Годы решений

Москва

ИНФРА-М

202ГОДЫ РЕШЕНИЙ
ГОДЫ РЕШЕНИЙ

ÎÑÂÀËÜÄ ØÏÅÍÃËÅÐ
ÎÑÂÀËÜÄ ØÏÅÍÃËÅÐ

Перевод с немецкого В.В. Афанасьева

МОНОГРАФИЯ

Шпенглер О.

Годы решений : монография / О. Шпенглер ; пер. с нем. 

В.В. Афанасьева. — Москва : ИНФРА-М, 2023. — 117 с. — 
(Научная мысль).

ISBN 978-5-16-010649-6 (print)
ISBN 978-5-16-102658-8 (online)

Политические работы Освальда Шпенглера (1880–1936) оставались до 

недавнего времени не переведены на русский язык, несмотря на то что его 
работа «Годы решений» (1933) имела в предвоенной Германии огромный 
читательский успех. В ней содержатся основные идеи политической социологии Шпенглера, которого считают одним из основателей современной 
теории международных отношений («Новые формы мировой политики» 
(1924)). 

УДК 316
ББК 60.5

УДК 316
ББК 60.5
 
Ш83

ISBN 978-5-16-010649-6 (print)
ISBN 978-5-16-102658-8 (online)

Ш83

ФЗ 

№ 436-ФЗ

Издание не подлежит маркировке 
в соответствии с п. 1 ч. 2 ст. 1

© Афанасьев В.В., перевод, 2016

Подписано в печать 14.01.2023.

Формат 6090/16. Печать цифровая. Бумага офсетная.

Гарнитура Newton. Усл. печ. л. 7,31.

ППТ20. Заказ  № 00000

ТК 334100-1971065-250815

ООО «Научно-издательский центр ИНФРА-М»

127214, Москва, ул. Полярная, д. 31В, стр. 1.

Тел.: (495) 280-15-96, 280-33-86.     Факс: (495) 280-36-29.
E-mail: books@infra-m.ru                 http://www.infra-m.ru

Отпечатано в типографии ООО «Научно-издательский центр ИНФРА-М»

127214, Москва, ул. Полярная, д. 31В, стр. 1

Тел.: (495) 280-15-96, 280-33-86. Факс: (495) 280-36-29

ГОДЫ РЕШЕНИЙ 
(1933) 
 

Никто так не желал национального переворота последних лет, как я.  
С самого начала я презирал грязную революцию 1918 года, как предательство низменной части нашего народа по отношению к сильной, неиспользованной, воскресшей в 1914 году, которая хотела и могла иметь будущее. Все, что после этого я писал о политике, было направлено против 
сил, которые укрепились на горе нашей нищеты и несчастий с помощью 
наших врагов, для того чтобы сделать это будущее невозможным. Каждая 
строка должна была способствовать их падению, и я надеюсь, что так оно 
и было. Что-то должно наступить, в какой-либо форме, для того чтобы 
глубокий инстинкт нашей крови освободить от этого давления, если мы 
намерены что-то сказать и сделать для важных решений будущего, а не 
быть только их жертвами. Большая игра мировой политики еще не закончилась. Самые высокие ставки будут делаться сейчас. Для любого живущего сегодня народа речь идет о величии или уничтожении. Но события 
этих лет дают нам надежду, что этот вопрос для нас еще не решен, что 
мы – как во времена Бисмарка – когда-нибудь снова будем субъектом, 
а не только объектом истории. Мы живем в решающие десятилетия. Решающие – значит страшные и несчастные. Величие и счастье двойственно, и выбор нам не дан. Никто не может быть счастлив, кто сегодня гделибо живет в мире, но многие могут пройти путь этих лет по своей воле в 
величии или в ничтожестве. Но, кто хочет только удовольствий, тот не 
заслуживает быть здесь. Кто действует, часто видит не далеко. Его несет 
без осознания действительной цели. Он, вероятно, сопротивлялся бы, 
если бы увидел ее, но логика судьбы никогда не обращает внимания на 
желания людей. Но гораздо чаще она ведет к помешательству, потому 
что часто человек создает ложную картину окружающего мира. Великая 
задача знатока истории состоит в том, чтобы понять факты своего времени и, исходя из них, предвидеть, указать, обозначить то будущее, которое 
наступит, хотим мы того или нет. Без творческой, предупреждающей, 
предостерегающей и направляющей критики эпоха такого сознания, как 
сегодняшнее, невозможна. 

Я не буду браниться или льстить. Я воздержусь от любой оценки вещей, которые только что начали возникать. Правильно оценить события 
можно только из далекого прошлого, когда окончательно успех или неудача стали фактами, то есть спустя десятилетия. Зрелое понимание 
Наполеона было невозможно до конца прошлого века. О Бисмарке мы не 
можем даже сегодня дать окончательного мнения. Только факты прочны, 
оценки же колеблются и меняются. И, наконец, великие события не нуждаются в оценке современников. История сама решит, даже если никого 
из участников уже не будет на свете. 
Но сегодня уже можно сказать с определенностью: национальный переворот 1933 года был насильственным и останется таковым для буду

щего, осуществленный с помощью элементарной внешней силы, а не 
внутренней дисциплиной. Он был насквозь прусским, как и выступление 
1914 года, породнившее на какой-то момент души. Немецкие мечтатели 
возвысились спокойно с импонирующей очевидностью и открыли дорогу 
будущему. Поэтому тот, кто идет вместе с ними, должен понимать: это 
была не победа, потому что не было врага. Перед силой восстания исчезло все, что оставалось еще сделать. Это было обещание будущих побед, 
которые должны быть одержаны в тяжелой борьбе, для которых сейчас 
подготавливалось место. Всю ответственность вожди взяли на себя и 
должны знать или постараться понять, что это означает. Эта задача полна 
невиданных опасностей, находящихся вне Германии, в мире войн и катастроф, где решает все только большая политика. Германия, как никакая 
другая страна, связана с судьбами других стран; она, как никакая другая, 
не может управляться, основываясь только на собственных интересах. 
И кроме того, это не первая национальная революция, которая здесь произошла, – Кромвель и Мирабо были ее предшественниками, – но это первая революция, которая происходит в политически слабой стране, находящейся в очень опасном положении, что усложняет сложность задач до 
бесконечности.  
Эти задачи редко осознаются, не понимаются и не решаются. Сейчас 
нет ни времени, ни повода для упоения и триумфа. Горе тем, кто путает 
мобилизацию с победой! Движение только началось, еще не достигло 
цели, и великие вопросы времени остались теми же. Они касаются не 
только Германии, но и всего мира, это проблемы не ближайших лет, а 
столетий. Опасность состоит в том, что положение видится слишком простым. Воодушевление не согласуется с целями, которые касаются нескольких поколений, но именно с них начинаются действительные исторические решения. 
Захват власти произошел в вихре силы и слабости, поэтому мне беспокойно за то, как он ежедневно шумно празднуется. Правильнее было 
бы сэкономить это ликование для настояших и решающих, т. е. внешнеполитических успехов. Других не существует. Если когда-нибудь это 
произойдет, то наверняка те, кто сделал первый шаг, будут или мертвы, 
или забыты, или опозорены, если кто-нибудь вспомнит о них. История не 
терпит сентиментальности, и горе тем, кто сентиментален! 
Любое событие с таким началом скрывает в себе множество возможностей для развития, которые его участниками редко осознаются. Оно 
может остановиться на принципах и теориях или перейти в политическую, социальную и экономическую анархию, или же безрезультатно 
вернуться к своему началу, как это произошло в Париже 1793 года. После 
порыва первых дней, который часто уничтожает последующие возможности, как правило следует разочарование и неуверенность в «следующем 
шаге». К власти приходят элементы, которые упиваются властью и стремятся увековечить свое положение, которое носит временный характер. 
Правильные мысли гипертрофируются фанатиками до абсурда. Что вначале казалось великим, заканчивается трагедией или комедией. Мы хотим 
указать на эти опасности трезво и заблаговременно, чтобы быть умнее, 
чем некоторые поколения прошлого.  

Но если здесь должен быть заложен прочный фундамент великого будущего, на котором смогут строить грядущие поколения, то нельзя обойтись без поддержания старых традиций. Ибо только то, что мы получили 
от наших отцов с кровью, то есть идеи без слов, придадут прочность будущему. То, что несколько лет назад я назвал «пруссачеством», что сейчас нашло свое подтверждение, очень важно, а не какие-то типы «социализма». Нам нужно воспитывать в себе прусское поведение, каким оно 
было с 1870 по 1914 год и которое постоянно дремлет в глубине нашей 
души как некая возможность. Этого можно достичь только через живой 
пример и нравственную самодисциплину руководящего слоя, а не через 
пустое многословие или грубое насилие. Чтобы служить идее, нужно 
уметь управлять самим собой и быть внутренне готовым к жертвам. Кто 
путает это с духовным давлением какой-нибудь программы, не знает о 
чем идет речь. Хотел бы напомнить свою работу «Пруссачество и социализм», где я в 1919 году впервые указал на эту нравственную необходимость, без которой невозможно создать ничего долговечного. Все народы 
сохранили свой характер, только сохраняя свое прошлое. У нас нет такого 
воспитывающего прошлого, поэтому мы должны наш характер, который 
находится в нашей крови, вначале разбудить, раскрыть и воспитать. 
Этой цели посвящена данная работа, первая часть которой представлена в этой книге. Я делаю то, что и всегда: не создаю желаемую картину 
будущего и еще в меньшей мере программу для ее достижения, как это 
модно у немцев, но ясно рисую картину фактов, каковы они есть и какими они будут. Я вижу дальше, чем другие. Я вижу не только большие 
возможности, но и великие опасности, их истоки и, может быть, способы 
их избежать. И если ни у кого-то не хватает мужества сказать то, что он 
видит, то это сделаю я. У меня есть право на критику, потому что я с помощью ее предсказывал, что произойдет, потому что это должно произойти. Решающие действия уже начались. Нельзя изменить того, что 
стало фактом. Сейчас мы все должны идти дальше в этом направлении, 
хотим мы того или нет. Сказать «нет» было бы близоруко и трусливо. Что 
не хочет делать человек, его заставит сделать история. 
Но чтобы сказать «да», нужно понимать, о чем идет речь. Этому 
должна послужить эта книга, как предупреждение перед опасностями. 
Опасности есть всегда, любое действующее лицо сталкивается с опасностями, сама жизнь есть опасность, и тот, кто судьбу государств и наций 
связал со своей собственной судьбой, должен признавать эти опасности, 
что требует величайшего мужества. 
Книга эта возникла из доклада на тему «Германия в опасности», который я прочитал в 1929 году в Гамбурге, не встретив при этом большого 
понимания. В ноябре 1932 года я приступил к переработке текста, при этом 
положение Германии оставалось неизменным. До 30 января 1933 года было 
напечатано 106 страниц. Я ничего не стал менять, поскольку пишу не на 
год, но для будущего. Что истинно, не может быть отменено через отдельное событие. Только название я изменил, чтобы избежать непонимания: опасность не в этом захвате власти, опасности существуют уже давно, с 1918 года, и даже еще раньше, и они продолжают оставаться, потому 
что они не могут быть устранены отдельным событием, а требуют годы 

правильного развития. Германия в опасности. Моя тревога за Германию 
не уменьшилась. Мартовская победа была слишком легкой, чтобы победители поняли меру опасности, ее причины и длительность. 
Никто не знает, как, в каких формах и кем будут осуществляться эти 
изменения, и какие последствия они будут иметь для внешней политики. 
Всякая революция ухудшает внешнеполитическое положение страны, и 
для того, чтобы этого не допустить, нужны государственные деятели такого высокого ранга, как Бисмарк. Может быть, мы находимся перед 
второй мировой войной с неизвестной расстановкой сил и непредсказуемыми последствиями, новыми военными, экономическими и революционными целями и средствами. У нас нет времени ограничиться внутриполитическими проблемами. Мы должны быть «в форме» и готовы для любого поворота событий. Германия – не остров. Если мы не будем видеть в 
нашем отношении к миру важнейшую для нас проблему, судьба – и что за 
судьба! – безжалостно перешагнет через нас. 
Германия играет важную роль не только вследствие своего географического положения на границе с Азией, этой важнейшей с точки зрения 
мировой политики части света, но и потому, что немцы еще достаточно 
молоды, чтобы решать всемирно-исторические проблемы, в то время как 
другие народы Европы слишком стары и закостенели и не могут организовать нечто большее, чем защита. Но и для великих проблем справедливо, что нападение дает больше надежд на победу. 
Об этом я пишу, но будет ли это иметь желаемое действие? 
 
 
 
Освальд Шпенглер 
Мюнхен, июль 1933 г.  
 
 
 

ПОЛИТИЧЕСКИЙ ГОРИЗОНТ 
 
Г л а в а  1 
 
Имеет ли сегодня некий представитель белой расы представление о 
том, что происходит вокруг него на планете? О масштабе той опасности, 
которая нависла над массой этих народов и угрожает им? Я не говорю об 
образованном и необразованном обществе наших городов, читателях газет, тупо голосующих на выборах, – хотя между выбираемыми и выбирающими давно уже нет разницы в ранге. Я говорю о высших слоях белых наций, которые пока еще не совсем уничтожены, о государственных 
деятелях, если такие еще имеются, о настоящих руководителях политики 
и экономики, армии и мысли. Заглядывает ли кто-нибудь из них дальше 
современности, дальше своей части света, за пределы своей страны, 
дальше узкого круга своей деятельности? 
Мы живем в роковое время. Наступила великая историческая эпоха не 
только для фаустовской культуры Западной Европы с ее невиданной динамикой, но и для всей мировой истории, которая величественнее и плодотворнее времен Цезаря и Наполеона. Но как слепы люди, через которых бушует эта могучая судьба, поднимая или уничтожая их. Кто из них 
понимает, что с ними и вокруг их происходит? Может быть, старый мудрый китаец или индус, который молча смотрит вокруг себя, обладая тысячелетним опытом духовного мышления, – но насколько плоски, узки и 
мелки суждения о происходящем в Западной Европе и Америке! Кто из 
жителей Среднего Запада в Соединенных Штатах действительно что-то 
понимает в том, что происходит за пределами Нью-Йорка и СанФранциско? О чем может догадываться представитель среднего класса в 
Англии о происходящем на континенте, не говоря уже о французском 
провинциале? Что известно им о направлении, в котором движется их 
собственная судьба? Здесь слышны такие смехотворные лозунги, как 
преодоление экономического кризиса, необходимость взаимопонимания 
народов, национальной безопасности и самостоятельности для того, чтобы «преодолеть» катастрофы, касающиеся нескольких поколений с помощью повышения благосостояния и разоружения.  
Я говорю здесь о Германии, которой шторм происходящих событий 
угрожает как никакой другой стране, чье историческое существование 
действительно поставлено под вопрос. Какая здесь господствует близорукость, непроницаемая пошлость и ужасающая провинциальность в трактовке важных проблем! Основывают ли внутри наших границ Третий 
рейх или Советское государство, отменяют ли армию и собственность, 
руководство экономикой и сельским хозяйством, дают ли отдельным маленьким странам как можно больше самостоятельности или устраняют их 
вообще, позволяют ли старым руководителям экономики работать методами 1900 года или, наконец, делают ли революцию, прокламируют диктатуру, для которой уже найден диктатор, – четыре дюжины людей чувствуют себя уже давно созревшими для этого, – и все прекрасно и хорошо. 

Но Германия – не остров. Никакая другая страна в такой степени реально и чувствительно не вплетена в судьбы мира. Географическое положение и недостаток естественных границ принуждает ее к этому. В XVIII 
и XIX веках она была «серединой Европы», в XX веке она снова стала, 
как в XIII веке, пограничной страной против «Азии», и поэтому никто так 
не нуждается в политическом и экономическом мышлении, выходящем за 
пределы границ, чем немцы. Все, что происходит где-то далеко, отзывается во всех уголках Германии. 
Но наше прошлое мстит за эти 700 лет, полных бедствий провинциальных мелких государств, без оттенка величия, без идеи, без цели. Это 
нельзя восполнить за два поколения. Политика Бисмарка была ошибочна 
в том, что подрастающее поколение не воспитывалось для новых форм 
политической жизни1. Их видели, но их не понимали, не усваивали их 
внутренне со своими проблемами и новыми обязанностями. Ими не жили. 
И средний немец смотрит, как и прежде, на судьбу своей большой страны 
партийно и ограниченно, то есть плоско, узко, тупо, захолустно. Это мелкое мышление началось с того момента, когда кайзеры династии Штауфенов, с их взглядом, идущим далее Средиземного моря, и Ганза, господствовавшая от Шельды до Новгорода, вследствие недостатка реальной 
политической поддержки в стране были вытеснены другими более сильными державами. С тех пор немцы закрылись в свои бесчисленные маленькие родины, в свои мелочные интересы, мерили мировую историю по 
своему горизонту и жадно и жалко мечтали о каком-то заоблачном государстве, для чего и придумали выражение «немецкий идеализм». К подобному мелкому немецкому мышлению относится почти все, что касается политических идеалов и утопий, выросших в болоте Веймарского 
государства, все интернациональные, коммунистические, пацифистские, 
ультрамонтанские, федералистские, «арийские» желаемые видения Священной империи, Советского государства или Третьего рейха. Все партии 
полагают и поступают так, как если бы Германия была одна во всем мире. 
Профсоюзы не видят дальше своей отрасли. Колониальную политику они 
презирали, поскольку она не вписывалась в схему классовой борьбы.  
В своей доктринерской ограниченности они не понимали или не хотели 
понять, что промышленный империализм 1900 года именно для рабочего 
был предпосылкой его существования, поскольку организовывал сбыт 
продуктов и добычу сырья, что английским рабочим давно уже стало ясно. Немецкая демократия увлеклась пацифизмом и разоружением вне 
сферы французского влияния. Федералисты хотели бы и без того маленькую страну превратить в связку карликовых государств старого образца, 
для того чтобы дать возможность другим государствам стравливать их.  
И национал-социалисты думают все сделать без других стран и вопреки 
им, веря, что смогут построить свои воздушные замки без хотя бы молчаливого, но очень чувствительного противодействия извне. 
 

                                                 

1 Politische Schriften, S. 227. 

Г л а в а  2 
 

К этому еще прибавляется и всеобщий страх перед реальностью. У нас 
от нее ужас, хотя мы очень редко, чаще никогда ее не понимаем. Это духовная слабость последнего человека высоких культур, который отрезан в 
своих городах от крестьянства, живущего на материнской земле, и тем 
самым отрезан от естественных переживаний судьбы, времени и смерти. 
Он стал слишком бодрым, привык к вечному обдумыванию вчерашнего и 
завтрашнего и не переносит того, что он видит и должен видеть: неизменный ход событий, бессмысленный случай, действительную историю с 
ее безжалостными шагами сквозь столетия, в которых отдельный человек 
врос безвозвратно со своей частной жизнью в определенное место. Это 
то, что он хотел бы забыть, опровергнуть, оспорить. Он бежит из истории 
в одиночество, в выдуманные и чуждые миру системы, в любую веру, в 
самоубийство. Он прячет голову, словно страус, в надежды, идеалы, в 
трусливый оптимизм: это так, но так это не должно быть, значит – это не 
так. Кто воет ночью в лесу, делает это из страха. Из такого же страха вытекает сегодня трусость городов с ее мнимым оптимизмом. Они не способны больше выносить реальность. Они ставят на место фактов жела- 
емую картину будущего, – хотя история никогда еще не заботилась о желаниях людей, – от детской страны с кисельными берегами до мира во 
всем мире и рабочего рая взрослых. 

Так мало мы можем узнать о будущих событиях – только общие очертания будущих фактов и их шаги через время, которые можно понять, 
сравнивая культуры. Верно лишь то, что движущими силами в будущем 
будут те, какие были и в прошлом: воля сильного, здоровый инстинкт, 
раса, воля к обладанию и власти. А над этим колышутся бездейственные 
мечты, которые всегда останутся мечтами: справедливость, счастье и мир. 
К этому следует прибавить быстро растущую, начиная с XVI века, неспособность большинства видеть постоянно более запутанные и непонятные события и ситуации в большой политике и экономике, неспособность 
понять действующие в ней силы и тенденции, не говоря уже о том, чтобы 
овладеть ими. Истинные политики встречаются все реже. В своем большинстве все, что было сделано в этом веке, но не произошло само по себе, было сделано полузнайками и дилетантами, которым везло. Но они не 
всегда могут доверяться народам, чьи инстинкты их сохраняют. Сегодня 
эти инстинкты так слабы, многословная критика самодовольного незнания стала такой сильной, что возрастает опасность, что истинные политики и люди знающие не будут инстинктивно одобрять или хотя бы ворчливо терпеть, но встретят сопротивление во всем, что необходимо сделать. Первое мог испытывать Фридрих Великий, последнее было почти 
судьбой Бисмарка. Величие и дела таких вождей могли оценить только 
последующие поколения и то не всегда. Но речь идет о том, что современность ограничивается неблагодарностью и непониманием и не переходит к противодействию. Особенно немцы велики в том, чтобы не доверять творческим начинаниям, придираться к ним из-за мелочей, срывать 
их. Исторический опыт и сильные традиции, какие имеются у англичан, 

у них отсутствуют. Народ поэтов и мыслителей хочет стать народом болтунов и подстрекателей! Любой настоящий государственный руководитель непопулярен вследствие страха, трусости и незнания современников, 
но даже чтобы это понять, нужно быть больше, чем «идеалистом». 
Мы живем сегодня в веке рационализма, который начался в  
XVIII столетии и в XX веке быстро идет к своему концу2. Все мы его творения независимо от того, знаем мы это или нет. Это слово знакомо всем, 
но кто знает, что с ним связано? Это надменность городского, оторванного от корней духа, которым не руководят более сильные инстинкты и который презирает полнокровное мышление прошлого и мудрость старых 
крестьянских поколений. Это время, когда всякий может читать и писать, 
и поэтому хочет сказать свое слово, считая, что он лучше всех понимает. 
Этот дух занимают понятия, которые являются новыми богами этого 
времени, и он пытается критиковать мир: он никуда не годится, мы можем его сделать лучше, составим программу этого лучшего мира! Нет 
ничего проще, если есть у человека дух. Осуществление придет само собой. Мы назовем это «прогресс человечества». Если имя есть, то значит, 
это имеет место. Кто в этом сомневается, тот ограничен, реакционер, еретик, по крайней мере, человек без демократических достоинств: прочь его 
с дороги! Так страх перед действительностью преодолевается духовным 
высокомерием, темным незнанием жизни, душевной бедностью из-за недостатка уважения, наконец, чуждой миру тупостью, потому что нет ничего тупее лишенной корней городской интеллигенции. В английских конторах и клубах она называется common sence, во французских салонах – esprit, 
у немецких ученых – die reine Vernunft. Плоский оптимизм филистеров от 
образования начинает не бояться, а презирать элементарные факты истории. Всякий, считающий себя знающим, хочет вставить их в систему, 
далекую от действительности, дополнить ненужными понятиями, в душе 
сделать их подчиненными, потому что он больше не переживает их, а 
только познает. Эта доктринерская склонность к теориям из-за недостатка 
опыта, лучше сказать, из-за недостаточного дарования делать опыт, выражается литературно во все новых набросках политических, социальных 
и экономических систем и утопий, практически – в яростном стремлении 
что-либо организовывать, которое становится абстрактной самоцелью, 
ведущей к бюрократии, которая, в свою очередь, разлагается в своей пустоте или уничтожает жизненный порядок. Рационализм в принципе есть 
не что иное, как критика, а критик есть противоположность творца: он 
разлагает и составляет; чувство и созидание ему чуждо. Поэтому его продукт искусственный, безжизненный и убивающий, когда сталкивается с 
реальной жизнью. Все эти системы и организации возникли на бумаге 
методически и абсурдно и живут только на бумаге. Это началось во времена Руссо и Канта с философских теряющихся во всеобщности идеологий, затем это в XIX веке приводит к научному конструированию с помощью естественнонаучных, физических, дарвинистских методов – к 
социологии, политэкономии, материалистическому пониманию истории – 

                                                 

2 Untergang des Abendlandes II, München 1924, S. 374.