Энтимологический словарь

КОЛОНТИТУЛ

Б.Ю. Норман

ЭНТИМОЛОГИЧЕСКИЙ
СЛОВАРЬ

Москва
Издательство «ФЛИНТА»
2022

КОЛОНТИТУЛ

УДК 811.161.1(038)
ББК 81.411.2-4
Н83

Норман Б.Ю.
Н83 
Энтимологический словарь / Б.Ю. Норман. — Москва :

ФЛИНТА, 2022. — 168 с. — ISBN 978-5-9765-4857-2. — Текст : 
электронный.

Энтимологический словарь включает более 3000 обычных, «нормальных» русских слов, которым придается заведомо неправильное, шутливое толкование, вроде СВИНЕЦ — самец свиньи или 
НУДИСТ — скучный докладчик. Игра со словом издавна была в 
традициях русской литературы, начиная от Н.С. Лескова и А.П. Чехова и кончая С. Довлатовым и Л. Петрушевской. Широкую популярность энтимологический словарь получил в 70-х годах ХХ века, 
когда под названием «Толковый этимологический словарь (ТЭС)» 
публиковался в «Литературной газете» и был удостоен премии «Золотой теленок». С тех пор на словарь появилось множество ссылок 
и рецензий, используется он и в учебном процессе, поскольку условием возникновения комического эффекта является словообразовательная правдоподобность толкований. Особый интерес материал 
словаря представляет для психолингвистов. Книга содержит первое 
полное собрание «энтимологий», имеющих глубокие корни в народном сознании и представляющих благодаря лингвистическому подтексту интерес и для современной науки.
Адресуется филологам и всем любителям русского слова.
УДК 811.161.1(038)
ББК 81.411.2-4

ISBN 978-5-9765-4857-2 
© Норман Б.Ю., 2022
© Издательство «ФЛИНТА», 2022

КОЛОНТИТУЛ

ПРЕДИСЛОВИЕ

Есть наука этимология — это раздел языкознания, занимающийся историей слов. Есть наука энтомология — о жизни насекомых: жуков и бабочек. Науки «энтимологии» нет; это название 
придумали четверо бесшабашных студентов, сочиняя на потеху 
читателям свой шутейный словарь — список самых что ни на 
есть нормальных, обычных слов, но с заведомо неправильными, 
завиральными толкованиями. Если кого-то интересуют подробности этой истории, можно заглянуть в Послесловие.
Но человек, пытающийся ввести в язык новое слово или 
хотя бы новое значение старого слова, берет на себя огромную 
ответственность. Ведь он для всех говорящих на данном языке 
собирается в чем-то изменить языковую картину мира, принятый в обществе способ отражения действительности.
Об этом хорошо сказал наш современник Андрей Битов в 
одной из своих статей: «Пробиться в словарь — чрезвычайная 
честь, головокружительная карьера для нового понятия: словарь 
ревниво охраняет численность своего поголовья». Это хорошо 
понимают писатели. Евгений Онегин и Пиковая дама, Ноздрев 
и Акакий Акакиевич, заячий тулупчик и шинель стали особыми 
словами после творчества Пушкина и Гоголя. Да и сами имена 
Пушкин и Гоголь обогатили собой сокровищницу русского языка: до их творчества это были мало кому известные фамилии, а 
теперь они стали словами...
Уместно ли в этом ряду упоминать о каких-то «энтимологиях»? Уместно, потому что слово-уродец было придумано для 
явления, хорошо знакомого русскому народу. Тяга к словесной 
игре, к речевому балагурству заложена глубоко в народном сознании. Возьмите сборник «Пословицы и поговорки русского 
народа» Владимира Даля: каких только шуток, прибауток, рифмованных речений, народных афоризмов там не встретишь! 
Не урод, так и красавец; Жена мужу пластырь, муж жене 

ПРЕДИСЛОВИЕ

пастырь; Такое сено, что хоть попа корми; Не для чего иного, 
как прочего другого; Петька-петух на яйцах протух (дразнилка); Метил в ворону, а попал в корову; Он тоже не левой ногой 
сморкается...
И ведь не Даль это все выдумал, а русский народ! Выразительность, образность внутренне присущи речевому общению. 
Вообще считать, что человек использует язык для того, чтобы 
выражать свои мысли, — это сильное упрощение. Мысли-то 
мыслями, но говорящему надо еще, чтобы это было красиво! 
И интересно! Коммуникативная функция языка неотделима от 
эстетической.
В своем стремлении освоить словесное богатство, подчинить себе все названия, в том числе новые для себя, человек 
идет и на некоторые ухищрения. Вспомним классическую сцену из «Поднятой целины» Шолохова: дед Щукарь изучает толковый словарь русского языка. Сами слова в книге напечатаны 
крупно, а их толкования — мелким шрифтом. Глаза же у деда 
слабые. Вот Щукарь и додумывает: что бы значило то или иное 
слово. У него получается, например, что акварель это «хорошая 
девка», а бордюр — «вовсе даже наоборот, гулящая баба» и т.д. 
Ситуация, конечно, уникальная и анекдотическая. Но можно 
подвести под нее и некоторую теоретическую платформу.
У Александра Левина, современного поэта (а по совместительству и автора компьютерных учебников), есть стихотворение «Орфей», начинающееся такими строками:

Здесь чичажник и мантульник,
лопушаник и чиграк,
волчий локоть, загогульник,
самоед и буерак...

Нагромождение непонятных слов на протяжении всего стихотворения не случайно. Оказывается, для автора это как раз 

ПРЕДИСЛОВИЕ

повод ополчиться (в комментарии) на писателей, злоупотребляющих своими природоведческими (ботаническими, зоологическими) познаниями. Процитирую сей комментарий: «И вот 
начинает этот писатель сыпать названиями — всеми этими чичажниками и мантульниками, — а названия ну ровным счетом 
ничего не говорят ни уму ни сердцу читателя, не способного 
ясень отличить от вяза, а чистотел от болиголова. Проблема неразрешимая. Вот я и подумал, что названия для цветка, птицы, 
насекомого необязательно знать. Можно его придумать — лишь 
бы слово было похоже на то, что видишь».
Может быть, это — поэтический домысел? Да нет, художественная литература и в самом деле дает нам немало примеров 
того, как говорящий весьма вольно обращается со словом. Приведу несколько цитат.
В рассказе писательницы Тэффи «За стеной» одна дама так 
отзывается о благоухающем жилище другой: «К вам в комнату 
войдешь — как палкой по носу. И банки, и склянки, и флаконы, 
и одеколоны — настоящая обсерватория».
У М. Зощенко в рассказе «Нервные люди» инвалид Гаврилыч жалуется: ему «сейчас всю амбицию в кровь разбили. 
А ему, действительно, в эту минуту кто-то по морде съездил».
Персонаж повести В. Пьецуха «Потоп», парикмахер, привык 
складывать сдачу в жестяные банки. И далее — впечатления его 
любовницы: «Я сначала подумала, что, может быть, это такое 
сафари, и решила своего парикмахера испытать...»
В рассказе «Ничего особенного» В. Токаревой героиня признается, что любит своего мужа, хотя тот пьет. «Все остальные — амбалы рядом с ним». И на вопрос: «Амбал — это 
что?» — поясняет: «Не знаю. Сарай. Или плита бетонная...»
А в пьесе Ю. Полякова героиня говорит о своем муже: «Этот 
солидол мне надоел!»
Можно ли утверждать, что в приведенных цитатах слова 
обсерватория, амбиция, сафари, амбал, солидол значат то, что 

ПРЕДИСЛОВИЕ

они значат вообще в языке? Ничего подобного. На самом деле в 
языке «для всех» они имеют совершенно другие значения. Но, 
оказывается, человек считает себя вправе иногда придавать 
слову тот смысл, который ему кажется удобным, подходящим 
для данного момента. Конечно, эта свобода — ограниченная. 
Если б индивидуум придумывал для всех слов какие-то особые 
значения, его никто бы не смог понять. Замечательный русский 
языковед А.М. Пешковский писал так: «Мы не можем выдумывать своих звуков, своих слов, своих значений, потому что 
все это значило бы выдумывать свой язык, на котором ни с кем 
нельзя было бы объясняться» («Русский синтаксис в научном 
освещении»).
Причем обратим внимание: все эти амбиция, сафари, солидол и т.п., скажем так, — не самые частые слова, не самые употребительные в нашей речи. Большинству людей они, скорее, 
знакомы по внешней оболочке, чем привычны по значению. Для 
таких случаев придуман даже специальный термин: агнонимы. 
Агнонимы — слова, знакомые понаслышке, приблизительно, «в 
общих чертах». Тогда, может быть, все дело в недостаточной образованности носителей языка? Так думают многие. Обычный 
человек не может помнить все грамматические правила, не может знать значений всех слов.
В романе «Двенадцать стульев» И. Ильфа и Е. Петрова выведен такой поэт-халтурщик по имени Никифор Ляпис. У него 
в стихах пеньюар — это «бальное платье», волны «падают стремительным домкратом», а жокей «садится на облучок»... Не такая ли свобода именования привлекает поэта? Во всяком случае, 
у авторов-сатириков повествование в этом месте приобретает 
явно саркастическую окраску.
Но, положа руку на сердце, спросим себя: а так ли уж хорошо мы сегодня знаем, что такое пеньюар или облучок? Вот дети 
в нынешней школе чуть ли не поголовно убеждены, что название спартакиада происходит от слова спорт (и так и пишут: 

ПРЕДИСЛОВИЕ

«спортакиада»), а ямщик в их представлении — это тот, кто роет 
ямы... Ленинградский писатель В. Шефнер в автобиографической повести «Имя для птицы...» вспоминает свои детские впечатления от следующего стихотворения:

И занимают бивуаки
Доныне мирные поля,
И, как от бешеной собаки,
От вас избавится земля!

И далее — цитата: «Что такое “бивуаки”, я не знал, но я 
представил себе, что это такие рослые, отборные солдаты в 
какой-то особой, строгой форме. Они отовсюду выходят на 
поля...»
Ну шестилетнему мальчику это простительно. А если бы 
речь шла о взрослом человеке — вправе ли он давать волю своей фантазии там, где нужно просто заглянуть в толковый словарь? Значит, ни о какой игре, ни о какой свободе выбора тут не 
может быть и речи! Вывод напрашивается один: надо учиться, 
справляться в словарях о значениях слов, запоминать правила и 
орфограммы, повышать свой образовательный уровень!
Это все верно. То, что кругозор современного человека ограничивается рамками его специализации, прискорбно. И уровень языковой образованности (пусть — грамотности) общества оставляет желать лучшего. С этим тоже трудно спорить. Но 
перед нами только одна сторона проблемы. Вторая же сторона 
кроется в отношении человека к языку. Формируя свой психологический мир, очерчивая свое жизненное пространство, индивидуум готов использовать для этого любые средства. Он может 
вставить серьгу в ухо или сделать на руке татуировку в виде китайского иероглифа, а может постараться прослыть фантазером, 
сердцеедом, суперменом... Но так велик соблазн почувствовать 
себя личностью, властелином, творцом! Я не умею рисовать? 

ПРЕДИСЛОВИЕ

Ну так подрисую усы Крылову в школьной хрестоматии. Я не 
силен в науках? Зато любого знатока могу сбить с толку неожиданными вопросами (есть на эту тему прекрасный рассказ Василия Шукшина «Срезал»). Мне слон на ухо наступил? А на вечеринке под караоке спою, да еще как! На этом зиждется феномен 
массовой культуры — на представлении: «Я не хуже других, и 
мне все доступно!»
Лингвиста же человек интересует как носитель языка. И в 
языке открывается такой простор для фантазии, для игры, для 
самодеятельного творчества, какой вряд ли где еще возможен. 
А в качестве первой и наиболее общей предпосылки для этого 
творчества выступает несовершенство самого языка. Всегда находились люди, которые замечали те или иные лакуны (пропуски) в словарном составе и желали их восполнить новообразованиями, а те или иные нелогичности — устранить, исправить. 
В последние десятилетия к ряду таких радетелей примкнули 
знаменитый писатель А. Солженицын с его «Русским словарем языкового расширения» и называющий себя «лингвоинженером» М. Эпштейн с проектом «Дар слова». Лично я не очень 
верю, что получат права литературного гражданства лексемы 
вроде предлагаемых Солженицыным гориголова ‘торопыга’, 
дряпня ‘мокропогодица зимой’, ластушка (приветливое обращение), лупастый ‘с глазами навыкате’, перегрызуха ‘перебранка’, 
сноброд ‘лунатик’ и т.п. Точно так же и новообразования, предлагаемые в проекте «Дар слова» — лжизнь, любля, вездевочка, 
осебейщик, солночь, счастица, — вряд ли выйдут за пределы 
авторских экспериментов. Но важно другое — мы видим, что 
общество не оставляет язык без внимания и не прекращает романтические (или утопические?) попытки целенаправленно на 
него воздействовать.
У языкового творчества есть и объективные предпосылки 
более частного характера. Например, такая: сколько слов знает, 
слышит, читает, употребляет за свою жизнь человек? Понятно, 

ПРЕДИСЛОВИЕ

что много: тысячи. А ведь в процессе речи он должен не только 
за малые доли секунды выбрать нужное слово, убедиться в его 
пригодности, но и связать его в уме с другими словами, которые в целом составят конкретную фразу. Все это было бы невозможно, если бы словарный запас не образовывал систему: каждое слово в нем связано многочисленными и многообразными 
связями с другими словами. Это как паутина: тронь ее в одном 
месте — и подрагивание волной пробежит по тончайшим нитям к другим узлам... Скажем, такие слова, как рукав, рукоять, 
ручной, ручка, вручить, выручить, выручка, заручиться, поруки, поручительство, поручни, наручники и многие другие (может быть, и поручик?), объединяются в «гнездо» с корнем рук-. 
А ткать, ткань, выткать, сотканный, ткачество, ткачиха 
и т.д. объединяются идеей «ткачества», также поддерживаемой 
формальными — звуковыми и буквенными — соответствиями 
(добавлю, что исторически этот корень — тот же, что и в глаголе тыкать, и к нему же, что уж совсем неожиданно, восходит 
слово текст!). Благодаря подобным связям человек легче ориентируется в огромной массе слов.
Ну а если вдруг в речевом обиходе появляется какое-то название, лишенное таких связей? Возникает естественный соблазн привязать «безродное» слово к другой, уже освоенной 
единице. Нередко при этом приходится идти на какие-то жертвы — например, слегка «подправлять» слово.
Нагляднее всего это проявляется в речи маленьких детей. Ребенок каждый день сталкивается с десятками названий, которых 
он раньше никогда не слышал. Что такое молоток? Непонятно. 
Но ведь им колотят. Значит — колоток! Что такое вазелин? Неясно, но ведь им мажут. Значит — мазелин! Кто такой милиционер? Он ведь стоит на улице. Значит — улиционер! Почему 
говорят экскаватор? Надо — пескаватор, он же песок роет! 
Или девочка распутала клубок ниток и говорит: «Я такая распутница!» (пример из книги К. Чуковского «От двух до пяти»). 

ПРЕДИСЛОВИЕ

По мере взросления такие ошибочные толкования (их называют 
«детской этимологией») уходят в прошлое, и человек начинает 
понимать, что бывают слова с кучей «родственников», а бывают 
слова одинокие, «сироты», с другими словами не связанные.
Однако иногда эта «детская болезнь» проявляется и в зрелом 
возрасте. Человек, сталкиваясь с незнакомым словом (чаще всего — заимствованным из другого языка), пытается его осмыслить по собственному разумению, в меру своих познаний. 
И тогда возникает то, что лингвисты называют народной (или 
ложной) этимологией. Возьмем хотя бы названия одежды. Пуловер (от англ. pull over ‘тянуть вверх’) в речи кое-кого превращается в «полувер» (неясно, правда, причем тут «вер» — как в 
маловер, что ли? Но все равно стало роднее). Пиджак (от англ. 
pea-jacket ‘куртка, бушлат’) превращается в «спинжак»: родство 
со спиной все объясняет. Штормовка превращается в «штурмовку», кроссовки — в «красовки» (красивые они, ну что тут 
поделаешь!). Немудрено, что слова при этом могут искажаться, 
подгоняться под желаемый образец...
Вот как писал о подобных случаях известный французский 
лингвист Жозеф Вандриес в книге «Язык»: «Сознание стремится установить связи во внешней форме слов, часто даже вопреки 
здравому смыслу. Слабое звуковое сходство данного слова с употребительным и более известным словом ведет за собою сближение, результатом которого являются странные искажения слов».
Многие филологи относятся к феномену народной этимологии высокомерно и даже брезгливо — это, мол, всё от невежества, от малограмотности. Но, напомним, перед нами не намеренное «надругательство над словами», но результат стремления 
упрочить лексическую систему, а это вполне достойно уважения. И потом, хотим мы того или нет, но ложноэтимологические 
сближения — чрезвычайно распространены. Можно сказать, что 
они вездесущи. За обычной птичкой воробьем мы готовы признать в качестве отличительного признака его вороватость (хотя