Русская поэзия 1917-1991 годов и массовое сознание

С. Л. Страшнов

РУССКАЯ ПОЭЗИЯ 1917—1991 ГОДОВ
И МАССОВОЕ СОЗНАНИЕ

Монография

Москва
Издательство «ФЛИНТА»
2022

УДК 821.161.1-1
ББК  83.3(2=411.2)6
          С83

Р е ц е н з е н т
д-р филол. наук, проф. ГБОУ ВО «Санкт-Петербургский государственный 
университет», член Союза писателей Санкт-Петербурга И. Н. Сухих

С83            

Страшнов С. Л.
Русская поэзия 1917—1991 годов и массовое сознание : 
монография / С. Л. Страшнов. — Москва : ФЛИНТА, 2022. — 264 с. 
— ISBN 978-5-9765-5038-4. — Текст : электронный.

В монографии рассматриваются различные формы взаимодействия (отражение, влияние, пересоздание и т.д.) поэтов, творивших 
в 1917—1991 гг., с рядовой и наиболее многочисленной частью общества, ее нравами, бытом, собственной культурой. В ходе анализа 
используются 
подходы 
как 
литературоведческие, 
так 
и 
практикуемые 
представителями 
других 
гуманитарных 
наук. 
Поэтому книга может стать полезной не только для филологов, но 
также для историков, социологов, психологов.

УДК 821.161.1-1
ББК  83.3(2=411.2)6

ISBN 978-5-9765-5038-4 
© Страшнов С. Л., 2022
© Издательство «ФЛИНТА», 2022

- 3 
ПРЕАМБУЛА

Двадцатый век редко предоставлял индивиду возможность оградить свою частную жизнь от вмешательства извне: унификация имущественная, факторы социально-бытовые и/или идеологические делали его человеком коллективным. И хотя столь личностный и высококультурный феномен, как профессиональная поэзия, прежде скорее 
противостоял самому принятому и низовому, — теперь, начиная с 
предсказаний из «Возмездия» и фактуры из «Двенадцати» А. Блока, 
не откликнуться на «Неслыханные перемены» она уже не могла — 
впитывая, но и перевоплощая, то отталкиваясь, а то открещиваясь. 
Напрашивается проведение специального и многопрофильного исследования контактов поэзии 1917—1991 гг. с массовым сознанием, 
что, наверняка, соответствует наметившейся сравнительно недавно 
тенденции, в соответствии с которой «советское время все больше 
становится предметом не отвержения или умиления, а спокойного 
исторического анализа» [6, с. 336]*.
Впрочем, читатель опытный может усмотреть в предлагаемом аспекте 
призрак излюбленной у критиков и литературоведов на протяжении 
полутора столетий категории «народности». Именно она была задекларирована, к примеру, двухтомной «Историей русской советской 
поэзии» в виде центральной идеи (см.: [2, с. 6—7]). Однако и там, и 
в целом ряде других, сходных, работ, касавшихся — среди проче- 
го — популярных явлений, постоянно игнорировались многие сто
* Имеющиеся в работе ссылки располагаются преимущественно в самих текстах — в квадратных скобках, где первая (изредка — единственная) цифра обозначает номер издания либо публикации в завершающем раздел списке. Дабы 
избежать нагромождений, высказывания писателей, композиторов и читателей, 
выдержки из художественных и мемуарных произведений не документируются. 
В цитатах курсив (в том числе полужирный) — наш, авторские акценты везде 
выделены полужирным шрифтом.

- 4 
Преамбула

роны житейской и художественной реальности: за коллективизмом 
исчезал демократизм; за декретированным — неписанное. Узловыми, 
героическими моментами в истории оттеснялись повседневные; трудовым — досуговое; фольклор деревенский как подлинный заслонял 
собою городской постфольклор и массовую культуру. При этом для 
кого-то обыденное сознание вообще равнялось и уподоблялось ущерб- 
ному.
Однако недопустимо было бы сводить новые трактовки и к автоматическим заменам. По своей индивидуально-символической природе 
поэзия сопротивляется ординарности и в отличие от произведений 
прозаических как будто бы не совместима с бытом, здравым смыслом, обиходным языком. Тем не менее стиховое постижение массовых 
чувств и форм поведения, использование, наряду с поводами значительными, «житейского сора» для поэзии ХХ в. более чем характерно, 
и отнюдь не всегда это оборачивалось вульгаризацией, утратой оригинальности. Не слишком впечатляющий как будто бы материал (вроде 
дворового или семейного) выступал в переработанных, специфически 
художественных формах. И нас, естественно, будут интересовать в 
качестве основного предмета исследования взаимодействия поэтов 
с разнообразными модусами наиболее распространенных взглядов. 
При этом монологических, диалогических, дискуссионных, полемически непримиримых оттенков, как мы убедимся позднее, возникало, 
действительно, немало.
Дополнительные ракурсы вызывают далее потребность в не самой 
очевидной методологии — не замкнуто филологической, а междисциплинарной. Подходы эстетические предполагается совмещать с социальными, психологическими, культурологическими. Надо признать, 
что понятие массового сознания до сих пор употребляется в работах 
о литературе весьма неохотно. Таково, видимо, давление инерции: западные социологи и психологи, открывшие проблему на рубеже предыдущих двух веков, предпочитали говорить о толпах, а советские 
философы устойчиво употребляли термин «общественное сознание». 
Коннотации, как можно заметить, крайние — уничижительная и оправдательная. Будем надеяться, что наши последующие интеграционные 
действия помогут избежать подобной односторонности.

- 5 
Преамбула

Пожалуй, продуктивнее поставить сознание массовое в ряд иных —  
культурных — идентичностей, противопоставляя его — в одной плоскости — индивидуальному и групповому (включая классовое), а в 
другой — официальному, причем даже там, где оно сильно от последнего зависит. Очевидные антонимы для «официального» — «приватное» и еще «повседневное»: в лишенной интимности обстановке (вне 
дома, артели, дружеской компании) у обыкновенных людей начинали 
срабатывать тормоза, а то и описанные А. Яшиным «рычаги». Житейская же реальность не исчезает даже в периоды экстремальные, а проявляется она в производственно-бытовых обстоятельствах (трудовой 
деятельности, рутинных домашних заботах, жилищных условиях, характере снабжения) и в коммуникативно-рекреативной сфере (системе 
межличностных и внутригрупповых отношений, в манере говорить и 
одеваться, восприятии и воспроизведении разнообразных художественных и медийных акций, прочих развлечениях, обрядах и т.д.). С другой стороны, повседневность порой выплескивается за рамки частного: 
массовые настроения бывали и весьма политизированными, образуя 
широкие движения (во времена «военного коммунизма» или, например, «перестройки»). 
Массовое сознание — это область, находящаяся в ведении социальной философии, социальной психологии и социальной истории. У представителей этих наук можно найти аргументированную дифференциацию коллективного и патриархального, общинного и общественного, 
которой мы воспользуемся в своих историко-литературных главах, где 
и попытаемся показать, что менталитет простого человека отнюдь не у 
всех оставался сугубо советским (почти всегда присутствовало в нем, 
скажем, и национальное начало), а народ далеко не всегда выглядел обезличенным. Складывались, определялись, однако, и стереотипы. Они 
питали собой языковые клише, но и формировались ими, а еще заметнее — уличными верованиями, ритуалами и песнями, популярными 
формами профессионального искусства (театра, эстрады, кино), расхожим медиапотреблением (газетами, радио, позднее — телевидением). 
Там же они, превращаясь в модные поветрия, закреплялись.
Очерченная модель абстрактна, поэтому вполне приложима и к буржуазным странам (что и будет учтено нами в связи с поэзией русского 

- 6 
Преамбула

зарубежья, которой мы тоже коснемся, хотя и кратко), зато характеристика массового сознания советского периода потребует серьезных 
уточнений. Технические открытия, индустриальные цивилизационные достижения (развитие транспортных средств и городской инфраструктуры, распространение телеграфно-телефонной и другой связи, 
граммофонов, множительной техники, магнитофонов и т.д.), способствовавшие процессу стандартизации взятой в самом общем объеме 
культуры, не обошли стороной и СССР. Здесь тоже намечается урбанизация и медиатизация; растет, хотя и не поступательно, доступность 
различного рода продуктов — в том числе нематериальных; распространяется грамотность (правда, и полуграмотность, опошлявшая порой духовные ценности). Однако общество, возникавшее на базе плановой, уравнительной экономики, не стало и не могло стать потребительским. Да и политическая воля почти не допускала (за исключением 
кратковременных периодов — вроде НЭПа) откровенного кича, «желтой» прессы, коммерческой рекламы. Ограждая население таким образом от откровенно низкопробного, власть взамен насаждала пропаганду, а информационный вакуум соотечественники заполняли слухами, общими толками и сплетнями.
Они свидетельствовали, насколько неискоренимы стремление рядового человека поклоняться кумирам, привычка упрощенно-мелодраматически понимать окружающее, а также спрос на профанные формы 
искусства. Но в Советском Союзе все это получало окраску, как правило, идеологическую. Возникал причудливый конгломерат государственного, контролируемого и неформального, неподцензурного. А в 
частности: парадного и будничного, пафосного и трезвого, виртуального и материального, партийных штампов и сленга... На всех ступенях 
социальной лестницы находились люди, ощущавшие несовместимость 
противоположного, но гораздо чаще массовое сознание выглядело как 
полуофициальное, маргинальное, отличавшееся двоемыслием, изъяснявшееся с помощью эзопова языка и экивоков. Оно вроде бы стратифицировалось, дробилось на отдельные варианты субкультур, но и 
смыкалось заново, становясь массовым, — как мы еще не раз увидим, 
под давлением политизации или криминализации. 

- 7 
Преамбула

Культура масс была в советских условиях скорее повседневно-низовой, нежели собственно массово-потребительской (как на Западе), и 
нередко выступала как важный вариант адаптации к этим условиям. 
Процесс адаптации протекал опять-таки двояко, поскольку приспо- 
сабливаться приходилось и к правящему режиму, и к своим непосредственным слою, страте, микрогруппе. Средства социализации уже перечислялись выше — там, где говорилось о стереотипах или основных 
культурно-бытовых практиках массового сознания. Эти модусы даже 
сами по себе фиксируют состояние последнего — нас же оно занимает в своем поэтическом воплощении. Стихи обращались не только 
к властным элитам или интеллигенции — еще и к народу, который 
мыслился и в качестве объекта нравоописаний, и в качестве объемной 
аудитории. Уместно, стало быть, использование при изучении проблемы элементов рецептивной эстетики и других направлений социологического литературоведения, а также подходы культурологические 
и медиалогические. Однако в центре нашего рассмотрения окажется 
все-таки культура художественная, хотя бы и соотносимая с культурой речевой, политической и бытовой.
Массовое сознание — оно же и коллективное. Соответственно, как 
будто бы напрашивается апелляция к психоаналитике К.Г. Юнга — его 
учению о коллективном бессознательном. Однако последнее реализуется в архетипах — моделях всеобщих для человечества или нации.  
О них мы, естественно, тоже будем напоминать в связи с некоторыми 
непреходящими образами и сюжетами низового и элитарного искусства, но все-таки меньше, чем об имевшем облик конкретно-исторический. Поэтому корректнее в нашем случае говорить о сознании обыденном, т.е. будничном, склонном не только к мифологизации, самообманам, но и к трезвости, демифологизации. Именно это прежде всего 
учитывает смежная с социологическим литературоведением история 
повседневности, основные усилия которой направлены на постижение частной жизни, в том числе представителей средних социальных 
слоев и высшего общества (см. об этом: [1, с. 5]). Впрочем, следует 
оговориться: отнюдь не выдающимися, а как раз казенными, заурядными постоянно оказывались и многие публичные сферы.

- 8 
Преамбула

Так называемый реальный комментарий литературных произведений практикуют также представители филологической науки — текстологи. Например, в книге Ю.М. Лотмана о «Евгении Онегине» почти 
семь страниц посвящены модной мужской одежде пушкинской поры 
(см.: [3, с. 154—161]). Польза от подобных сопровождений (исторических реконструкций) несомненна. Однако ограничиваться прояснением 
фактической подоплеки текстов, пусть и чрезвычайно увлекательным 
самим по себе, допустимо лишь в специальных работах. При буквальном истолковании принципа жизнеподобия возникают опасные рецидивы позитивизма, а то и вульгарного социологизма. Склонным к категоричности литературоведам-текстологам явно портит их плоскую 
картину исходная условность, преобразовательная природа искусства.
В творениях художников, в особенности поэтов, относительно повседневности действует энергия созидательная, трансформирующая. 
Несколько примитивный взгляд на мир, бытовые мелочи, обиходная 
речь просеиваются и сгущаются в концепции человека, предметных и 
поведенческих деталях, выразительных словесных формулах, обобщающих креативных смыслах. Начавшаяся с 1917—1918 гг. напористая, 
хотя и далеко не повсеместная, разумеется, демократизация стиха выразилась в его прозаизации, неизбежной утилитарности, но и в расширении творческих возможностей.
Долговременные формулы контактов с народом в отдельно взятой советской поэзии принадлежат ее, как принято было раньше выражаться, 
основоположникам:

Ты мне один судья прямой, нелицемерный,
Ты, чьих надежд и дум я — выразитель верный,
Ты, темных чьих углов я — «пес сторожевой»!

(Д. Бедный)

А что,
если я
народа водитель
и одновременно —
народный слуга?

(В. Маяковский)

- 9 
Преамбула

В этих строчках зафиксированы практически все основные формы 
взаимодействия профессиональной литературы и массового сознания: 
воспроизведение («темных... углов»), причем ревностное («пес сторожевой»); презентация («народный слуга», «выразитель верный»); коммуникация («судья») и управление («народа водитель»). Издалека как 
будто бы кажется, что в поэзии 1917—1991 гг. преобладало моделирование, но ведь встречались случаи и слияния, и стилизации, и просветительства, и пародирования, и опровержения. Со всем этим мы столк- 
немся потом, в конкретных вариациях и разборах. 
В целом же работа такого рода, как наша, примыкает к исследованиям антропологическим, которые зарождались в фольклористике, 
этнографии — трудах представителей мифологического, культурноисторического и психологического направлений в литературоведении. Сегодня антропологи предпочитают смещать «центр анализа с 
макроуровня политико-экономических абстракций на микроуровень 
отдельных личностей, “малых” социальных групп, практики повседневной жизни» [5, с. 13]. В литературе действуют авторы и герои, которых воспринимают читатели. Человек, его ментальность проявляются 
при этом многообразно. Соответственно, те культурные (и субкультурные) модели, которые художники и поэты вырабатывали, опираясь в частности на потребности аудитории и — одновременно — их 
созидая, требуют от филологов большей прагматичности и далеко не 
для всех коллег приемлемого выхода во внетекстовое пространство. 
Массовое сознание до сих пор изучается в основном либо сугубо 
отвлеченно (например, в социальной психологии), либо предельно конкретно (социологами-практиками) и куда реже отраженно — через постижение искусства, журналистики, моды... Подступы к этому наблюдаются сегодня по преимуществу в антропологии культуры, социальной истории, коммуникативистике, социолингвистике. Предполагаемый 
проект побуждает учитывать и методы, и данные таких наук, однако 
основным для нас останется все-таки подход аспектный, литературоведческий. В. Новиков обращает внимание на то, что «существует антропология коллективного сознания, которая находит отражение в художественной литературе и искусстве: эта исследовательская сфера 
широко представлена на страницах журнала “Новое литературное обо

- 10 
Преамбула

зрение”. И существует антропология творческой индивидуальности» 
[4, с. 12], которая дает о себе знать, среди прочего, в моделях творческого поведения. 
Не замыкаясь лишь на поэтических текстах, мы будем все-таки 
именно на них сосредоточены, занимаясь не столько погружением 
их в социокультурные контексты, сколько выяснением корреляции 
литературы и массового сознания, явленного по преимуществу в самых неромантических, каждодневных очертаниях. А в заданных параметрах поэзия послереволюционная представляет собой весьма обширное, изобилующее научными интригами проблемное поле. Тем 
не менее собственную рефлексию нам по преимуществу хотелось бы 
направить на постижение решений и феноменов художественных, избегая крайностей «нового историзма».
Антропологический метод (как, впрочем, и все остальные) не мыслится в качестве главенствующего. Названные выше подходы будут, 
разумеется, учитываться, однако особенно важно прослеживать, каким образом факты бытовые или социальные претворялись в поэтике 
произведений. В частности, богатство отношений с массовым сознанием возникало порой и в творчестве одного автора, если тот оказывался действительно талантливым и характер его творчества менялся 
достаточно долго, да к тому же существенно. Это и предстоит нам  
выявить. 
Конкретика будет представлена взятыми в новых ракурсах стихами 
и поэмами А. Блока, С. Есенина, М. Цветаевой, В. Маяковского, Я. Смелякова, А. Твардовского, К. Симонова, Е. Евтушенко, Б. Окуджавы,  
В. Высоцкого и многих других авторов. Понятно, что временами придется действовать выборочно — причем по-разному. Во-первых, наследие больших писателей всегда столь объемно и насыщено, что его изучение требует либо нескольких томов, либо ограничения отдельным 
выдающимся произведением / периодом, которые, однако, вбирают в 
себя и отражают собой целое. Во-вторых, избранная тема вынуждает 
акцентировать и проблематику, поэтому на передний план выдвигаются где-то контакты с поэзией устной, где-то — близость к массовой 
культуре, где-то — к позициям, официально принятым, и т.д. Неслучайно возникнет известная мозаичность изложения. И тем не менее мы