Встречное течение: русское и английское в литературном взаимодействии

С. Б. Королева 

Встречное течение 

Русское и английское в литературном 
взаимодействии 

Монография 

Москва 
Берлин 
2020 

УДК 82.091(47/410) 
ББК 83.002.18 
К68 

Королева, С. Б. 

К68    Встречное течение: русское и английское в литературном 

взаимодействии :  монография /  С. Б. Королева. — Москва ; 
Берлин : Директ-Медиа, 2020. — 155 с. 

ISBN 978-5-4499-1581-8 

Монография посвящена вопросам восприятия России и русской 
культуры в английской литературе, а также аспектам воздействия 
английской культуры на русскую литературу. Книга состоит из двух 
частей: часть первая — «Английские писатели в диалоге с Россией» — включает в себя статьи разных лет об образах России и русских 
в произведениях английских писателей XX и начала XXI веков; часть 
вторая — «Русские писатели в диалоге с западноевропейской культурой» — освещает вопросы рецепции творчества Байрона в контексте 
западноевропейского протестантизма, романтизма и ницшеанства. 
Книга адресована всем, кто интересуется вопросами имагологии, 
историей русской литературы и англо-русскими взаимосвязями. 

УДК 82.091(47/410) 
ББК 83.002.18 

ISBN 978-5-4499-1581-8 
© Королева С. Б., текст, 2020 
© Издательство «Директ-Медиа», оформление, 2020 

Английские писатели в диалоге с Россией 

Россия в творчестве Д. Г. Лоуренса: 
борьба за настоящее и будущее 

Отношения 
выдающегося 
английского 
писателямодерниста Д. Г. Лоуренса с русским миром представляют 
собой большую и отчасти разработанную тему1. На многие 
вопросы, связанные с воздействием русских писателей на 
творчество британского писателя-модерниста, ответы найдены. Однако вопрос о восприятии, об изображении Лоуренсом 
России как особого мира остается открытым. Его постановка 
представляется своевременной в свете современного научного 
интереса к имагологической проблематике. 
Лоуренс никогда не был в России. Но, как и другие английские писатели этого времени, он много и увлеченно читал 
русскую классику и следил за происходящими в России событиями. Знакомство с русской литературой началось для него 
около 1908 г. с чтения романов Л. Н. Толстого «Война и мир» и 
«Анна Каренина». Русского писателя, наравне с Ибсеном и 
Бальзаком, он сразу признал великим человеком2.  
В 1909 г. он прочел роман Достоевского «Преступление и 
наказание» и неодобрительно назвал его «трактатом», «памфлетом» (a tract, a treatise, a pamphlet)3. В 1912 г. он упоминает 
в письмах «чрезвычайно интересные» (exceedingly interesting) 
пьесы Чехова; в 1913 г. — рассказы Горького, «Крейцерову 
сонату» Толстого, несколько позднее — отдельные романы 
Тургенева и романы Достоевского «Бесы» и «Идиот»4.  
С помощью С. С. Котелянского — политэмигранта из России, постепенно, с 1914 г., сблизившегося с Лоуренсом, а затем 

1 Михальская Н. П. Английские писатели о значении творческого наследия русских классиков // Проблемы истории, филологии, культуры. 2008. 
№ 19. С. 171–182; Zytaruck. D.H. Lawrenceʹs Response to Russian Literature. Paris, 
the Hague: Mouton, 1971. 193 p.; Williams R. Tolstoy, Lawrence and Tragedy // 
Kenyon Review. XXV, Autumn. 1963. P. 633–650. 
2 Zytaruck. D.H. Lawrenceʹs Response to Russian Literature. P. 16. 
3 Lawrence D. H. Complete Letters: in 2 vols. / ed. by Harry Moore. New York: 
The Viking Press, 1962. Vol. 1. P. 54. 
4 Zytaruck D. H. Lawrenceʹs Response to Russian Literature. PP. 17, 21, 22, 26, 27. 

и со многими представителями кружка «Блумсбери», — он 
знакомится с более широким кругом произведений русских 
писателей: с рассказами Бунина и Куприна, с романами Арцыбашева и Мережковского, с работами Льва Шестова, Владимира 
Соловьева, Василия Розанова.  
Самыми значимыми для английского писателя стали три 
русских автора — Достоевский, Толстой и Розанов. Ни перед 
одним он не преклонялся и отрицал всякое свое «ученичество» 
по отношению к ним. Эта позиция была принципиальной: и в 
1914 г. он заявлял о том, что не согласен с «тупой, старой, 
мертвой» «нравственной схемой» (a certain moral scheme; dull, 
old, dead), под которую подпадают все герои Тургенева, Толстого и Достоевского5. И в 1916 г. он клеймил Тургенева, Толстого, Достоевского, а заодно и Мопассана с Флобером как 
художников, чье мастерство «неуклюже» (clumsy), чересчур 
«очевидно», «понятно» (obvious) и «грубо» (coarse)6.  
В 1925 г. он так же убежденно доказывал, что если автор и 
«может иметь какую-либо дидактическую «цель»», как, например, Толстой с его «безнравственным» «христианским социализмом» или Флобер с его «интеллектуальной безысходностью», то 
это только портит роман, хотя и не может его убить7. 
C работами Василия Розанова — совершенно неизвестного тогда в Англии русского мыслителя — Лоуренс познакомился, будучи уже зрелым писателем. Рецензии на книги Розанова 
написаны Лоуренсом по выходу в свет переводов розановских 
работ («Опавшие листья», фрагменты из «Апокалипсиса» и 
«Уединенное»), сделанных Котелянским в 1927 и 1929 годах. 
Лоуренс говорит о двух Розановых, или о двух сторонах его 
творчества: той, которой он тесно соприкасается с русскими 
романистами XIX века, и той, в которой он проявляет себя 
оригинальным мыслителем.  
Все, что относится к «первому» Розанову, Лоуренс резко 
критикует: он иронично называет его «еще одним омерзительно интроспективным», профанно-религиозным, раздер
5 Lawrence D. H. Complete Letters: in 2 vols. Vol. 1. P. 281. 
6 Ibid. P. 488. 
7 Lawrence D. H. The Novel // Lawrence D. H. Study of Thomas Hardy and 
Other Essays / ed. by Bruce Steele. Cambridge, London, New York, etc.: CUP, 1985. 
322 p. P. 179–190. P. 179. 

ганным русским, который, как герои Достоевского, то ненавидит «цивилизацию, Европу, христианство, государство и все 
остальное», то «ноет, унижается, ищет несказанного унижения 
и называет это уподоблением Христу»8.  
Все, что относится ко второму Розанову, — «цельному», 
страстному, «живому» «язычнику»-«пророку», знающему мистерию плоти, мистерию фаллоса, — отзывается в Лоуренсе восторгом: «Он — первый из русских <…>, который сказал что-то 
значимое для меня. Он первый увидел бессмертие в яркости  
жизни <…> возможно, <…> он первый русский, который родился»9. 
Очевидно, что восприятие Лоуренсом книг Розанова, 
произведений Достоевского и Толстого неоднозначно. Вполне 
понятно, что эту неоднозначность следует связывать с особой, 
лоуренсовкой системой координат: положительный полюс — 
плоть: цельное, природно-дикое, интуитивно-инстинктивное, 
кровное, здоровое, живое, телесное, половое; отрицательный 
полюс — дух: раздвоенное, интеллектуальное (умственное), 
привитое культурой и цивилизацией, неестественно страдающее, 
самосознающее, надуманное, неорганичное, бесполое, мертвое.  
Эту основу своего творчества Лоуренс сформулировал 
еще в сентябре 1914 г.: «<…> мы не можем достичь никакого 
видения <…> без оплодотворения наших душ женщиной <…> 
Потому что жизнь разделяется на два потока, мужской и 
женский <…> Необходимо осознать эту жуткую нечеловеческую 
суть жизни <…> Во всех нас скрываются незнаемые жизненные 
силы»10. С позиций следования инстинкту, чувству — в противовес механизирующему воспитанию и образованию11; ощущения в себе жизни, особенно сексуальной жизни, как 
пламени, сжигающего эго и объединяющего со Вселенной12; 
стремления к «совершенному союзу» между Мужчиной и 

8 Lawrence D. H. Review of Solitaria, by V.V. Rozanov // Lawrence D. H. Introductions and Reviews / ed. by N.H. Reeve and J. Worthen. Cambridge: CUP, 
2005. 616 p. P. 315–321. P. 315. Здесь и далее перевод мой. — С. К.  
9 Lawrence D. H. Review of Solitaria, by V.V. Rozanov PP. 317–318. 
10 Ibid. P. 80. 
11 Lawrence D. J. Enslaved by Civilization // Lawrence D. H. Late Essays and 
Articles / ed. by James T. Boulton. Cambridge: CUP, 2004. 425 p. P. 156–159. P. 156. 
12 Lawrence D. H. The Novel // Lawrence D. H. Study of Thomas Hardy and 
Other Essays / ed. by Bruce Steele. Cambridge, L., N.Y., etc.: CUP, 1985. 322 p. 
P. 179–190. P. 189. 

Женщиной как осуществления космического Закона13, — 
Лоуренс воспринимает и содержание и форму произведений 
русских писателей, и выражающиеся в них духовные основы 
русской культуры, и события, происходящие в России. 
Для Лоуренса «русскость» и русские писатели не совсем 
взаимосвязанные вещи. Он ясно говорит об этом в предисловии к «Апофеозу беспочвенности» Льва Шестова (другой русской книги, переведенной С. С. Котелянским). Ссылаясь на 
Шестова, но по-своему истолковывая слова русского мыслителя 
(о том, что «к нам, в Россию, цивилизация явилась вдруг, <…> и 
сразу стала в позиции укротительницы <…>. Мы поддались 
быстро и в короткое время огромными дозами проглотили то, 
что европейцы принимали в течение столетий <…>»)14, Лоуренс утверждает: русские романы XIX века — это не органичное 
явление 
русской 
ментальности, 
но 
последствие 
«заражения» русского человека европейской культурой: «Русским был только привит вирус европейской культуры и этики. 
Этот вирус развивается в них как болезнь. И воспаление и раздражение выходят наружу в виде литературы. <…> Русское 
искусство, русская литература <…> не самопроизвольное высказывание. <…> Россия не выражала и не выражает ничего 
действительно русского»15. 
Итак, страдания, раскаяния, духовность, мучительный 
путь к Христу, развитость самосознания, самоуглубленность, — все это отметается Лоуренсом как неорганичное и 
даже нерусское. В чем же и где же тогда русскость? Лоуренс 
дает интригующий ответ: великая, живая Россия (ʺa great nation like Russia; the greatness of Russia; There is life in the 
Russiansʺ) еще себя не выразила, и только будущее услышит ее 
настоящий голос (ʺWhat she has really to utter the coming centuries will hearʺ)16.  

13 Lawrence D. H. A Study of Thomas Hardy // Study of Thomas Hardy and Other 
Essays / ed. by Bruce Steele. Cambridge, L., N.Y., etc.: CUP, 1985. 322 p. P. 7–128. P. 127. 
14 Шестов Л. Апофеоз беспочвенности. М.: Litres, 2013. 279 с. С. 22. 
15 Lawrence D. H. Foreword to ʺAll Things Are Possibleʺ, by Leo Shestov // 
Lawrence D. H. Introductions and Reviews. / ed. by N.H. Reeve and J. Worthen. 
Cambridge: CUP, 2005. 616 p. P. 5–8. P. 5. 
16 Ibid. 

Но две вещи об этом проявлении подлинного «русского» 
в будущем Лоуренс знает наверняка: он уверен в том, что «Россия, конечно, наследует будущее» (ʺRussia will certainly inherit 
the futureʺ) и что большевистская Россия, охваченная идеологией «социальных масс», представляющая собой «машину 
христианского братства, которая превращает людей в колбасный фарш» (ʺthe machine of Christian-brotherhood, that hashes 
men up into social sausage-meatʺ), есть только «странно-жуткое», 
временное «превращение» (ʺweird transmogrification into Bolshevistsʺ)17 народа в процессе действительного рождения18. 
В контексте публицистических высказываний Лоуренса о 
русскости понятно, почему внутренним сюжетом его «русских» 
стихотворений является судьба России — страны, борющейся 
за себя настоящую с разъедающим, раздробляющим влиянием 
русской интеллигенции, с одной стороны, и с марксисткой 
идеологией обездушивания человека, с другой. Русские образы 
возникают многократно в лоуренсовских стихотворениях, объединенных в один сборник под названием «Мысли» (Pansies, 
1929) и отмеченных горькой ироничностью, сатиричностью.  
Обратимся к самим текстам. Название объемного стихотворения «Теперь это случилось» (Now Itʹs Happened) однозначно отсылает читателя к революционным событиям 
1917 г19. В тексте стихотворения они названы «кризисом» (her 
crisis). Это состояние представляется автору устрашающим: 
«большая, витиеватая» (big, flamboyant), «неуклюжая» и «недоумевающая» Россия (ʺthe clumsy, bewildered Russiaʺ) принимает 
под руководством Ленина «догматы Маркса» (Marxian tenets), 
начинает «ненавидеть чувство как таковое» (ʺthey loathe all 
feeling as suchʺ) и пытается быть «холодной и дьявольски твердой, как машина» (ʺcold and devellish hard like machinesʺ). Вину 
за это автор возлагает на бесконечный гнет политического 

17 Lawrence D. H. The Novel // Lawrence D. H. Study of Thomas Hardy and 
Other Essays / ed. by Bruce Steele. Cambridge, L., N.Y., etc.: CUP, 1985. 322 p. 
P. 179–190. PP. 184, 187. 
18 Lawrence D. H. Foreword to ʺAll Things Are Possibleʺ, by Leo Shestov // 
Lawrence D. H. Introductions and Reviews. / ed. by N.H. Reeve and J. Worthen. 
Cambridge: CUP, 2005. 616 p. P. 5–8. P. 5. 
19 Lawrence D. H. Complete Poems: in 3 vols. L.: Heinemann, 1957. Vol. 2. 
PP. 271–272. 

режима (spy-government everywhere) и на великих русских — 
дворянство (the Russian nobility), чей образ воплотился для 
всего мира в Анне Карениной и Вронском, и на творческую 
интеллигенцию 
(our 
goody-good 
men; 
our 
sainty-saints). 
В первую очередь, на Толстого, Достоевского и Чехова, которые, имея способность воздействовать, не показали России, как 
прийти к самой себе. Более того, они, как лживые предатели 
(ʺBut Tolstoi was a traitor; Dostoevsky, the Judas; So our goodygood men betray usʺ), направили народ по двум ложным путям: 
Толстой — по пути ничего не решающего (для народа!) опрощения и хождения в народ (ʺHe shifted his job on to the 
peasantsʺ); Достоевский — по пути «поддельного христианства» (sham christianity), мистицизма, приводящего к потере 
здравого смысла (ʺruined the last bit of sanityʺ). Вместо того 
чтобы спасти Россию смелым, мудрым и активным примером 
отстаивания своего счастья в любви и в жизни, они «разрушили народную силу духа» (ʺyouʹve ruined a nationʹs fibreʺ): 

Too much of the humble Willy wet-leg 
and the holy canʹt-help-it touch, 
till youʹve ruined a nationʹs fibre 
and they loathe all feeling as such, 
<…> 

Особый интерес в этом прямолинейном памфлете-сатире 
представляют собой два момента: позиция автора и образы Анны 
Карениной и Вронского. Анна и Вронский встают в стихотворении рядом с Толстым, Достоевским, Чеховым и Лениным как 
реальные люди, которые творят русскую историю. По всей видимости, эту приравненность литературных образов к историческим фигурам можно пронимать двояко: Анна и Вронский, с 
одной стороны, воплощают в себе типичных русских дворян и, 
соответственно, «замещают» собой все русское дворянство.  
С другой, Анна и Вронский как величайшие образы-создания  
гениального автора в художественном произведении показывают путь, которому в реальности начинают следовать другие. 
Оба смысла соотносятся с художественным миром стихотворения и с философией творчества Лоуренса и углубляют прочтение произведения.  

На углубление прочтения работает и изменение положения 
автора: сначала он объединяется неопределенным ʺoneʺ со всеми 
европейцами, извне наблюдающими за событиями в России: 

One cannot now help thinking 
How much better it would have been 
<…> 

Затем он становится одним из русских — тех, кого «предали» Толстой, Достоевский и Чехов. Автор объединяется с 
русским народом местоимениями «мы» и «наше»: 

So our goody-good men betray us 
And our sainty-saints let us down, 
And a sickly people will slay us 
If we touch the sob-stuff crown 
<…> 

Наконец, в последней строфе он занимает позицию обвинителя и обращается к великим русским писателям с диалогичным «вы»: «<…> youʹve ruined a nationʹs fibre /<…>/ — <…> 
and you canʹt wonder muchʺ. 
Таким образом, игрой точками зрения в стихотворении 
создается ощущение объективности созданной картины. В то 
же время, произведение с разных точек зрения вытесняет 
«великих русских» за пределы «своего» мира: они оказываются 
чужаками и для европейцев, и для автора, и для своего народа. 
В стихотворении «Судьба и молодое поколение» (Fate and 
the Younger Generation) герои романов Толстого и Достоевского 
и пьес и рассказов Чехова снова становятся в один ряд с самими авторами20. Таким образом, они опять предстают «образцами», 
порождающими 
определенный 
тип 
мышления 
и 
поведения, и в то же время воплощениями того типа людей, 
которые уже существуют. И в том, и в другом случае для автора 
они — «судьбы» и «типы», которые уже «смыты», стерты с 
лица настоящего: ʺthe Annas, the Vronskys, the Pierres, all the 
Tolstoyan lotʺ, также как ʺthe Alyoshas and Dmitris and Myshkins 
and Stavrogins, the Dostoevsky lotʺ и ʺthe Tchekov wimbly-wambly 
wet-legsʺ — ʺall wiped outʺ.  

20 Lawrence D. H. Complete Poems: in 3 vols. L.: Heinemann, 1957. Vol. 2. 
PP. 268–269. 

На скрытый вопрос «Почему?» Лоуренс дает четкий ответ: они сами отказались от жизни. «Толстовский тип сам 
искал уничтожения» (ʺsimply asked for extinctionʺ); «тип Достоевского» желал через грех и покаяние прийти к небесному — 
неземному — Христу (ʺLet me sin my way to Jesus! — So they 
sinned themselves off the face of the earthʺ); наконец, «чеховский 
тип» ощущал, что слишком слаб и нежен для жизни (ʺIʹm too 
weak and lovable to live! — So they wentʺ). 
Не указывая напрямую, таким образом, на революционные события в России 1917 г., Лоуренс снова отсылает к ним 
как к настоящему, которое навсегда порвало с прошлым и 
выбросило его из своей памяти. Сатирическое, гротескное, 
пренебрежительно-ироничное описание этого прошлого однозначно раскрывает позицию автора: Судьба сделала то, что 
должна была сделать с теми, кто мешал свободной и живой 
пульсации жизни. 
«Те» — это, конечно, не великие русские писатели, но 
русское дворянство и интеллигенция, дух, мировоззрение 
которых зафиксировано в их произведениях. Словом «интеллигенция» Лоуренс широко обозначает весь интеллектуальный, образованный, «ненародный» слой нации. Через это слово 
он движется от темы настоящего современной России к теме 
будущего Европы и Англии: 

Will the Proustian lot go next? 
And then our English imitation intelligentsia? 

За словами ʺimitation intelligentsiaʺ, также как за сатирическим описание реальных ценностей французской (Proustian 
lot) и английской интеллигенции (для французской, соответственно: ʺDear darling death, let me wriggle my way towards 
you <…>»; для английской: ʺI donʹt want to die, but by Jingo if I do!ʺ) 
стоит обвинение интеллектуальной и творческой элиты Европы в неверном выборе ориентиров — в подражательности 
русской интеллигенции, несмотря на ее духовное упадничество. Это также обвинение в отказе от жизни, в неспособности 
бороться, в добровольном отказе от будущего. 
Усеченная латинская фраза ʺQuos vult perdere Deusʺ, подразумевающая древнюю античную мудрость: ʺQuos deus 
perdere vult, dementat priusʺ («Кого Бог хочет погубить, того он