М.А. Шолохов в жизни и творчестве

СЕРИЯ
«В помощь школе»

В.А. Чалмаев

М.А. ШОЛОХОВ
в жизни
и творчестве

МОСКВА

«РУССКОЕ СЛОВО»

Учебное пособие

6е издание

Чалмаев В.А.
М.А. Шолохов в жизни и творчестве: учебное пособие /
В.А. Чалмаев. — 6е изд. — М.: ООО «Русское слово —
учебник», 2019. — 160 с.: фотоил. — (В помощь школе).

ISBN 9785533006767

Книга знакомит с основными вехами жизненного и творческого пути М.А. Шолохова, содержит анализ его произведений, в
том числе входящих в школьную программу, а также богатый иллюстративный материал.
Книга адресована старшеклассникам, учителямсловесникам
и всем любителям отечественной литературы.

ISBN 9785533006767

УДК 373.167.1:821.161.1
ББК 83.3Р1
Ч12

УДК 373.167.1:821.161.1
ББК 83.3Р1

Ч12

© В.А. Чалмаев, 2004, 2019
© ООО «Русское слово — учебник», 2004, 2019

Серийное оформление, макет —
Г.Ф. ОРДЫНСКИЙ, Н.Г. ОРДЫНСКИЙ, 
составление изобразительного ряда, подбор иллюстраций —
Г.Ф. ОРДЫНСКИЙ

В оформлении книги использованы иллюстрации:
на обложке — фотопортрет М.А. Шолохова, 1970е гг.;
«Григорий и Аксинья», иллюстрация к роману «Тихий Дон»,
художник О.Г. Верейский, 1952 г.;
на фронтисписе — фотопортрет М.А. Шолохова

ИСТОРИЧЕСКОЕ МЕСТО 
М.А. ШОЛОХОВА 
В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ

«Мы были людьми. Мы — эпохи…» ХХ век, героическая и трагическая,
святая и грешная эпоха русской истории, сейчас трудно и нерешительно подводит итоги развития художественного слова. Он с трудом узнает людей, которые не просто отразили свое время, но создали его,
стали его образами. Частичная гибель, утрата «географического пространства» отечества способствует ослаблению исторической памяти. 
Бурное, переломное столетие войн и революций — ХХ век, —
имеющее «изломистое», как говорил Шолохов, клочковатое строение, массу разрывов в начале и в середине, самоотречений — а в конце века и Смут! — к тому же явно разомкнуто ныне в новый, еще более тревожный XXI век.
ХХ век закончился формально, но он продолжается драматично
в новых катастрофах, утратах, реформах, в общей неустойчивости,
зыбкости бытия, увы, угрожающего всей русской культуре ХХI века.
Михаил Шолохов… 
Как определить историческое место этого бесспорного классика
русской культуры, его беспримерный подвиг сотворения не шумной
личной славы, а великой творческой судьбы, неотделимой от судьбы
народа? Определить среди нынешнего межвременья, измельчанья,
среди угроз самому русскому языку?
Выдающийся русский композитор, современник Шолохова, Георгий Васильевич Свиридов (1915—1998), подводя на свой лад итоги
ХХ века, вспоминая нелегкий опыт борьбы с политизированным заказным псевдоискусством, с наивной доверчивостью к обманам народных масс, в дневнике под рубрикой «Важное» выделил идею непрерывного нравственного подвига. Она всегда жила в Шолохове
и во всех немногих истиннонациональных русских художниках.
Композитор Георгий Свиридов писал: «Русская культура неотделима от чувства совести. Совесть — вот что Россия принесла в мировое сознание. А ныне — есть опасность лишиться этой высокой нравственной категории и выдавать за нее нечто совсем другое…

Страшно увеличилось ощущение бездомности русского человека…
У народа нет отношения восторга к своим художникам. Хорошо
лишь художникам, обслуживающим сословия и выделяющим их из
общенародной массы как «избранников»: сословие ли буржуа,
или национальноизбранных, или по принципу политических убеждений...»
Его слова созвучны чувствам Михаила Шолохова, писавшего свой
«Тихий Дон» в атмосфере разрушительных требований, «поправок»,
ограничений. 
Михаил Александрович Шолохов (1905—1984) не дожил до
XXI века. Он не увидел нынешних размытых перед псевдоискусством, перед порнодетективщиной границ, усиливающих чувство
одиночества и ненужности народного художника, не ощутил возросшего страшного чувства бездомности русского человека. Но он знал,
что трагедия Григория Мелехова может повториться… А потому очевидно, что именно Шолохов с его величайшим чувством народосбережения, стремлением к спасению чистоты детства, очищения помраченных душ приобретает ныне все большее значение как великий
правдоискатель и общенациональный заступник.
Сквозь всю сердцевину ХХ века — с 1925 по 1940 год — как линия
нравственного подвига, труда сотворения величайшей творческой судьбы проходит мучительная история создания Шолоховым гениального романа «Тихий Дон». И вовсе не как романа о «казачестве
в гражданской войне», о «блужданиях середняка», «муках отщепенца», а как общенациональной эпопеи, как страстного моления о народном единении перед лицом очередной для России, самой суровейшей военной грозы 1941 года. Шолохов отстоял свой, казалось бы,
«неактуальный» роман. И прежде всего его величественный, неимовернотрагический, монументальный, вечный финал. 
Задумайтесь над величайшим парадоксом гениальной сцены возвращения измученного Григория Мелехова к своему опустошенному
дому, сцены, дописанной в атмосфере 1940 года, когда порохом пахло
уже ото всех границ, когда десятки (и сотни) «подбадривающих» произведений часто в спешке создавала вся наша литература. И вдруг
у Шолохова — одинокий, предчувствующий тревожный свой конец
человек, бросивший оружие, всходит на высокий берег Дона с уцелевшим сыном на руках. Это уже не герой из бронзы, внушающий мысль
о победе. 
Шолохов отстоял именно такой финал, в котором вопреки печали,
всем утратам герой превращается в воплощение мужества России,
становится громким предупреждением о бедах от разобщения, от разделения, от ненависти, посеянной недругами России. В десятилетия,
когда люди утратили жажду искупления и покаяния, именно этот ге

рой обрел право пророчествовать и звать. Готовый ответить за все
свои ошибки и грехи, лишь бы их не повторяли вновь, Григорий Мелехов стал воплощением выстраданного, предельно завершенного моления о единстве народа перед войной. 
Если бы нашелся гениальный скульптор, запечатлевший во всем
психологическом богатстве фигуру несломленного злом человека
с испуганным ребенком на руках, то никакой социолог, неистовый
ревнитель клановой, классовой, кастовой истины, не смог бы сейчас,
в XXI веке, сказать на языке былых этикеток, кто же он: «белый»,
«красный», «кулак», «середняк», «отщепенец», «зафлаженный
волк»? Все эти этикетки, социологическая ветошь брошюр и листовок слетели с него. Осталось общечеловеческое — единственное,
на что стоит обращать внимание.
В 30—40е годы романыэпопеи о революции обычно заканчивались разрешением всех больных социальнополитических, семейных
и даже философских вопросов. Революционный эпос как бы завершал все хождения по мукам и героев, и России. Но ведь Григорий Мелехов, стоящий перед разоренным своим домом, не знающий даже
своей близкой судьбы, не верящий в мудрость нового властителя
Мишки Кошевого, не символизирует собою разрешение всех проблем. Он молчит, умоляя не трогать ребенка, но как ощутимы его вопросы к настоящему и грядущему: кто же ответит за пролитую здесь
же, на Донской земле, кровь, за его собственную несчастную судьбу,
за отца, умершего на чужбине, того же Мишатку? И в этом философском подходе — одна из характерных черт мировосприятия писателя.
Мировое зло в XXI веке, не обходящее и Россию, научилось прятаться, растворяться в чуждой доверчивости, наивности, оно умеет
быть болтливым и безликим. И даже художественное слово распознать его пути к разрушению целых народов часто не в состоянии. 
Шолохов предупреждал нас и об этом. Он — единственный в советской литературе мастер слова, человекэпоха, который в немыслимо
трудное время рискнул ответить на все тревожнейшие, вечные для
России вопросы, актуальные и в наши дни.

МИХАИЛ ШОЛОХОВ В ЮНОШЕСКИЕ ГОДЫ

СТАНИЦА ВЕШЕНСКАЯ

ВЕШЕНСКАЯ — 
ЦЕНТР АВТОБИОГРАФИЧЕСКОГО
ПРОСТРАНСТВА ШОЛОХОВА

Лев Толстой в 1858 году, пробуя определить место Ясной Поляны
в своей судьбе, в художническом сознании, записал: «Без своей Ясной
Поляны я трудно могу себе представить Россию и мое отношение
к ней. Без Ясной Поляны я, может быть, яснее увижу общие законы,
необходимые для моего отечества, но я не буду до пристрастия любить его» («Лето в деревне»).
Необходимостью для Шолохова была станица Вешенская с ее неоглядными далями, желтыми плесами и разливом Дона, с вызолоченной солнцем степью, с протяжными донскими песнями. Английский
писатель Ч. Сноу, очень проницательный читатель эпопеи Шолохова,
гость Вешенской, заметил, что именно вешенский простор — основа
его лиризма: «Под внешней оболочкой «Тихого Дона» скрывается
страстное субъективное восприятие жизни».
Для создания обычного, документального, «объективного» эпоса
нужно тщательное исследование документов, мемуаров, концепций,
трудов историков… Таков был эпос, например, М. Алданова — вторичное оживление архива. Холодноватый и точный документализм
на тысячи страниц. Шолохову же удалось сохранить на пятнадцать
лет (с 1925 по 1940 год) тяжкого труда именно страстное, лирическое
по существу восприятие многих эпических событий и жизненных решений героев «Тихого Дона». Вспышки его чувства передают слову
теплоту душевной мелодии и колорит, они связывают слова в особый
строй, стилистический лад. 
Вешенская незримо, но очень надежно поддерживала в Шолохове
вдохновение, тот творческий потенциал, который побеждает громоздкость натуралистического описания. Природное течение вешенского
времени, вечно присутствующая динамичная картина Дона и неоглядных степных далей — это, в сущности, «рамка» всех основных событий «Тихого Дона», но она не безмолвная, не застывшая, а словно
исповедующая художника, заставляющая чтото угадывать, домысливать. В итоге лирические отступления поэмы о степи, о Доне,
о солнце, внешне излишние в сухой летописи о заблуждениях казачества в 1917—1921 годах, изменили свою природу, стали точкой отсчета взлетов и падений множества героев «Тихого Дона». Это уже не

только лирические отступления, а сложнейшее синтезирующее пространство авторского текста, когда картины природы сливаются с авторскими эмоциями, входят в диалоги. 
Эти отступления неожиданно сблизили шолоховский роман, самую подлинную эпопею ХХ века, и с русскими летописями, и с гениальным «Словом о полку Игореве», героическим прологом всей русской литературы, имеющими такое же единство авторского текста
и предметных описаний. 
Вообще Дон у Шолохова словно несет с собой поток бытовых
и культурных традиций: здесь настоящее не упирается в прошлое как
в тупик. Он всегда рождал в Шолохове полнокровную любовь к черноземью, обострял в нем, не любившем безликие «школы», «тенденции», «системы», то чувство, о котором Ф. Тютчев сказал: «В Россию
можно только верить».
В шолоховском роду помимо легендарного Степана Шолоха
(XV век), новгородского крестьянина (не случайно, видимо, первое
писательское имя Шолохова — Михаил Шолох), выделяются три активнейших фигуры, говорящие о неукротимой энергии рода и о глубокой связи всех Шолоховых с Донской землей, с Доном, великой казачьей рекой: Фирс Шолохов (1644—1708) из эпохи Петра I, его сын
Сергей Фирсович Шолохов (1678—1720) — это пушкари из древнего
Зарайска, городка на Рязанщине, поблизости от Коломны, где некогда в 1380 году сходились по пути на Куликово поле рати Дмитрия
Донского, и дед писателя, Михаил Михайлович Шолохов, который
подростком в 1850е годы оставил Зарайск, поселился на Верхнем
Дону. Он был крепким купцом 2й гильдии и имел на Дону три лавки с двумя питейными подвалами — в Вешках, на хуторе Дудареве
и на хуторе Кружилине. Не прошло и полвека, как цепкий род Шолоховых укоренился на Дону весьма прочно: об этом говорит и тот факт,
что дед писателя женился на дочери купца Василия Мохова Марии
Васильевне. Как ни рассматривай предысторию рода Шолоховых — во всем завидная прочность, устойчивость и изобилие твердости в характерах. А ведь разночинцыиногородние на Дону — объект
кастовой неприязни, антагонизма. 
Об отце писателя Александре Михайловиче Шолохове, о его донских корнях Шолохов в зрелые годы вынужденно скажет кратко:
«Отец — разночинец, выходец из Рязанской губернии, до самой смерти (1925 год) менял профессии. Был последовательно «шибаем»
(скупщиком скота), сеял хлеб на покупной казачьей земле, служил
приказчиком в коммерческом предприятии хуторского масштаба,
управляющим паровой мельницы...»
Для 1931 года, когда Шолохов почти искусственно превращался
в образцового советского писателя, «без сучка и задоринки», такой

10