Меж крутых берегов

Л.Н. Малюкова

МЕЖ КРУТЫХ БЕРЕГОВ

Москва
Издательство «ФЛИНТА»
2023

УДК 821.161.1-31
ББК  84(2=411.2)6-44
          М21

М21 

Этот роман о русской интеллигенции — гуманитариях в драма
тический период 80-х — начала 2000-х годов. Он интеллектуален:
вся его сюжетная канва пронизана литературно-художественными 
и историческими экскурсами и реминисценциями. По традиции в 
нем много спорят, размышляют о назначении человека и его месте в 
техногенном эгоцентрическом мире, о сакраментальном и исконном 
пути России, о «понижении» культурного и нравственного сегмента, 
о том, как разбиваются прекраснодушные мечты на жестоких перекрестках дорог, о структурах власти и вседозволенности, о человеческом стоицизме и о многом другом. В центре судьба двух незаурядных личностей, разделённых чужеродными границами. Её дневник, 
завещанный ему, открывает немало тайн её трагического бытия, в 
котором звучат ноты горечи и за «больную совесть образования»,
и за унификацию человеческого сознания и поведения. Дневник —   
не подлинный документ: в нем отражены и обобщены типологические
процессы эпохального времени.

Это роман и о русской душе, её исконных генетических «корнях»,
вечно зовущих и взывающих к пределам родного Отечества и не 
дающим потерять себя в бурных катаклизмах XXI века.

УДК 821.161.1-31
ББК  84(2=411.2)6-44

ISBN 978-5-9765-5135-0 
© Малюкова Л.Н., 2023
© Издательство «ФЛИНТА», 2023

Малюкова Л.Н.
   Меж крутых берегов / Л.Н. Малюкова. — Москва : ФЛИНТА, 
2023. — 280 с. — ISBN 978-5-9765-5135-0. — Текст : электронный.

И как можно выживать жизнь за границей? Без Родины — СТРАДАНИЕ, 
ЕЙ-БОГУ. Ехать хоть на полгода, хоть 
на год — хорошо. Но ехать так, как я, не 
зная и не ведая, когда ворочусь, очень 
дурно и тяжело. А мне Россия нужна, для 
моего писания и труда нужна (я не говорю 
уже об остальной жизни), да и как еще! 
Точно рыба без воды: сил и СРЕДСТВ 
лишаешься...

Ф. Достоевский

...И после всех наших скитаний, без 
обольщения и слезливости, со свободной памятью, спокойно, уверенно говоришь себе: сладок дым отечества... Не 
потому, что это — отечество, а потому, 
что это — Россия.

Г. Адамович

Глава 1

К 
вечеру сентябрьского дня было особенно жарко. Едва заметный  
бриз чуть колыхал мутно-серую гладь моря, и причаленные к берегу 
лодки осиротело поскрипывали. Берег пустовал мертвой тишиной.
— Ну и жара. А уже осень, — Александр Иванович тяжело выдох- 
нул, обмахнувшись клетчатым платком. — Идем вот туда, — он протянул вперед сухую жилистую руку, указывая на резное строение с 
яркой вывеской «ПЕГАС». — Помянем нашу мелькнувшую юность и 
Кольку Хотяненко.
Его собеседник, невысокий и плотный, рядом с ним казался еще 
ниже и незаметнее, если бы не притягивающий каким-то неизъяснимым 
магнетизмом испытывающий взгляд. В приморском ресторане было 
безлюдно, и от шуршания кондиционера исходили холодные струи 
воздуха. Бойко подошел официант с заученным «у нас все лучшее», 
но, заметив неудобную паузу, стал тотчас перечислять щедрый ассортимент экзотических блюд.
— Только самое донское! — прижав руки к груди, умоляюще произнес Александр Иванович. — Хочу вдохнуть наше русское, знакомое 
с юности. И — красненького.
С готовностью заведенного хронометра официант стал перечислять.
— Из красных вин «Красностоп золотовский», «Гранд Резерв Атаман № 1», «Казачьи погреба», «Дон Бароссо», «Земфира», «Тайный 
орден», но лучшее — «Губернаторское». Из водочных — «Дон-батюшка», 
«Меланьина свадьба», «Атаман Платов»...
— «Дон-батюшка», — перебил его Александр Иванович, словно 
боясь, что название потеряется. — И «Губернаторское». Любил Колька 
красные вина. Из прочего — курник по-казачьи, запеченный сазан с 
капустой и, пожалуй, донской салат... Ну и еще эдакое необычное —  
наше.

ý

— Сколько же ты лет не был в России? Побольше двадцати? — произнес наконец-то сдерживаемый вопрос Максим Петрович.
— Да нет. В столице бывал не раз, а вот до Дона так за все это время 
и не доехал. Помог случай. Три дня назад прибыл на форум в столицу 
и попал на похороны на родном Дону. Даже не верится, словно во  
сне. — Александр Иванович обвел взглядом пространство и поднял 
бокал красного вина: — За Кольку, царство ему небесное!
— О таких говорят: «Земля ему пухом», да и этого много. Наломал 
он дров в этом мире. А вино ему было «по фигу». Погорячее брал.
— О мертвых плохо не говорят: либо хорошо, либо ничего. Не будем 
сейчас о грустном. — Александр Иванович вдруг замолчал и стал медленно пить маленькими глотками терпко-вишневое вино, будоражащее 
что-то далекое и давно знакомое. — Сколько же осталось из нашего 
выпуска? — спросил он едва слышно.
— Трудно сказать. Все разъехались по стране, затерялись во времени. В России есть где разгуляться. Последний раз собирались семь 
лет назад, всего восемь человек. А ты ведь с Колькой в друзьях ходил? 
Помню: парень он был хоть куда! Что делают власть да деньги с человеком. Не устоял: поганый след оставил после себя. Сколько переломал 
чужих судеб! Ты видел вчера: почему-то гроб долго закрыть не могли, 
с трудом справились. Не хотела земля принимать.
— А давай покрепче, — стремясь уйти от мрачного разговора, вдруг 
перешел к нарочитому мажору Александр Иванович. — Как говорили 
древние: «Водки наряди и в рану пущати и выжимати». Если бы только 
знал старик Менделеев, выводя формулу «сатанинского продукта», 
сколько поколений он погубит, — может быть, и отказался от своего 
открытия.
— Да ты забыл нашу донскую историю! На Дону сей продукт изобрели еще при Екатерине Великой. И Таганрог, и крепость Святого 
Дмитрия пользовались всеми правами этого дьявольского открытия.
— И с тех пор на Дону упиваются. Ростовская водка — товар ходкий! Ведь так говорят нынче?
Что-то в этих словах неприятно задело Максима Петровича: чуть ли 
не тридцать лет ни слуху, ни духу — и вдруг явился во всей парижской 
респектабельности судить брошенное родное.

ý

— А в вашей Франции что — все трезвенники? Все зло и пошло от 
Запада. Наши славянофилы не зря ополчились против него.
— Постой, постой... Да ты никак обиделся! Я вовсе не хотел обидеть 
ни тебя, ни свою малую родину... Встретились через бездну лет —  
и на тебе. А ведь сколько всего было... Ты мне лучше расскажи о себе: 
вчера на поминках как-то было не к месту. Как ты, где и что?
— Ну что сказать. Чему учили нас, теперь будто анахронизм: с 
историей покончено с тех пор, как вынужден был уйти из института, 
вверенного твоему бывшему дружку: смотреть на его беспредел и на 
самого становилось невыносимо. Кто я теперь? Ты не поверишь. Держись за стол крепче. Я астролог.
На лице Александра Ивановича застыла недоуменная улыбка. Максимка такой идейный, ортодокс-партиец, и вдруг.
— И что же ты делаешь? У тебя что — фирма или в этом роде? — 
промолвил он нерешительно.
— Все исходит от жены. Она у меня, знаешь, какая! Редкая женщина. 
Я у нее в заместителях. На мне вся организация дела.
— И клиенты есть?
— Еще какие!
Но завязавшийся вдруг любопытный разговор внезапно прервался 
оглушительным шумом. Бойко в помещение ворвалась ватага ряженых 
с гармонистом и трещотками. Было весело и необычно смотреть на 
разукрашенных, причудливо одетых, слушать лихие голоса свадебного 
торжества. Особенно старался в красной рубахе с желтым розаном в 
длинных волосах:
— Э-э-эх, станичники, давай, вместе с нами запевай...
И вот уже кто-то заметил одиноких посетителей, сидящих в углу, 
и вся развеселая толпа лихо окружила их, держа безотказно наполненную до краев граненую рюмку. Высокая стройная девица, внезапно 
переменив репертуар, запела грудным низким голосом, и ее дружно 
подхватил хор:
Никто рюмку не берет, не берет...
Алексашка рюмку взял, он Елене подавал...
Выпей рюмку от меня, от меня.
Ради счастья за меня, за меня...

ý

Александр Иванович выпил до дна, низко поклонившись жениху и 
невесте. «За здравие и счастливую долгую жизнь молодых!» — весело 
произнес он, щедро бросив на поднос новенькую тысячерублевку.  
И когда хмельная толпа с песнями и плясками перешла в банкетный 
зал, вдруг озадаченно вымолвил: «Александр и Елена — словно из 
моей прошлой жизни».
— А я до сих пор помню твою свадьбу. И как всем хором славили 
тебя и твою удивительную Елену. Как хороша была! Завидовал я тебе 
тогда. А где теперь она? Слух вскоре прошел, что вы расстались? — 
неожиданно спросил Максим Петрович.
— Да, что-то не сложилось после двух лет совместной жизни. Скоро 
сыну тридцать лет, живет в Швеции, офтальмолог, — и помолчав, 
Александр Иванович добавил: — Такие мы разные оказались. Женился 
как-то внезапно... Эх, кабы молодость знала, кабы старость могла. Живет 
она в Сергиевом Посаде. Слышал, что после смерти супруга стала 
очень верующей.
— И так после расставания никогда и не виделись?
— Никогда. Однажды, лет... десять назад была такая возможность. 
Не смог. Зачем ворошить прошлое. Что было, то быльем поросло.
— И как ты все это время жил? Вначале о тебе ходили такие слухи, 
что оставалось только изумляться. Как-то я прочел твою статью в 
иностранном журнале о сохранности русской культуры. Да давно это 
было. С тех пор ни звука о тебе. Я даже, когда увидел тебя вчера на 
кладбище, не поверил. Но ты молодцом, все те же стройность и лоск 
аристократа. Твой отъезд за рубеж тогда озадачил многих. Ведь ты 
студентом подавал такие блестящие надежды.
— Послушать тебя, так впереди меня ждала не прозябающая  
жизнь, а благодатный Эдем. Не все сбывается, что кажется да мечтается. 
Судьба — она, знаешь, как: то поманит, а то и обманет.
— Это с твоей-то знаменитой фамилией: Горчаков! — попытался 
в шутку сострить Максим Петрович.
— Ах, фамилия! — рассмеялся Александр Иванович. — Курьез, да 
и только, с товарищем Пушкина по лицею. Но там, в столице Европы, 
это порою впечатляло. Однажды со мной случился умопомрачительный казус. Обхохочешься! Как-то пришел к коллеге по издательству 

ý

навестить его в госпитале, а мне навстречу сосед по палате, эдакий 
древний старичок лейб-гвардии казачьего полка: «Вы когда вернете 
нам царское золото, Горчаков?!» В 80-е годы еще доживали свой век 
эмигранты первой волны. Какие это были трагические судьбы! До сих 
пор никто о них по-настоящему не написал.
— Наверное, у тебя невольно перо тянулось к бумаге...
— Хорошо бы, да не угадал, — скептически заметил Александр 
Иванович. — Когда мне представилась возможность уехать тогда в 
Париж, сколько было надежд, стремлений и замыслов! Само слово 
«Париж» опьяняло. Свобода! Прочь из этого голодного и очумелого 
Союза. Помнишь, что делалось в стране в 70-е и 80-е. Вот, думал, 
теперь-то я развернусь, создам такое, что потрясет мир, — Александр 
Иванович хотел сделать комическую улыбку, но что-то горькое и грустное исказило ее, и он замолчал, ухватившись за фужер: — Выпьем за 
нашу молодость! За то, что она была!
— Славный тост! Представляю, какие соблазны и заманчивые идеи 
могут захватить, если тебе нет и тридцати и пред тобой блистательная 
столица мира. В Париже я был три дня, но до сих пор помню головокружение от увиденного. А вот когда возвратился домой, почувствовал 
глубокий гул земли, тревожный и непонятный, но это было мое, родное. 
И потерять его, наверное, не смог бы.
— Наверное, — иронически повторил Александр Иванович. — Кто 
знает, как бы повела себя твоя натура, если бы тебе предложили работу 
в престижном издательстве, участие, свободу действий и мыслей...  
Я ведь уезжал не навсегда... Помню, как только приехал, тотчас сос- 
тавил целую программу «знакомств», и самое главное — с русским 
Парижем — то, чего нам недодали в университете. Первое, куда я пришел, — кладбище Сент-Женевьев-де-Буа, поклониться памяти наших 
соотечественников. Вокруг безлюдно, тишина. Долго стоял у могилы 
Бунина, беседуя с ним... Целые мемориальные комплексы: корниловцы, 
дроздовцы, алексеевцы... И надпись чьей-то современной рукой: «Поручик 
Голицын, здесь ваши березы. Корнет Оболенский, здесь ваш эполет». 
Перешел на другую линию — цепь известных имен: Лифарь, Борис 
Зайцев, Надежда Теффи, Милюков... Огромный город, цвет русской 
нации. И знаешь, что я тогда подумал: если бы все они оставались 

ý

на своей земле и не было бы безумного Октября — какой бы была  
Россия?
— История не имеет сослагательного наклонения. Старо, как мир, 
и верно. Воля судьбы — против нее не попрешь, — заметил примиряюще Максим Петрович.
— Эта судьба и меня вела. Как вначале я бросился в книжные 
магазины, антикварные лавки, музеи... У Лемпертов еще торговали 
фарфором, серебром, живописью, но главное — книгами. Я держал в 
руках издания с автографами Бунина, Бердяева, Цветаевой... Руки дрожали от счастья прикосновения. На улице Дарю не раз заходил в собор 
Александра Невского, где еще недавно на паперти стояли старушки 
губернаторши... В ресторане «Куполь» я видел, как зажигали русскую 
жженку при погашенном свете, как торжественно на рапирах несли 
шашлыки. Встречал состарившуюся молодежь первой эмиграционной 
волны в потускневших шляпках-клош... Да всего не пересказать, как 
меня захватило, открывая каждый день поразительно неожиданное. 
Так продолжалось с год. И вдруг что-то остановилось во мне, тоска 
перехватила дыхание. Решил засесть за книгу: минувшее увиденное 
переполняло, а настоящее давило. Начал писать, но что-то распадалось: писал и рвал, снова писал и снова рвал. Все перемешалось. Сухие 
разрозненные строчки, обрывки фрагментов, тусклые образы... Перешел на статьи, заметки, какие-то вымученные эссе. Что-то издавал...  
Но настоящей книги так и не создал. В конце жизни неодолимо потянуло создать что-то стоящее, что захватило бы, стало целью моей 
непредвиденной судьбы. Третий день, как работаю в архивах города 
нашей юности.
— Но ведь другие создавали? А наш земляк Александр Исаевич?
— Солженицын? Ты забыл: основные произведения он написал 
все-таки в России. Даже «Красное колесо», так и незавершенное, задумывалось еще в студенческие годы. И в Россию все-таки потянуло, как 
только представилась такая возможность. Другие? Я не говорю о тех, 
кто уже был известен в России, а о молодых. Ведь из них значительных 
писателей эмиграция так и не создала. И уподобился я сомнительному персонажу сатирической повести Владимира Соллогуба, который 
решил послужить России. Накупил перьев, бумаги, чернил и поехал 

ý

по необъятной стране. Но всю ее объехал и не написал ни строчки. 
А тарантас на последней версте развалился. — Александр Иванович замолчал и, не торопясь, стал доставать сигарету. — Так-то слу- 
чилось.
— У нас в ресторанах с некоторых пор не курят, — заметил Максим 
Петрович. — Это тебе не наше студенческое время, когда дым висел 
коромыслом по всем питейным заведениям. Вот такое новшество теперь 
у нас. Что ни говори, а неплохое.
— Возможно, возможно... Но все-таки есть и определенные неудобства для заядлых курильщиков. А что, жива еще табачная фабрика 
Асмолова?
— Да давно она уже «Донской табак», а нынче с чудным названием «Табачка Центр». Но некоторые строения еще живы и работают.  
Да многое, что строили Асмоловы, разрушили еще в 20-е.
— Как удивительны судьбы людей! В Ницце я встречал старика, 
знавшего последнего ее владельца — Владимира Асмолова. Много 
интересного рассказывал о нем. Владел миллионами, был поставщиком 
Двора Его Императорского Величества, строил больницы, школы, велоклубы, жертвовал на нужды людей... Рабочим на фабрике — бесплатное 
лечение, денежные пособия. Выстроил великолепный трехъярусный 
театр, а с его балконов бросали листовки: «Долой самодержавие!»  
Я читал в Париже «Русский справочник». Какие только виды папирос не производил он в Первую мировую! «Бомонд», «Кинь-Грусть», 
«Сенаторские»... для патриотов — «Русская избушка», «Московские»...  
А после революции оказался во Франции без гроша в кармане. Работал 
кочегаром и умер в нищете и забвении. Такова наша русская судьба! 
Знаешь, я не перестаю удивляться русскому характеру. Более загадочного и непредсказуемого народа я не встречал. Вот ты. Не могу 
представить, как тебя угораздило в астрологи? Ярого коммуниста, 
активиста и убежденного материалиста?
— Да ты ортодокс! Астрология для тебя что-то в виде мракобесия. 
Но не станешь же ты отрицать, что наши далекие предки прекрасно 
понимали влияние космических тел на окружающую среду, и наши 
бабки-травницы знали, какие травы собирать при полной Луне, а какие 
после полнолуния? А пришел я к астрологии из неверия постигнуть и