Синтаксическая интерпретация современного прозаического дискурса

РОССИЙСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ 
ПЕДАГОГИЧЕСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ им. А. И. ГЕРЦЕНА

И. А. Мартьянова

СИНТАКСИЧЕСКАЯ ИНТЕРПРЕТАЦИЯ 
СОВРЕМЕННОГО
 ПРОЗАИЧЕСКОГО ДИСКУРСА

М О Н О Г РАФ И Я

Санкт-Петербург
Издательство РГПУ им. А. И. Герцена
2021

УДК 81.367
ББК 81
 
М29

М29
 Мартьянова И. А. Синтаксическая интерпретация современного 
прозаического дискурса: монография / И. А. Мартьянова; Российский государственный педагогический университет им. А. И. Герцена. — Санкт-Петербург : Изд-во РГПУ им. А. И. Герцена, 2021. — 
112 с.

 
ISBN 978-5-8064-3067-1

Монография, обобщая результаты лингвистической интерпретации текста 
современной русской литературы, дополняет ее литературоведческую характеристику и заполняет синтаксическую лакуну ее языкового описания. Рассматриваются актуальные процессы русского синтаксиса, функционирование 
его единиц в отечественной прозе конца ХХ — начала XXI вв., пунктуационно-графическая аранжировка высказывания и текста. Особое внимание 
уделяется высказыванию как индикатору стиля современных прозаиков. Книга адресована студентам, магистрантам, аспирантам-филологам, исследователям и переводчикам современной русской прозы.

УДК 81.367
ББК 81

 
© Мартьянова И. А., 2021
 
© Гирдова О. В., оформление обложки, 2021
ISBN 978-5-8064-3067-1 
© Издательство РГПУ им. А. И. Герцена, 2021

Содержание

От автора  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .    4

1. Жизнь синтаксиса в русском тексте  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .    5

2. «Смена литературного кода» и метафоры текста   . . . . . . . . .   10

3. Преодоление «схоластики синтаксиса» в интерпретации 
русской прозы конца ХХ — начала ХХI вв.  . . . . . . . . . . . . .   31

4. Актуальные процессы русского синтаксиса  . . . . . . . . . . . . . . .   36

5. Функционирование синтаксических единиц 
в современной русской прозе   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .   54

6. Развитие способов изображения чужой речи  . . . . . . . . . . . . .   68

7. Современная пунктуационно-графическая аранжировка 
высказывания и текста   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .   76

8. Континуальность современного текста  . . . . . . . . . . . . . . . . . . .   82

9. Многокомпонентное сложное высказывание как «индикатор 
стиля» Е. Водолазкина  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .   97

Литература  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .  108

ОТ АВТОРА

Обращение к синтаксической интерпретации современного 
прозаического дискурса мотивировано недостаточностью грамматического подхода к новым синтаксическим явлениям, очевидным разрывом между культурологическими, литературоведческими и лингвистическими исследованиями современной русской литературы. В предлагаемой монографии в языковом 
аспекте охарактеризованы изменения в сфере словосочетания, 
простого и сложного предложений, дополнены представления 
о формирующихся синтаксических единицах (сложном синтаксическом целом, новых типах бессоюзных сложных предложений). 
В речевом аспекте рассмотрено влияние визуализации и устноразговорной стихии на литературную норму. В текстовом аспекте определены социально-эстетические и жанрово-коммуникативные предпосылки формирования новых синтаксических явлений, 
раскрыта роль современной русской прозы и киносценария в их 
становлении. Материалом книги, адресованной студентам, магистрантам, аспирантам-филологам, исследователям новейшей литературы и ее переводчикам, являются произведения Е. Водолазкина, Л. Петрушевской, В. Пелевина, Д. Рубиной, Т. Толстой, 
В. Маканина и др. авторов. 

1. ЖИЗНЬ СИНТАКСИСА 
В РУССКОМ ТЕКСТЕ

Что ж, это не синтаксис, понять нетрудно. 

(В. А. Слепцов. Спевка)

Про синтаксис, конечно, на экзамене 
спрашивают, да не про этот.

(О. Новикова. Женский роман)

Была у него черная мохнатая собака, 
которую он называл так: Синтаксис. 

(А. П. Чехов. Архиерей)

Обращение к Национальному корпусу русского языка, а также к некоторым другим источникам позволяет сделать наблюдения над разнообразной жизнью в русском тексте самой синтаксической синтаксемы, чью «неподражательную странность» демонстрируют эпиграфы, на роль которых могли бы претендовать 
и другие цитаты. 
В романе Ю. Н. Тынянова «Пушкин» профессор Н. Ф. Кошанский поучал лицеистов: «Синтаксис и периоды! Это для вас недоступно…» (здесь и далее в разделе использованы примеры из 
Национального корпуса русского языка http://www.ruscorpora.ru). 
«Недоступность» синтаксиса позволяет понять, почему в 1827 г. 
юный М. Ю. Лермонтов в письме к двоюродной тетушке 
М. А. Шан-Гирей с законной гордостью сообщал: «Я думаю, что 
вам приятно будет узнать, что я в русской грамматике учу синтаксис и что мне дают сочинять…» 

В XIX  в. синтаксисом как главным предметом преподавания 
называли один из классов семинарии (в следующем порядке: инфима, грамматика, синтаксис, пиитика, риторика, философия, богословие): «Братья как риторы пошли особо, а я <…> поплелся 
в свой синтаксис, который и называть с трудом мог» (Г. Ф. Квитка-Основьяненко). Падение престижа его школьного преподавания 
отмечено в начале ХХ в.: «…занимался бы своей, в сущности, 
жалкой крохоборской специальностью, преподавая русский синтаксис» (С. Буданцев). В начале XXI в. персонаж повести А. Геласимова «Фокс Малдер похож на свинью» понимает синтаксис 
весьма схоластически, однако помнит, что «глаголы нужно подчеркивать двумя линиями. Но это уже синтаксис, а не морфология. 
В школе по этому поводу было много вопросов. Жалко священника под боком не оказалось». 
Попытки сведения синтаксиса к «графическому обозначению 
интонации», к некоему «вспомогательному средству», сегодня не 
редкость (В. Аграновский, М. Веллер и др.). Его логизированная 
интерпретация доминирует в книге А. Гениса «Довлатов и окрестности»: «Ведь что такое синтаксис? Это ― связь при помощи 
логических цепей, соединяющих мысли наручниками союзов». 
Подчеркивая диктатуру синтаксиса («…это навязанная нам грамматическая необходимость, которая строит свою картину мира; 
стройная система, лишающая нас свободы передвижения; смирительная рубашка фантазии»), автор, тем не менее, отдает ему 
должное, называя «великим организатором, который вносит порядок в хаос, даже тогда, когда его же и описывает». 
Сознательно оставляя за кадром лингвистические дефиниции 
термина, подчеркнем непростой характер взаимоотношений в паре 
теория синтаксиса и практика его преподавания. В 1877 г. 
А. А. Дмитриевский констатировал: «…русский синтаксис, благодаря недавнему замечательному труду профессора Потебни «Из 
записок по русской грамматике», в научном отношении стал на 
верную дорогу; но школа еще и не начинала пользоваться выводами упомянутого труда <…> так что для учащихся по учебнику — родной синтаксис terra incognita». 
В названиях научных трудов синтаксис фигурирует в ХХ в. 
и продолжает жить в нынешнем: «Синтаксис русского языка» 

А. А. Шахматова, «Русский синтаксис в научном освещении» 
А. М. Пешковского, «Из истории изучения русского синтаксиса» 
В. В. Виноградова, «Коммуникативно-структурный синтаксис» 
С. Г. Ильенко и др. Когда Л. К. Чуковской «разрешили получать 
с воли кое-какую дополнительную еду, бумагу и книги», она «принялась конспектировать толстый том: А. М. Пешковский. «Русский 
синтаксис в историческом [научном. — И. М.] освещении», «полезную во всех отношениях книгу!». 
В прошлом веке существовало два периодических издания с названием «Синтаксис»: самиздатский поэтический альманах А. Гинзбурга и журнал А. Синявского и М. Розановой. Если этот журнал 
унаследовал название недолго просуществовавшего поэтического 
альманаха, то почему его выбрал Гинзбург? По мнению С. Г. Ильенко, скорее всего, исходя из этимологии слова: оно восходит к греч. 
syntaxis (построение, порядок), в котором выделяются составляющие syn (вместе) и taxis (порядок). Оно могло значить и боевой 
порядок, искусство военного строя (например, древнегреческой 
фаланги). 
Неоднократные попытки «упразднить», «расшатать» или «разрушить» синтаксис парадоксальным образом обнаруживают его 
культурную значимость. Так, новый синтаксис в лозунгах и манифестах кубофутуристов (и не только) противопоставлялся традиционному, прежнему, привычному, похабному: «Кубисты Крученых и Хлебников во имя языка будущего разрушали только наш 
похабный синтаксис и нашу похабную этимологию» (И. Соколов); 
«Они разнесли вдребезги прежнюю эстетику, ритмику, этимологию, 
синтаксис, и тем создали новые революционные формы, необходимые для революционной эпохи» (К. И. Чуковский). Традиционный синтаксис отвергается наряду с «моралью, музеями, прошлым» (В. Лапенков), но итогом становится вывод, тоже по-своему 
небесспорный: «… вовсе не нужно впадать в некий транс и предаваться хлыстовским неистовствам, чтобы, ломая синтаксис, находить новую форму для выражения действительности, уже невыразимой никакими прежними трафаретами» (Б. Лившиц). 
Сегодня расшатывание синтаксиса воспринимается не как революционный эстетический лозунг, а как социальный синдром: 
«…вытесняются сложные предложения, что разрушает механизм 

нюансирующей оговорки. Не в первый раз поддаюсь искушению 
призвать всех на борьбу за точку с запятой» (С. С. Аверинцев). 
Л. Рубинштейн назвал «массовое игнорирование синтаксиса» 
«причудливой формой социальной патологии»: «А история, между тем, и есть синтаксис. Потому что история — это не набор 
слов, и даже не набор фраз. Это их порядок. Когда рушится порядок слов, рвется и без того хлипкая связь времен».
Синтаксису уготована долгая и разнообразная жизнь в русском 
тексте, потому что это «“живой синтаксис”, изнутри пронизанный 
чем-то неотделимым от существования» (М. К. Мамардашвили). 
Начиная с ХХ в., синтаксис функционирует в искусствоведческих, 
семиотических, математических, логических, психологических исследованиях: синтаксис киноязыка, синтаксис любви, создания 
мелодии и др. 
Сегодня синтаксическая картина мира осознается не только на 
уровне языка (отдельный интерес представляют труды по теории 
и практике перевода), но прежде всего в анализе индивидуального стиля автора и персонажей его произведений: «Кто бы ты ни 
был, слова твои ложатся мне на сердце, но божественный синтаксис твой не вполне изъясним» (Вен. Ерофеев); «Тот синтаксис, 
тот строй души, который проявляется в стихах Бунина, мне гораздо ближе и милее» (Л. К. Чуковская).
В русском тексте понимание синтаксиса как «строя души» связывается с именем Н. М. Карамзина. Замечательно, что высказывание о нем принадлежит Ф. И. Буслаеву: «…поколения младшие 
учились и теперь еще учатся мыслить и выражать свои мысли по 
его сочинениям, на которых и доселе основываются и русский 
синтаксис, и русская стилистика…» Еще в первой трети прошлого века Ю. П. Анненков обнаруживал «карамзинский синтаксис, 
зыбучие пески периодов» в произведениях Б. Пильняка.
Размышляя о «строе души», нельзя пройти мимо рефлексии 
В. Набокова на синтаксис Пушкина, Гоголя, Чернышевского, Толстого, Достоевского, Бунина, Пастернака. Особое место в этом ряду 
занимает Гоголь, которому «приходилось изобретать собственную 
грамматику и собственный синтаксис» (А. Воронский). Гоголевское 
синтаксическое влияние обнаруживается в стиле классиков и современников (Л. Петрушевской, Т. Толстой, А. Королева).

А. Белый в труде «Мастерство Гоголя» доказал, что синтаксис 
отнюдь не всегда является «смирительной рубашкой фантазии». 
«Остроумнейший синтаксис» (Л. Лунц) самого Белого сформировался во многом благодаря Л. И. Поливанову, который уже в третьем классе «открыл ему глаза на скульптуру фразы (и под формою этой эстетики прояснялся синтаксис)»: «Я ахнуть не успел, 
как одолел русский синтаксис, потому что не скучные формы 
одолевались, а теория композиции, показанная на образцовых примерах». 
Индивидуализация синтаксиса — особая забота русских прозаиков: «причудливый синтаксис Ремизова» (И. Эренбург); «в рассказанном Шкловским анекдоте вижу его синтаксис, графическую 
конструкцию его фразы» (Л. Я. Гинзбург); «сложный, но психологически и поэтически достоверный синтаксис» Цветаевой 
(Л. К. Чуковская); «неповторимый синтаксис» Пастернака (Э. Герштейн). «Индикатором стиля» (В. Г. Адмони) позднего Солженицына считается его «напряженный синтаксис» (А. Немзер). Да 
и С. Довлатов не «упразднил» синтаксис, по довольно спорному 
замечанию А. Гениса («У него и запятых — раз, два и обчелся»). 
Критик не может, впрочем, не признать, что «чрезвычайно короткие предложения идеально соответствовали всей его философии».
«Свой», нередко аномальный синтаксис создает Л. Петрушевская. Не менее узнаваем синтаксис В. Маканина, Т. Толстой, В. Сорокина, А. Королева, С. Соколова, Л. Улицкой, Д. Рубиной, Д. Быкова, Е. Водолазкина и других современных прозаиков.

2. «СМЕНА ЛИТЕРАТУРНОГО КОДА» 
И МЕТАФОРЫ ТЕКСТА

Отвечая на вопрос «Чем современна современная литература?», 
Н. Иванова подчеркнула, что «современность может быть экстрагирована из содержания, темы, затронутых “вопросов”, проблематики и пр. <…> а может — из поэтики (и тогда литература тоже 
может быть современной — но и актуальной!) <…> Представляется, что именно сейчас понимание современного в искусстве разделяет литературу на два разнонаправленных условных русла, вне 
зависимости от идеологии, на литературу актуального исполнения 
и литературу злободневного наполнения (не скажу содержания), но 
по форме архаичную» (Иванова 2011: 46, 52–53). По мнению С. Жижека, «в воздухе витает новый “жизненный опыт”, восприятие 
жизни, разрывающее изнутри форму линейного центрированного 
нарратива и изображающее жизнь как поток, имеющий множество 
форм… » (Жижек 2014: 73–75).
Как определить, где сегодня проходит синтаксическая граница 
между «архаистами» и «новаторами»? Поисками «неуловимого 
литературного гена современности» (Иванова 2011:53) занимаются в основном философы, культурологи и довольно редко лингвисты. Отдельные наблюдения о языковом своеобразии современной прозы присутствуют в работах литературоведов и критиков 
(Маркова 2003; Казначеев 2012; Колядич, Капица 2010 и др.), 
однако в целом очевиден разрыв между ее литературоведческой 
и лингвистической интерпретациями, счастливым исключением 
являются совместные публикации В. Д. Черняк и М. А. Черняк 
(2020). В лингвистическом отношении, безусловно, значимы также исследования Н. Г. Бабенко (2010), отказавшейся от абсолютизации постмодернистской эстетики.