Профессия: литератор. Год рождения: 1938

ПРОФЕССИЯ: ЛИТЕРАТОР. 
ГОД РОЖДЕНИЯ: 1938 

Коллективная монография 

2-е издание, стереотипное

Москва 
Издательство «ФЛИНТА» 
2022 

УДК 82.09  
ББК  83.3(2=Рус)6 
 П84 

 

Рецензенты: 

Автухович Татьяна Евгеньевна, доктор филологических наук, 
зав. кафедрой русской и зарубежной литературы  
Гродненского государственного университета имени Янки Купалы. 

Пашкуров Алексей Николаевич, доктор филологических наук, профессор 
кафедры русской и зарубежной литературы Института филологии  
и межкультурной коммуникации имени Льва Толстого Казанского  
(Приволжского) федерального университета. 

П84          Профессия: литератор. Год рождения: 1938: коллективная монография / авт.-сост.: Б.П. Иванюк, О.К. Крамарь. – 2-е изд., стер. – Москва : 
ФЛИНТА, 2022. – 111 с. – ISBN 978-5-9765-4854-1. – Текст : электронный. 

Коллективная монография «Профессия: литератор. Год рождения: 
1938», подготовленная кафедрой теории и истории литературы и научным журналом «Филоlogos», включает статьи ученых из России, Беларуси, США, посвященные отечественным писателям и ученым 1938 года 
рождения (В. Высоцкий, Е. Головин, В. Грехнев, Г. Дробиз, Б. Екимов, 
Вен. Ерофеев, В. Казаков, Ю. Карабчиевский, Ю. Коваль, Л. Петрушевская, А. Чудаков, О. Чухонцев). 
Адресуется профессиональной аудитории. 

The group monograph "Profession: Man of Letters. Date of Birth: 1938", 

prepared by the Chair of the theory and history of literature of Yelets State 
University named after I.A. Bunin and the scientific magazine "Филоlogos», 
includes articles of scholars from Russia, Belarus, and USA, devoted to the national writers and scholars who were born in 1938 (V. Vysotsky, E. Golovin, 
V.
Grekhnev, G. Drobiz, B. Ekimov, Ven. Erofeev, V. Kazakov,
Y. Karabchievsky,
Yu. Koval, 
L. Petrushevskaya,
A. Chudakov,

O. Chukhontsev).

The monograph is addressed to professional readership. 

УДК 82.09 
ББК 83.3(2=Рус)6 

ISBN 978-5-9765-4854-1 
 © Иванюк Б.П., Крамарь О.К., 2022 
© Издательство «ФЛИНТА», 2022 

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ 

 
В предисловии к предыдущему изданию «Профессия: литератор. Год 

рождения: 1937» мы писали: «Предполагаем серийное продолжение проекта». 
Как видишь, читатель, обещание пока выполняем. И опять же из предисловия к 
«1937»: «Название книги, как и ее замысел, не нуждаются в объяснении…». 
Добавим, что и выбор материала, как и ранее, определялся участником монографии. 

И вновь обращаемся к филологическому цеху с предложением участво
вать в очередном выпуске коллективной монографии «Профессия: литератор. 
Год рождения: 1939». Наши электронные адреса: littl_eu@mail.ru или 
filologos07@mail.ru. 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

I 

 

 

 

 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

Т.Е. Автухович / Tatiana Je. Avtukhovich 
          Гродненский государственный университет имени Янки Купалы, Гродно, 
Беларусь 
               Yanka Kupala State University of Grodno,  
Grodno, Belarus 
 
МОТИВ УГРОЗЫ В ПОЭЗИИ ВЛАДИМИРА ВЫСОЦКОГО: 
ИСТОКИ, ФОРМЫ ВОПЛОЩЕНИЯ И ДИНАМИКА ОСМЫСЛЕНИЯ 
 
THE MOTIVE OF THE THREATS IN VLADIMIR VYSOTSKY'S POEMS: 
ORIGINS, FORMS OF EXPRESSION AND DYNAMICS  
OF UNDERSTANDING 
 
В статье рассматривается мотив угрозы в стихах В. Высоцкого, выявляется как 
эволюция системы образов, посредством которых реализуется данный мотив, так и постепенная мировоззренческая эволюция поэта. Ставится вопрос о том, что мотив угрозы и 
связанного с ним страха с точки зрения психоанализа обусловлен влиянием исторических и 
структурных травм, травматическим опытом народа, отразившимся в коллективном бессознательном. Творчество Высоцкого предстает как форма психотерапевтического изживания личной и коллективной травм. 
Ключевые слова: В. Высоцкий, поэзия, мотив угрозы, формы и динамика выражения, 
психопоэтика, поведенческая модель. 
 
The article considers the motive of the threat in the poems of Vladimir Vysotsky, revealed 
evolution of a system of images through which the motive is realized and the gradual ideological 
evolution of the poet. The question discussed that the motive of the threat and fear from the point of 
view of psychoanalysis due to the influence of historical and structural trauma, the traumatic experiences of the people, reflected in the collective unconscious. Creativity of Vysotsky is presented as 
a form of psychotherapeutic eradication of personal and collective traumas. 
Key words: Vladimir Vysotsky, poetry, the motive of the threats, the shape and dynamics of 
expression, psychopoetik, behavioral model. 
 
В стихах и песнях Владимира Высоцкого поражает парадоксальное состояние и самоощущение лирического героя: с одной стороны, мужественный 
вызов миру, романтическое противостояние и отрицание обыденной повседневности, поиск экстремальных ситуаций, стремление к покорению все новых 
и новых вершин, с другой стороны – ощущение исходящей от мира угрозы с 
нетипичной ее локализацией: опасность подстерегает лирического героя не 
впереди, как можно было бы предположить, исходя из утверждаемого в стихах 
типа свободной, героической личности, которая выходит в бой лицом к лицу, 
глаза в глаза с противником, а сзади, создавая гнетущее ощущение враждебного 
взгляда, направленного в спину. Добавим к этому не менее парадоксальное сочетание цельности лирического героя и многообразия ролевых масок в стихах, 
производящего впечатление как народного многоголосия, так и мозаичности 
воплощений авторского «я». Пересекаясь, сочетаясь или вытесняя друг друга, 
эволюционируя в формах речевой реализации, эти противоречия усиливаются к 

концу жизненного пути В. Высоцкого, подводя читателя к мысли о неизбежности трагического финала.  
С точки зрения психологии эти парадоксы позволяют говорить об авторе 
как невротической личности, находящейся в пограничном состоянии. Для человека с таким диагнозом характерен перманентный, часто неосознаваемый страх 
в сочетании с компенсаторной по своей сути агрессивной моделью поведения 
(в случае Высоцкого агрессивной можно назвать свойственную ему модель 
сверхэмоционального самовыражения на сцене и на эстраде), а также склонность жить в воображаемом мире. Создание воображаемого мира в творчестве 
(будь то театральные роли или роли, проигрываемые в стихах) выступает как 
психотерапия: нарратив как способ рефлексии – изживание различных по своему происхождению форм травматического опыта.  
Для Высоцкого было характерно переживание коллективной и личной 
памяти, исторических и структурных травм. Историческая травма обусловлена 
конкретными историческими событиями, в то время как структурная «вызвана 
отсутствием или "прорехой в существовании"» и потому становится неустранимым элементом существования личности [1, 14]. Историческая травма и коллективная память о ней были связаны с трагическим опытом репрессий 30-х годов и Великой Отечественной войны, многие аспекты которой в 60–70-е годы 
замалчивались и потому не получали публичной оценки, напротив, в официальной историографии и искусстве доминировала героизация и эпизация прошлого, которая не только редуцировала память, но загоняла травматический 
опыт народа вглубь, порождая новые проблемы в духовной жизни народа. В 
свою очередь противоречие между официальной картиной недавнего прошлого 
и памятью о нем живых участников исторических событий порождало зону 
напряжения, которая требовала осмысления и артикуляции. Травма войны для 
поколения Высоцкого усугублялась еще и противоречиями «оттепели», а затем 
наступившим после 1968 года откатом к прошлому, «грязно-глухими» (Т. Бек) 
годами застоя, молчания и официальной лжи.  
Несомненным является наличие у Высоцкого личного травматического 
опыта, в котором соединялись и генетически заложенный, передающийся из 
поколения в поколение на уровне подсознания комплекс «еврейства», и семейный сценарий, связанный с разводом родителей и повторившийся впоследствии 
в жизни самого поэта, и принадлежность к поколению «детей войны» – «детей 
насилия и страха, а также молчания, <…> послевоенных детей, живущих в тени 
памяти о недавней войне и в ожидании войны новой» [1, 16], и отсутствие официального признания его творчества, и многое другое. Как сильный осложняющий фактор выступало неустранимое противоречие между свойственной поколению Высоцкого и русскому менталитету героической моделью поведения, 
в основе которой представление о самопожертвовании во имя истины и долга, и 
невозможностью реализовать эту модель в условиях несвободы советской действительности.  
Личный травматический опыт Высоцкого сложно взаимодействовал с историческим опытом, с эмоциональным переживанием неправды прошлого и 

настоящего, порождая чувство вины и стыда за избирательную официальную 
память, за всеобщее молчание, страдание за людей и постепенно усиливавшуюся депрессию, а также подсознательное, неконтролируемое чувство опасности, 
исходящей от внешнего мира, и безотчетного страха, который, как уже было 
сказано выше, парадоксально сочетался с агрессивной по форме, героической 
по сути моделью творческого поведения.      
Именно это сочетание определило характер лирического героя Высоцкого 
в его постоянном взаимодействии с многочисленными ролевыми масками, 
комплекс мотивов, в которых артикулировались подсознательные и/или подавляемые эмоции.  
Безусловно, рассмотрение творчества Высоцкого в обозначенном аспекте 
требует более обширного исследования. В данной статье попробуем обозначить 
проявления сквозного для Высоцкого мотива угрозы и его динамику на протяжении творческого пути1. 
В стихах, написанных до 1967 года, мотив угрозы связан с враждебным 
взглядом, но разрабатывается на примере бытовых ситуаций в личной жизни 
ролевого героя: «У тебя глаза – как нож: / Если прямо ты взглянёшь – / Я забываю, кто я есть и где мой дом; / А если косо ты взглянёшь – / Как по сердцу полоснёшь / Ты холодным острым серым тесаком»2 (1961). В «Песне о госпитале» 
(1964) появляется взгляд со стороны, который выполняет функцию самообъективации для субъекта лирического высказывания: лишенный возможности видеть себя, герой узнает о том, что лишился ноги, от своего соседа по палате. 
«Но сосед, который слева, / Все смеялся, все шутил. / <…> Умолял сестричку 
Клаву / Показать, какой я стал. / Был бы жив сосед, что справа, – / Он бы правду мне сказал...». Именно взгляд другого позволяет ролевому герою осознать 
масштабы личной трагедии, при этом важно указание на его неготовность знать 
правду и желание иной, пусть иллюзорной, но утешительной «правды». Привязанное к теме войны, в подтексте стихотворение характеризует специфику сознания советского человека, его зависимость от коллективной оценки. 
В стихотворении «Перед выездом в загранку» (1965) впервые появляется, 
пусть в шутливо-ироническом высказывании, мотив контролирующего взгляда, 
сопровождающего советского человека во время пребывания за границей. 
«Личность в штатском», Никодим, фиксирующий каждый шаг героя, наблюдающий за ним «по долгу службы» день и ночь и оформляющий свои наблюдения 
в виде доноса, вызывает у субъекта высказывания растерянность и недоумение 
в связи с несовпадением собственного поведения и его возможной интерпретацией «органами»: «Со мною завтракал, обедал / И везде за мною следом, / Будто у него нет дел. / <…> Значит, что ж, он может даже / Заподозрить в шпионаже. / Вы прикиньте, что тогда?». Но для ролевого героя неприемлем не кон
 

1 Дискретность поэтического творчества Высоцкого, в стихотворениях которого жизнь представлена 
как «не выстраивающиеся в последовательность фрагменты времени» [4, 88], не исключает эволюции 
его мировоззрения и поэтики [6], в частности лирического героя и системы мотивов, в динамике которых эта эволюция отражается.  
2 В статье все стихи цитируются по изданию: Высоцкий В. Избранное / Сост. Г. Грибовская; предисл. 
А. Адамовича. Минск, 1993.  

троль как посягательство на личную свободу, а перспектива лишиться выезда за 
границу. В комической модальности авторского повествования от лица ролевого героя проявляется стремление и способность Высоцкого в начале 60-х годов 
выйти за пределы определенной государством ролевой границы в мире. 
В дальнейшем в комическом по форме высказывании ролевого героя усиливаются драматические ноты. Так, в «Песне о сумасшедшем доме» (1966) ситуация тотального контроля за личностью осмыслена как всеобщий психоз, порожденный доносительством («Ох, мама моя родная, друзья любимые! /Лежу в 
палате – косятся, / не сплю: боюсь – набросятся, – / Ведь рядом – психи тихие, 
неизлечимые»)3; в стихотворении «Невидимка» (1967) взгляд конкретного 
наблюдателя (ранее «личность в штатском» или соседи по палате) приобретает 
имперсональный характер невидимого «соглядатая», сопровождающего советского человека не только в публичной, но и в частной, даже интимной жизни: 
«Сижу ли я, пишу ли я, пью кофе или чай, / Приходит ли знакомая блондинка – 
/ Я чувствую, что на меня глядит соглядатай, / Но только не простой, а невидимка». В то же время очевидно стремление Высоцкого выстроить ироническую дистанцию по отношению к советской действительности и смеховым разрешением ситуации (в «Невидимке» соглядатаем и доносчиком оказывается 
возлюбленная ролевого героя, которая таким способом пытается подтолкнуть 
его к женитьбе) нейтрализовать страх. Возможно, поэтому в ранних стихах 
внешняя угроза идентифицируется со взглядом, пусть враждебным или подозрительным, но видимым и потому потенциально неопасным.  
Однако уже в стихотворении «Парус» (1967), которое носит показательный подзаголовок «Песня беспокойства», появляется строка «Выстрела в спину 
не ожидает никто», которая сигнализирует о смене психологического состояния 
лирического героя. Нервный ритм, обилие эмоциональных восклицаний, стремительный калейдоскоп кадров, почти не связанных друг с другом и в то же 
время образующих картину приближающейся глобальной катастрофы, передают ощущение угрозы, преследующее лирического героя. Неожиданный выстрел в спину – метафора предательства и страха. С этого стихотворения мотив 
угрозы постоянно появляется в стихах; его локализация сзади, за спиной свидетельствует об изменении психологического состояния автора, о нарастании 
психосоматических проявлений.  
 Состояние внутреннего беспокойства поначалу уравновешивается либо 
уверенностью в собственных силах, основанной на воле к свободе (в стихотворении «Еще не вечер» 1968 г. строкам «За нами гонится эскадра по пятам», «Ha 
нас глядят в бинокли, в трубы сотни глаз» противостоит энергия утверждения 
моральной победы в неравном бою: «Лицо в лицо, ножи в ножи, глаза в глаза! 
Чтоб не достаться спрутам или крабам, / Кто с кольтом, кто с кинжалом, кто в 
слезах, – мы покидали тонущий корабль. / Но нет! Им не послать его на дно – 
поможет океан, взвалив на плечи. Ведь океан-то с нами заодно! И прав был ка
 

3 М.А. Перепелкин видит причину «вспышки "синдрома сумасшествия"» в творчестве В. Высоцкого 
и И. Бродского во второй половине 1960-х годов в неискорененности гулаговского прошлого в общественном сознании и предчувствии его очередного рецидива [9].  

питан – еще не вечер!»), либо стоическим стремлением противопоставить 
нарастающей фальши эпохи пусть декларируемую, но все же цельность позиции нравственного максимализма (в стихотворении «Я не люблю» 1969 г. показательному признанию «Я не люблю себя, когда я трушу» противостоит энергичное утверждение, за которым можно увидеть героизм обреченного и желание отрезать пути к отступлению: «Пусть впереди большие перемены, / Я это 
никогда не полюблю». В контексте данной статьи важно отметить расширение 
мотива угрозы за спиной: «Я не люблю <…> Когда чужой мои читает письма, / 
Заглядывая мне через плечо <…> Я не люблю, когда стреляют в спину»).  
Мотив угрозы и связанного с ним неартикулируемого страха обусловливает, с одной стороны, сближение ролевых героев и лирического «я» – их объединяет мотив раздвоенности личности, с другой стороны – разработку соответствующих символических образов, в которых находит воплощение ощущение угрозы. Мотив раздвоения личности в стихах с ролевым героем можно интерпретировать не только как попытку авторской иронической самообъективации, но и как способ смехом победить страх, – в любом случае такая позиция 
свидетельствует о неустойчивом состоянии душевного равновесия автора. 
Сближение, иногда даже отождествление лирического «я» и «я» ролевого героя 
оказывается возможным благодаря присутствию в стихах мотива угрозы, взгляда за спиной. Так, в стихотворении «И вкусы и запросы мои странны» (1969), 
которое при первом прочтении может быть воспринято как монолог мелкого 
хулигана, которого судят за разбитые стекла в витрине, строка «А суд идет, 
весь зал мне смотрит в спину» вносит в высказывание вариативный смысл, 
объединяя фабульное повествование об административном нарушении с публицистическим (исповедальным по сути) признанием лирического героя, причем границы между «чужим» (ролевого героя) и «своим» (лирического «я») 
словом почти неразличимы: «Я лишнего и в мыслях не позволю, / Когда живу 
от первого лица, – / Но часто вырывается на волю / Второе Я в обличье подлеца. // И я боюсь, давлю в себе мерзавца, – / О, участь беспокойная моя! – / Боюсь ошибки: может оказаться, / Что я давлю не то второе Я». 
В стихотворении «Маски (Смеюсь навзрыд, как у кривых зеркал)» (1970) 
мотив раздвоенности «я» артикулируется в образе маски, которая используется 
в качестве защиты от угрозы, исходящей от мира: «Вокруг меня смыкается 
кольцо, / Меня хватают, вовлекают в пляску. / Так-так, моё нормальное лицо / 
Все, вероятно, приняли за маску. <…> Я в тайну масок всё-таки проник, / Уверен я, что мой анализ точен, / Что маски равнодушья у иных – / Защита от плевков и от пощёчин». 
Ощущение недостоверности, ненадежности мира-маскарада, где никто не 
равен самому себе, изменяет самоощущение лирического героя, которое принимает трагический характер на грани истерики (оксюморон «смеюсь 
навзрыд»), которую можно сравнить с состоянием панической атаки.  
В стихотворении «Первые ряды (Была пора, я рвался в первый ряд)» 
(1971) мотив угрозы как взгляда и возможного удара в спину становится сюжетообразующим, отражая ситуацию ценностного (поведенческого) выбора: «Бы

ла пора – я рвался в первый ряд, / И это всё от недопониманья, – / Но с некоторых пор сажусь назад: / Там, впереди – как в спину автомат – / Тяжелый взгляд, 
недоброе дыханье. // Стволы глазищ – числом до десяти – / Как дула на мишень, но на живую, – / Затылок мой от взглядов не спасти, / И сзади так удобно 
нанести / Обиду или рану ножевую». Стремление к защищенности, за которым, 
безусловно, скрывается инстинкт самосохранения, в то же время вступает в 
противоречие с императивом гражданской ответственности и героического самопожертвования («Не стоит вечно пребывать в тени – / С последним рядом 
долго не тяни, / А постепенно пробивайся в первый»), что по существу ставит 
лирического героя в ситуацию экзистенциального выбора и одиночества.  
В свою очередь обострение внутреннего конфликта углубляет осмысление внешних контекстов. Героическое самостояние одиночки противопоставляется пассивному, хотя иногда и сочувственному неучастию окружающих, которые выбирают для себя функцию зрителей. Надрывное переживание ситуации 
подвига «на миру» отразилось в стихотворении «Натянутый канат» (1972), где 
название на фабульном уровне отсылает к цирковому номеру (канатоходец под 
куполом цирка), но в подтексте характеризует психологическое состояние одновременно героя и автора: актуализируя фразеологизмы «нервы, как канаты» 
и «нервы натянуты, как струна», название формирует мысль о неимоверном, 
сверхъестественном напряжении всех душевных и физических сил субъекта 
лирического высказывания и его героя. В свою очередь ситуация циркового 
представления актуализирует разные значения слова «цирк» – как праздника, 
как демонстрации артистического владения опасным искусством и в то же время смешной, комичной ситуации. Соответственно в подтексте намечаются разнонаправленные оценочные восприятия описываемой ситуации, основанные на  
разных коннотациях слова, – с точки зрения героя и зрителей, автора и его 
окружения. Разрыв между этими восприятиями выражен метафорически и 
предполагает актуализацию всех подтекстовых значений, вместе с тем он сигнализирует о нарастании внутреннего напряжения субъекта высказывания. 
В полной мере очередное ухудшение психологического состояния Высоцкого проявилось в образном строе стихотворения «Певец. У микрофона» 
(1971). Героическое самопожертвование в сочетании с сопутствующим ему 
внутренним напряжением и страхом вызывает подсознательное желание избежать потенциальной «гибели всерьез» (Б. Пастернак). Уже в первой строфе 
стихотворения появляются метафоры, актуализирующие как общеизвестный 
исторический опыт, так и значимый для поколения «шестидесятников» литературный контекст: «Я весь в свету, доступен всем глазам, / Я приступил к привычной процедуре – / Я к микрофону встал, как к образам... / Нет-нет, сегодня 
точно – к амбразуре».  
Строфа реминисцентно связана со стихотворением Б. Пастернака «Гамлет», представляя его своеобразный парафраз с показательной переакцентуацией смысла. «Амбразура», с одной стороны, отсылает к подвигу А. Матросова, с 
другой стороны – в дистантной оппозиции и в то же время взаимодействии с 
«образами» – гротескно артикулирует скрытую у Пастернака в подтексте идею