К истории второго смутного времени: левый радикализм и солидарность в российской революции

Министерство науки и высшего образования Российской Федерации  

Федеральное государственное бюджетное  

образовательное учреждение высшего образования 

«Казанский национальный исследовательский 

технологический университет» 

 
 
 
 
 

О. Н. Коршунова, М. В. Салимгареев, А. Ю. Суслов  

 
 

К ИСТОРИИ ВТОРОГО СМУТНОГО  
ВРЕМЕНИ: ЛЕВЫЙ РАДИКАЛИЗМ  

И СОЛИДАРНОСТЬ В РОССИЙСКОЙ  

РЕВОЛЮЦИИ 

 
 
 

Монография 

 
 

Под ред. проф. В. И. Дурновцева 

 
 
 
 
 
 
 
 

Казань 

Издательство КНИТУ 

2018 

УДК 947.084.2 
ББК Т3(2)7 

К70 

 

Печатается по решению редакционно-издательского совета 

Казанского национального исследовательского технологического университета 

 

Рецензенты: 

д-р ист. наук, проф. В. П. Сапон 

д-р ист. наук, проф. Д. Н. Шевелев 

 
 
 
 
 
 
 

 
К70 

Коршунова О. Н. 
К истории второго Смутного времени: левый радикализм и солидарность в российской революции : монография / О. Н. Коршунова, 
М. В. Салимгареев, А. Ю. Суслов; Минобрнауки России, Казан. нац. 
исслед. технол. ун-т. – Казань : Изд-во КНИТУ, 2018. – 168 с. 
 
ISBN 978-5-7882-2633-0 
 
Рассмотрены дискурсы радикализма и солидарности в формате отече
ственной истории как ответ на вызовы современности (на примере событий 1917 г.).  

Предназначена для историков, преподавателей и студентов всех 

направлений подготовки, изучающих дисциплину «История», а также для 
широкого круга читателей, интересующихся данной тематикой. 

Подготовлена на кафедре государственного муниципального управле
ния и социологии. 

 

УДК 947.084.2 
ББК Т3(2)7 

 
 

ISBN 978-5-7882-2633-0 © Коршунова О. Н. (введение, разд. 1, 3‒6,  

заключение); Салимгареев М. В. (разд. 1‒4);  
Суслов А. Ю. (разд. 7, заключение), 2018 

© Казанский национальный исследовательский  

технологический университет, 2018 

Введение 

 

«Что менялось? Знаки и заглавья. 

Тот же ураган на всех путях. 

В комиссарах – дурь самодержавья, 

Взрывы революции в царях» 

М. А. Волошин 

 
Выбор антиномичных феноменов, на которых сфокусировано 

внимание авторов предлагаемого издания,  и составляющих лейтмотив 
размышлений, не случаен и представляется обоснованным по ряду 
причин. С одной стороны, продолжает быть актуальным дискурс современной модели российской национальной доктрины, которая бы 
сочетала национально-традиционные и либерально-демократические 
начала. Это побуждает к осмыслению истоков и содержания идейных 
исканий, в том числе идеи соборности. Будучи одним из ракурсов социологического в своей основе понятия, солидарность  отражает почвеннические начала российской цивилизации и не может быть изъята 
из оптики исторического анализа. Интерес к радикализму вызван  столетием с момента крушения «старого мира», но  одновременно он 
нацелен на поиск «философского камня», формулы алгоритмов развития российского общества на протяжении истории его существования.  

Актуальность дискурса солидарности объясняется и рисками де
гуманизации, сопряженными с наступлением информационного общества. Ныне формируется поколение, представители которого превращаются в придаток информационной машины, компьютера, виртуального мира. Эта тенденция особенно очевидна в государствах с переходной экономикой, где потеряны прежние идеалы в духовно-нравственной сфере и ослаблен контроль за коммерциализацией информации. Об опасных, кризисных для культуры явлениях пророчески предупреждал академик Н. Н. Моисеев. Он утверждал, что развитие вычислительной техники и информационных технологий «оказывает 
огромное влияние на духовный мир людей и способно перестраивать 
основы нравственности»1. В постсоветской России произошла очередная инверсия идеалов и перелицовка истории, что связано в первую 
очередь с осмыслением советского прошлого. События 1990-х  гг. перечеркнули «коммунистическое прошлое с его героикой и мифологи                                                
1 Моисеев Н. Н. Судьба цивилизации. Путь разума. М., 1998. С. 83. 

ей. Старшее поколение из легендарных революционеров, победителей, 
борцов с самодержавием  превратилось в людей-«совков», создавших 
«шариковский социализм». Ушли в прошлое уважительное отношение 
к отцам и дедам2. Нейтрализация попыток строить общество будущего 
с «чистого листа» предполагает в нашей стране объяснение истоков и 
движущих сил российских  революций ХХ в.  

Историософский, теоретический вектор изучения и осмысления 

циклов и катаклизмов отечественной истории прошлого века и века 
ХХI также невозможен без заинтересованного – вплоть до предельно  
заточенного – взгляда на  события 1917 г, которые стали водоразделом 
не только российской, но и всей мировой истории. Западные историки 
в конце 1970-х гг. констатировали, что «в мире нет населенного региона, который не оказался бы под влиянием Октябрьской революции»3. 
После распада СССР события революции в историографии и СМИ 
часто подвергались остракизму, но они явились, безусловно, частью 
трагедии смуты начала ХХ в. События 1917 г., малообъяснимые с позиций постулатов позитивизма, позволили в свое время П. Б. Струве и 
Ю. В. Готье назвать революцию «вторым смутным временем»4 – по 
индикатору 
катастрофизма 
предреволюционной 
общественно
политической системы и цивилизации и ее последствиям: конец династии, дезинтеграция империи, криминальные беспорядки, гражданская 
война и иностранная интервенция.  

Одной из призм оценки российской трагедии России ХХ в. слу
жит гипотеза американского футуролога Ф. Фукуямы о «конце истории». Под своим приговором он подразумевает конец идеологии как 
таковой. Завершился процесс идеологической эволюции человечества 
и универсализации западной либеральной демократии как окончательной формы правления5. Глобальный  феномен конца идеологии 
отразился в конце прошлого века уже на специфике советского общества. Но до середины прошлого века марксизм определял идейную 
жизнь, конкурируя в мировом идеологическом пространстве с кантианством, анархизмом и национализмом6.  

                                                
2 Бочаров В. Культурный код и жажда отрицания // Лит. газета. 2014. № 4. 
3 Dukes P. October and the World. Perspectives on Russian Revolution. London and Basingstoke, 1979. Р. 133.  
4 Образ второй Смуты витал в интеллектуальных кругах общества, получил 
отражение в оценках современников, в творчестве поэтов Серебряного века. 
5 Фукуяма Ф. Конец истории? // Вопр. философии. 1990. № 3. С. 135. 
6 Фурман Д. Наша странная революция // Свободная мысль. 1993. № 1. С. 12. 

Глобальный контекст эволюции человеческого духа, поисков 

секрета устроения социального рая также обусловливает интерес к 
периодам фронтальной ломки стереотипов сознания, привычных параметров жизненного уклада, причем не только в российском масштабе. В какой-то мере по  накалу страстей, обвалу откровений и озарений революции Европы (и не только Европы, если говорить о ХХ в.), 
резонируют с духовной революцией первого «осевого времени». 
Именно в 800–200 гг. до н. э. почти одновременно в Индии, Китае и 
Греции свершились однотипные  изменения, приведшие к утверждению субстанциального беспокойства, душевного смятения, устремленности к пределам жизни и мира, духовного подвижничества, социально-преобразовательного энтузиазма. Появилось ощущение хрупкости. Состоялся переход от мифа к логосу, возникло ощущение близости катастрофы, стремление наладить человеческую жизнь, придать 
ей смысл и перспективу: перед человеком открылся «ужас мира и собственная беспомощность. Стоя над пропастью, он ставит радикальные 
вопросы, требует освобождения и спасения». Человек «ставит перед 
собой высшие цели, познает абсолютность в глубинах самосознания и 
в ясности трансцендентного мира»7. Именно в формате сопоставления 
точек зрения, формул осмысления история как наука движется посвоему, разумеется, от традиции к новаторству.  

В историческом сознании наших современников происходят за
метные сдвиги, в том числе под воздействием дискурсов обществознания. Идеи катастрофизма в социальной науке в 1990-е гг. отождествлялись с согласием на возможность смерти обществ, гибели людей, c отказом от борьбы, хаосом.8 Возрастание темпов жизни побуждает к упрощениям, стандартизации представлений и оценок и, в конечном итоге, обеднению культуры. Эти тенденции полностью касаются и восприятия исторического прошлого, и историко-культурного 
наследия, в том числе в его интеллектуально-исторической составляющей, читаемой порой самым противоречивым образом. Российская 
революция  в этой связи не исключение.  Категоричность современных оценок варьируется в интервале от умеренно-покаянных, адресованных конкретному периоду приговоров-оправданий, до низвержения  революционной альтернативы априори. Рассуждая в аналогичном 

                                                
7 Ясперс К. Смысл и назначение истории. М., 1994. С. 33. 
8 Ахиезер А. Дезорганизация как категория общественной науки // Общественные 
науки и современность. 1995. № 6. С. 42. 

ключе, специалист по теме Д. Штурман в одной из публикаций заключила, что русская революция «имела изначально разрушительный, а 
не раскрепостительный для созидательных сил характер»9. Думается, 
истоки и контекст истории революционной эпопеи в России сложнее 
этой формулы. 

Немецкий социал-демократ, теоретик К. И. Каутский в статье 

«Славяне и революция», напечатанной «Искрой» в 1902 г., констатировал перемещение революционного эпицентра с Запада на Восток. 
Мало кто тогда предполагал, какой мощи социальный и политический  
взрыв произойдет на российской почве спустя небольшой по историческим меркам период. Примечательно, что первым языком, на который был переведен «Капитал» К. Маркса, стал русский. В то время 
как на Западе, по наблюдению В. Засулич, марксизм никогда не был 
«теорией, привлекающей массу интеллигенции»10, русские революционеры увлекались марксизмом в его самых разных идейных преломлениях и социально-экономических выкладках. В поисках причин 
влиятельности марксизма в России историк, политолог и публицист 
А. Л. Янов11 размышляет: «Молодая, динамичная, гибкая утопия левого экстремизма, не связанная предрассудками и реакционной политической базой», обещала России то, чего не обещала утопия правого 
экстремизма12. 

Эхо потрясений, вызванных революцией, которая, при всей уни
версалистичности принципов, одновременно была «глубоко национальна»13, ощущается поныне, поскольку в ряду социальных революций она занимает особое место.  

Образ революции, долго именовавшейся великой, ныне изменил
ся почти до неузнаваемости. С отказом от стереотипов времен глобального идеологического противостояния изменился и фокус  исследовательского интереса. Предметами анализа стали концепт революции как 
небесспорной и даже нерекомендуемой формы прогресса и вытекающие из дебатов разночтения о хронологии14. Содержание и последствия 

                                                
9 Штурман Д. В поисках универсального сознания // Новый мир. 1994. № 4. С. 138. 
10 Засулич В. И. О марксизме в России // Общественная мысль: исследования и публикации. Вып. II.  М, 1990. C. 258. 
11 Янов А. Л. // Неприкосновенный запас. 2003. № 3 (29). 
12 Нева. 1990. № 9. С. 154. 
13 Бердяев Н. А. Истоки и смысл русского коммунизма. М., 1990. С. 94. 
14 Шубин А. В. Великая Российская революция: от февраля к Октябрю 1917 г. М., 
2014. С. 11. 

Октября 1917 г.  активно  осмысливаются в контексте генотипа российской цивилизации, соотнесении революции и смуты15. Впрочем, еще в 
западной историографии периода холодной войны интерес к революции 
как экспериментальной модели марксистского толка задавал вектор постижения особенностей российского общества и государственности16. 
Показательно, что понятие традиции западные историки считали 
наиболее важным проявлением социального и культурного опыта, элементом общесоциальной культурной реальности17. События 1917 г. в 
России стимулировали интерес обществоведов Запада к радикализму 
как феномену не только российской, но и мировой истории18. 

Изучение истории столетней давности с позиций ХХI в., пере
осмысление свидетельств трагедии, последовавшей за революцией 
Гражданской войны, позволяет воссоздать масштаб жертв для российской цивилизации. Видимо подтвердилось пророчество П. Я. Чаадаева, 
считавшего, что российский народ призван дать урок всему человечеству, и в этом состоит его главная миссия. Но признание человеческих 
жертв, порожденных революцией, не отменяет того факта, что революция явилась катаклизмом невиданного масштаба и по географии 
распространения, и по накалу социально-национальных страстей, и по 
долговременности исторического резонанса. Образная формула очевидца переворота 25 октября 1917 г. американского журналиста 
Дж. Рида – «десять дней, которые потрясли мир» – в «скрученном» 
виде запечатлела эпохальность и вулканические последствия взрыва.  

События переломного года объективно (пусть зачастую в калей
доскопичном виде) отражали потенциал турбулентных политических 
столкновений, тягу к демократизации политической жизни. Прямо или 
косвенно они стимулировали системную перестройку законодательства, да и потрясения в сфере правовых принципов, политических институтов в других странах и мировом сообществе в целом. На Западе 
непосредственным результатом русской революции была резкая поля
                                                
15 Булдаков В. П. Красная смута: Природа и последствия революционного насилия. 
М., 2010. 
16 См. Pipes R. Russia under the Old Regime. L., 1974. 
17 Сухотина Л. Г. Проблемы русской революционной демократии в современной 
английской и американской буржуазной историографии. Томск, 1983. С. 62. 
18 Brower D. Training the Nihilists. Education and Radicalism in Tsarist Russia. L., N. Y., 
1975; Gleason A. Young Russia. The Genesis of Russian Radicalism in the 1860 s. N. Y., 
1980; Radicalism in the Contemporary Age. Ed. by Bialer S. and Slusar S.V. Boulder, 1977. 
(Sources of Contemporary Radicalism). 

ризация левых и правых. В мировой политике одной из «идей фикс» 
стал идеологический фактор. СССР явил собой «первое большое сообщество, создание которого было декларировано последовательной 
идеологией. С 1917 года этой идеологией провозглашался марксизмленинизм как не только научное, глобальное и прогрессивное объяснение истории, но и как руководство к его трансформации, и это получило широкое распространение во втором и третьем мирах, а до 
определенной степени – и в первом мире», – отмечал британский историк-советолог П. Дьюкс19. 

Марксизм предопределил стратегические линии внешней поли
тики многих государств, отличные от «аутентичной» формы солидарности на международной арене, методы разрешения противоречий, 
классовый фетишизм, нередко порождая идеологическую зашоренность. Подход Дьюкса оригинален нацеленностью на поиск истоков, 
отправной точки генезиса революции в веках истории, начиная с 
ХVII в. Историк пытается «продемонстрировать, что новый и даже 
средневековый периоды развития тяжело сказались на обществе и не 
позволили ему реализовать все надежды20. Прошлое объединяет с 
1917 годом стремление к универсальности, проявлявшееся во все более интенсивной вовлеченности в мировые дела, особенно в революции Нового времени»21. 

Следствием Октября 1917 г. явилась перманентная напряжен
ность в мировой политике. Однако обвинять в этом только советскую 
сторону было бы упрощением, ибо новая система сама появилась на 
свет и формировалась в жестких внешних условиях противодействия, 
вмешательства, применения силы, угроз, блокады. 

Особой главой мировой истории стали события, свершившиеся 

под влиянием лозунга права наций на самоопределение – толчка к новым конструкциям национально-государственного устройства, радикальному слому колониальных порядков в планетарном масштабе, породившего иные, чем прежде, типы солидарности. Неизбежным продолжением революции стал своеобразный возврат человечества к первоистокам, цивилизационный дрейф к Востоку. В тенденциях массовых 
настроений, в истории Советской России и СССР 1920–1930-х гг. причудливо сочетались присущий Востоку централизм власти и бюрокра
                                                
19 Dukes P. A History of  Russia. Medieval,  Modern, Contemporary. L., 1974. P. 205. 
20 Ibid. P. 207. 
21 Dukes P. A. October and the World: Perspectives on the Russian Revolution. L., 1979. 

тизация при одновременной установке на технический и научный прогресс как доминанту искомой, индустриальной цивилизации. Симбиозом марксистских клише с коллективистскими и общинными традициями евразийской империи была и политическая система Советов. 

Сопоставима по вселенскому размаху с русской революцией  

только Великая французская революция. Она разворачивалась под лозунгами свободы, равенства и братства, закончившись для Франции 
разрухой, кровавой бойней с массовыми казнями представителей дворянства, клира, элиты нации. Эта революция также означала тотальное 
обрушение институтов прежнего государства и общества, основанных 
на вековых традициях22. Французская революция, преподнесшая урок 
народам и королям, с ее парадоксами, трагической траекторией, столь 
созвучная российским смутам, несла на себе печать французского 
национального темперамента и колорита. 

Влияние французской революции на большевиков было бесспор
ным. Однако «исторический багаж» России, ментальные стереотипы, 
особенности мировосприятия большинства населения, традиции почитания былых подвигов в конечном итоге предопределили специфику 
истории русской революции. Великое и преступное, героическое и подлое, возвышенное и меркантильное начала составляли ткань массовой 
психологии в изгибах ее преломлений. Россия противоречива. Традиции почитания верховной власти сочетались с анархической вольницей, 
пламенное служение Отечеству, пылкий патриотизм – с мессианским 
порывом к вселенским рубежам. Фитилем, началом апокалипсиса, детонатором российской «бучи» явилась Первая мировая война. 

Адекватная оценка русской революции  предполагает привлечение 

мнений и оценок идейных оппонентов и противников большевизма – 
очевидцев разлома, которые рассматривали Октябрь как внутренний 
кризис, обусловленный, помимо прочего, действиями политических 
субъектов, позицией и политикой представителей широкого партийного 
спектра. Их идеи были использованы западной историографией периода 
холодной войны, которая испытывала влияние не только идеологии, но 
и геополитического противостояния. По признанию американских экспертов, долгое время социально-психологическим фоном советологии 
служил страх. Опасения «призрака коммунизма» и «призрака русских» 
породили в ХХ в. соответствующую фобию23.  
                                                
22 Анциферов А. Функция Бонапарта. Путешествие из Октябрьского переворота в 
Ватерлоо. М., 2009. С. 7, 8. 
23 Slavic Review. V. 44. № 4. P. 692. 

Однако версии западной историографии заслуживают внимания 

и имеют свою исследовательскую традицию. В арсенале советологических трактовок истории революции, относящихся к 1960–1970 гг.,  
заметный след оставила теория модернизации (А. Гершенкрон, 
У. Блэкуэлл24, Дж. Маккей25). Американский историк-экономист 
А. Гершенкрон главным фактором победы революции в октябре 1917 г. 
считал экономическую отсталость России. «Революция произошла изза того, что запоздала революция индустриальная»26. 

Тема идеологических инструментов управления революционной 

ситуацией получила развитие в книге канадского историка Дж. Кипа 
«Русская революция. Исследование массовой мобилизации»27. Кип 
исходит из посылки о хаосе и анархии, царивших в России в 1917 г. и 
послуживших секретом успеха мастеров «техники организационного 
манипулирования», т. е. большевиков. В анархическом движении усматривал исток революционных процессов 1917 г. А. Улам. С версией 
«верхушечного» характера Октября резонируют тезисы о пагубности 
предоставления демократических свобод. Тезис о стихийном, анархическом, бунтарском начале, определившем события 1917 г., сочетается 
у него с высказыванием о «волевом насилии» большевиков над массами. Эта версия была лейтмотивом характеристики роли В. Ленина в 
революции28.  

Результаты советологии получили отражение не только в идео
логически ориентированных трудах по конкретному периоду истории. 
В западной исторической науке не обойдены вниманием феномены 
солидарности и радикализма как фокусы исторического анализа. Влияние модели советско-марксистского эксперимента было одним из 
побудительных мотивов издания в Колумбийском университете трехтомного сериала «Радикализм в современную эпоху»29.  

Аспект идеологемы солидарности в ортодоксальной советской 

доктрине, усматривавшей ее мотивацию в единстве целей, досягаемых 

                                                
24 Blackwell W. L. The Industrialization of Russia. An Historical Perspective. N. Y., 1970. 
25 McKay J. Pioneers for profit: Foreign Entrеprenеurship and Russian Industrialization, 
1885–1913. Chicago, 1970. 
26 Gershenkron A. Economic Backwardness in Historical Perspective. Cambridge (Mass.), 
1962. P. 9. 
27 Keep J. The Russian Revolution. A Study in Mass Mobilization. N. Y., 1976. 
28 Соболев Г. Л. Октябрьская революция в американской историографии. 1917– 
1970-е годы / под ред. В. А. Шишкина. Л., 1979. С. 194–205. 
29 Radicalism in the Contemporary Age. Ed by Bialer S. аnd Slusar, S.V. Boilder. 1977.