Утро красит нежным светом… : Воспоминания о Москве 1920 —1930-х годов

Ю. А. Федосюк



            УТРО КРАСИТ
            НЕЖНЫМ СВЕТОМ...



Воспоминания о Москве 1920—1930-х годов

5-е издание, стереотипное








Москва Издательство «ФЛИНТА» 2022

УДК 82/821
ББК 84.Р7-4
      Ф33






     Федосюк Ю.А.
Ф33       Утро красит нежным светом... : Воспоминания о Москве 1920 —
      1930-х годов / Ю.А. Федосюк. — 5-е изд., стер. — Москва : ФЛИНТА, 2022. — 239 с. — ISBN 978-5-89349-405-1. — Текст : электронный.

           Как выглядела Москва в 1920-1930-е годы? Как жили тогдашние москвичи, с какими проблемами сталкивались, на чем ездили по городу, где проводили свободное время? Об этом и о многом другом вспоминает известный историк Москвы и русского быта Ю.А. Федосюк (1920-1993).
           Книга адресована всем, кого интересует история нашей столицы, жизнь россиян в первые десятилетия после революции 1917 г., их быт и культура. Ее можно использовать и в качестве учебного пособия по москвоведению в общеобразовательных учреждениях.


УДК 82/821
ББК 84.Р7-4











ISBN 978-5-89349-405-1

© Издательство «ФЛИНТА», 2017

            ПРЕДИСЛОВИЕ


  Многие догадаются, но читатели младшего поколения могут и не понять, почему книга воспоминаний моего отца о Москве 1920— 1930-х годов названа «Утро красит нежным светом...» Долгие годы в Советском Союзе была очень популярной песня на стихи поэта В. Лебедева-Кумача «Москва майская», которая начиналась так:
               Утро красит нежным светом Стены древнего Кремля, Просыпается с рассветом Вся советская земля. Холодок бежит за ворот, Шум на улицах сильней. С добрым утром, милый город, Сердце Родины моей!
     В песне говорилось о весенней красавице Москве и о москвичах, весело и радостно встречающих праздник Первомая.
     Некоторые сборники, в которых напечатан текст этой песни, указывают и год ее создания — 1937. Мы помним, что тот год был одним из самых тревожных в истории нашей страны. По всему Советскому Союзу шли санкционированные Сталиным массовые репрессии против ни в чем не повинных людей, многие семьи уже успели получить уведомления о том, что «за антисоветскую деятельность» их родные и близкие приговорены «к 10 годам заключения без права переписки». Лишь пять десятилетий спустя стало достоверно известно, что эта формулировка обозначала немедленный, сразу же после вынесения приговора, расстрел.
     А за рубежами нашей страны тем временем сгущались тучи грядущей Второй мировой войны...
     Мне кажется, что обо всем этом — и радостном, и тревожном — как раз и говорится в книге, которую вы сейчас держите в руках.


5

   В ней рассказывается о том, какой была наша столица примерно в те годы, о которых В. Лебедев-Кумач написал свою песню, и как жили в то время москвичи. Некоторые страницы этой книги проникнуты светлым настроением. Возможно, это потому, что люди в то время и вправду почему-то гораздо чаще испытывали радость и душевный подъем, а может быть, из-за того, что автор вспоминает о днях своей молодости, а такие воспоминания всегда «красят нежным светом» повествование. Другие страницы книги печальны — вероятно, оттого, что жизнь в те годы действительно была полна лишений и тревог, но, может быть, и потому, что автор пишет о безвозвратно ушедшем...
      Знаете ли вы, какие игры были популярны среди юных москвичей в 1920—1930-е годы? А где и как проводили свое свободное время взрослые? Представляете ли себе, во что одевались тогда жители Москвы, как выглядели московские улицы и магазины? Известно ли вам о том, что неделя в нашей стране далеко не всегда состояла из семи дней и имела единый для всех выходной день — воскресенье? А то, что в конце 20-х—начале 30-х годов в стране были запрещены не только религиозные праздники, но и обычные новогодние елки? Если нет, то обязательно прочитайте эту книгу!
      Книгу написал Юрий Александрович Федосюк (1920—1993), журналист, филолог и историк, хорошо известный своими книгами по этимологии русских фамилий (Что означает ваша фамилия? — М., 1969; Русские фамилии: Популярный этимологический словарь. — М., 1972; переиздано в 1981, 1996 и 2002 гг.) и по истории Москвы (Бульварное кольцо. — М., 1972; Лучи от Кремля. — М., 1978; Москва в кольце Садовых. — М., 1982; переиздано в 1991 г.).
      В 1998 г. в издательстве «Флинта» вышла первым изданием книга Ю.А. Федосюка «Что непонятно у классиков, или Энциклопедия русского быта XIX века». В ней автор рассказывает о тех чертах культуры и быта прошлого, упоминания о которых могут быть непонятны нашему современнику при чтении русской классики. Вот названия некоторых глав этой книги: «Народный календарь», «Меры и веса», «Как одевались», «На чем передвигались», «Быт и досуг». Внимательный читатель легко заметит, что книга, предисловие к которой он читает сейчас, немного похожа на книгу «Что непонятно у классиков», даже названия глав перекликаются друг с другом. Перед вами тоже своеобразная энциклопедия осо

6

  бенностей быта прошлого — прошлого, гораздо более близкого к нам по времени, но тоже во многом уже забытого.
     Завершая это предисловие, хочу сделать одно необходимое предупреждение. Книга «Утро красит нежным светом...» была написана в самом начале 1990-х годов. Многое в Москве за это время переменилось, и потому читателю следует иметь в виду, что то «сейчас», о котором пишет автор, — это чаще всего «сейчас» 10-летней давности, а не наш сегодняшний день. При подготовке книги к печати я стремился не перегружать ее примечаниями, но там, где это совершенно необходимо, все-таки сделал их.

М.Ю. Федосюк

НАЧАЛО


4 августа 1925 года во дворе дома № 8 по Казарменному переулку в Москве случилось маленькое, но очень важное для меня событие: к подъезду № 1 подкатили сразу три извозчичьи пролетки с нашим семейством (пять человек), встречающими и с самыми необходимыми вещами. Остальное следовало багажом. Резино-трест, где работал отец, которого перевели из Ленинграда в Москву, предоставил нам отдельную квартиру из четырех небольших комнат.
   Ехали мы с Ленинградского вокзала, который в ту пору по традиции всё еще называли Николаевским, хотя официальным именем его было Октябрьский. После прямолинейного, строгого Ленинграда, относительно тихого, благодаря мостовым, сложенным из деревянных торцов, Москва оглушила грохотом повозок, удивила прихотливыми поворотами кривых улиц, суетливым многолюдьем.
   Мы поднялись на второй этаж, на один лестничный пролет, и вошли в квартиру № 3. Тут же была раскупорена бутылка шампанского по случаю сразу двух событий — новоселья и 43-летия отца. Последнее подтверждает дату, когда из недолговременного ленинградца я превратился в москвича. А было мне пять с половиной лет.
   Ровно через 16 лет, 7 августа 1941 года (как писал поэт Самойлов — сорок скверного года), из той же квартиры, по той же лестнице, я, недоучившийся студент, с повесткой в кармане и с рюкзаком на плечах отправился на призывной пункт. Оглянулся на дом, на подъезд не без грусти: вернусь ли?
   Через четыре года, в сентябре 1945 года, вернулся — из Германии, в тот же подъезд, ту же квартиру, неразрушенную, неуп
8

Ленинград, 1924 год. Незадолго до переезда в Москву. Крайний справа — Ю. Федосюк

лотненную, с тем же составом семьи. Повезло, как не многим из моего поколения.
   Пусть не обманут эти начальные, сугубо личные строки читающего: далее последует не автобиография (мало кому интересная) и не исповедь (никем не требуемая). Буду писать не о себе, а о своем времени, быте, Москве, какой я её помню в детстве и юности. О незаметных подчас изменениях в жизни города, страны, судьбах соотечественников. Но не по книгам или другим письменным источникам, а через призму собственной памяти. Потому что личная память, не излитая на бумагу, умирает сразу же с человеком, написанное же «мой прах переживет и тленья убе

9

жит». Без памяти даже самых обычных, рядовых людей нет полноценной истории. Официальная же история, как правило, социологическая схема. Это дама очень важная, она пренебрегает мелочами. Лес из могучих стволов, с листвой, но без отдельных листочков, с фауной, но без конкретных птичек, насекомых, белочек. А ведь в них-то главная прелесть леса.
   Пусть личный опыт каждого мал и узок, но без него история обеднена, обескровлена.
   Постараюсь писать об интересном. Тут затруднение: то, что любопытно мне, другому безразлично. Ровесники скажут: «Это мы и без тебя помним», новые поколения — «Какое нам до этих мелочей дело?» Кто подскажет критерий отбора фактов? Никто, это дело совести и чуткости самого автора.
   Особенно важны те мелочи, которые пока никем не записаны и уже сегодня прочно забыты. Можно и в малом увидеть значительное. Иначе это малое может потонуть в Лете — мифической реке забвения. Суровые медики использовали ее название для мрачного термина — «летальный исход». Они правы: смерть — это прежде всего забвение, утрата накопленного в памяти. Люди смертны, но то, чему они были свидетелями, есть частица бытия всего человечества и не имеет права бесследно исчезнуть в Лете. А ведь сколько уже, наверное, исчезло! Историки спорят о крупных фактах, которые могли бы быть восстановлены через частности, будь они где-то зафиксированы.
   Итак, Москва 1925—1930-х годов. По поводу первой даты предвижу скепсис: что может запомнить пятилетний ребенок? О большой истории — почти ничего, о ближнем, окружающем — многое. Хорошо помню себя с трех лет, даже сидячую колясочку, в которой меня возили. Коляска — пустая мелочь, а вот ленинградское наводнение 1924 года, равное тому, что случилось за сто лет и описано Пушкиным в «Медном всаднике», помню хорошо. Страшные те дни прочно врезались в детскую память, когда-нибудь опишу.
   А сейчас о Москве, о нашем доме и дворе, о первых московских впечатлениях.

НАШ ДОМ И ДВОР



Восприятие ребенка своеобразно. Он наблюдает только то, что вблизи него, — это минус, зато наблюдает гораздо пристальнее, чем взрослый, — это плюс. Земля с её травкой, камушками, запахами гораздо ближе ребенку, чем взрослому, и дело здесь не только в малом росте — для ребенка все это заметней и обозримей. Новизна впечатлений, свежесть восприятия превращает каждую мелочь в нечто значимое и глубоко пронзающее душу. Вот ползет между травинками земляной червь — ребенок долго будет наблюдать за извивами его движений, уследит, когда и как залезет он в неприметную земляную норку. Упавший с дерева лист, повинующийся незаметным дуновениям ветра, травяная тля, неторопливо ползущая по стеблю растения, стайка воробьев, живущая своей подвижной и непостижимой жизнью, — все это составляет микромир ребенка, надолго запоминается, снится по ночам, рождает десятки вопросов.
    Все когда-либо видели: идет усталая, измученная мать, тянет за руку ребенка, ей некогда, а маленький человечек не спешит — ему так важно рассмотреть какую-то птичку, картинку на стене, бабочку, до которых матери никакого дела нет. Мать и сын — не столь различны интересы, как несходен внутренний мир!
    Постепенно от земли взор поднимается ввысь, раздвигается вширь. Это тоже образование, без книжки и указки, но очень важное — стихийное накопление знаний, жизненного опыта. Родители не уделяют этому внимания, ребенок чувствует их отчужденность и глухоту к его интересам, растет стена непонимания. На иной наивный вопрос взрослые реагируют смехом — ага, лучше впредь не задавать, пусть останется во мне, когда-нибудь сам уясню. Родителям важно лишь самое неинтересное: чтобы вовремя кашу поел, не забыл на горшок сходить.

11

   А детские фантазии, грезы, страхи, подчас вовсе необъяснимые, причудливые и алогичные, как сны! Это ребенок чаще всего держит в себе, как тайное тайных, непостижимое многоопытными и всезнающими взрослыми. И какой-то интерес не к простому, обычному, а к страшному — к кровожадным сказкам, рассказам об опасностях, грозящих маленьким детям. Нет таких опасностей — придумаю сам, почти в них веря. Вот на краю двора какая-то темная яма — не живет ли в ней коварный Бармалей или дракон, утаскивающий детей? Страшно, но тянет посмотреть, чуть какое-то движение почудится в яме — бежать. Но опять возвращаешься, чтобы испытать таинственное и сладостное чувство страха. Лишь бы остаться в невредимости!
   Взрослые это отметают как детские причуды, а сами тянутся к страшным детективам, к рассказам о привидениях, к чертовщине Эдгара По... Чем объяснить эти тайны человеческой психики, рождающиеся еще в раннем детстве?
   Пишу об этом потому, что сам испытал всё это ребенком, в частности в нашем московском дворе.
   А двор ничего загадочного собой не представлял: три голокирпичных высоких корпуса, расположенные в одну линию, объяты узкими асфальтированными полосами, рядом с которыми — незримый, всегда запертый подвал. Ниже полос — остатки старинного сада, вытоптанного почти до полного бестравья. Невысокий кирпичный барьер ограждает асфальтированный двор от сада. Барьер используется жильцами как сиденье. Здесь молча восседают старики, попыхивая «козьими ножками», отдыхают от подвижных игр ребята, к вечеру рассаживаются болтливые дворовые кумушки.
   Наш корпус — в самой глубине двора, ближе не к Казарменному, а к Дурасовскому переулку с его областной милицией. Позднее узнал, что фанерный фабрикант Панюшев начал застраивать обширный купленный им участок с нашего корпуса, потому с него началась нумерация квартир, третий же корпус, нарядный, отделанный плитками, выходящий на Казарменный переулок, построен был последним, и номера квартир в нем носили числа за 90 и даже 100.
   В Гражданскую войну наш подъезд полностью выгорел — так рассказывали старожилы. Обгоревшую часть корпуса откупил и восстановил Резинотрест. Проект составил молодой архитектор Резинотреста Рухлядев. Позднее он строил здание речного вокза12