Социальный миф и повседневность в белорусской прозе советского периода

УДК 821.161.3.09
ББK 83.3(4Беи)

И75

Рекомендовано к изданию Ученым советом 

«Центра исследований белорусской культуры, языка и литературы 

Национальной академии наук Беларуси» (протокол № 8 от 24.12.2020)

Р е ц е н з е н т ы:

доктор филологических наук А. Н. Кислицына, 

доктор филологических наук, профессор З. П. Мельникова, 
доктор филологических наук, профессор Е. В. Абрамовских

Иоскевич, М. М.

Социальный миф и повседневность в белорусской прозе 

советского периода / М. М. Иоскевич. – Минск : Беларуская навука, 2021. – 301 с.

ISBN 978­985­08­2736­4.

В монографии обосновывается методология исследования взаимодействия социального мифа и эмпирической повседневности в авторском сознании и его отражения в художественном произведении. Феноменологический анализ текста произведений белорусской прозы 
(книги на революционную и производственную тематику, а также романы о коллективизации) демонстрирует трансформацию картины повседневности под влиянием социального мифа.

Адресуется филологам – преподавателям, аспирантам, студентам.

УДК 821.161.3.09

ББК 83.3(4Беи)

© Иоскевич М. М., 2021
© Оформление. РУП «Издательский дом 
    «Беларуская навука», 2021

ISBN 978-985-08-2736-4 

И75

ВВЕДЕНИЕ

Кризис гуманизма под влиянием процессов глобализации, 

снижение морального уровня общественного и индивидуального 
сознания, вопрос о человеке, его роли и статусе в мире на рубеже 
веков привели к «антропологическому повороту» в гуманитарных науках. Впервые данное понятие возникло в октябре 1995 г., 
когда в Констанцском университете (Германия) состоялся коллоквиум на тему «The Anthropological Turn in Literary Studies», после 
которого антропологический поворот стал рассматриваться как 
способ переосмысления и обновления научной сферы. Как утверждают исследователи, «конечный (идеальный) объект гуманитаристики в пределах антропологического поворота – человек» [226] 
в его целостном рассмотрении.

«Антропологический поворот», или «антрапацэнтрычная фаза 

развіцця» [182, с. 194], закономерно попадает в круг интересов 
белорусских ученых, которые видят его основой современной социокультурной ситуации, приводящей к изменению в литературе, в художественной творческой системе. Антропологическому 
принципу изучения человека придается универсальный характер, поскольку он «ляжыць у аснове не толькі літаратуры і мастацтва, але і сучаснай касмалогіі» [292, с. 22]. «Антропологический поворот» особенно актуален по отношению к исследованию 
современной белорусской литературы, в которой, по мнению 
А. Н. Кислицыной, актуализировалась «агульная цікавасць да Чалавека. Нараджэнне, смерць, выбар, каханне, сорам, клопат... 
Гэтыя тэмы, некалі глыбока распрацаваныя класікамі першага 
беларускага Адраджэння, зноў рэабілітавалі сябе» [140, с. 228].

Однако среди литературоведов не утихает дискуссия о сущности «антропологического поворота». Так, на страницах российского журнала «Новое литературное обозрение» развернулась 
полемика о правомерности данного понятия по отношению к филологическим наукам. Особенность рассмотрения человека с позиций нового подхода ученые видят в его социально ориентированной знаковой деятельности, в первую очередь «через знаковые медиаторы – тексты» [226]. Многие исследователи отмечают 
неудачность выбранного термина, поскольку понятие «антропологический» широко применялось прежде и не раскрывает в полной мере сущность новизны литературоведческого подхода. Более 
того, предыдущие значения могут противоречить «интенции 
смысла» [60], который хотят придать новому термину. Понятие 
«антропологический» обширно и чревато «исключением важных 
направлений современной мысли из разговора и игнорированием 
реальных концептуальных разногласий среди потенциальных 
участников “поворота”» [38]. 

Обсуждая сущность антропологического поворота, ученые 

призывают к «переформулированию дисциплин», которые позволят обновить центральные исследовательские проблемы нашего 
времени «не только через отсылку к “модным новым темам”, 
но и в отношении к самим традиционным фигурам» [224]. Следовательно, уместен вопрос: не возникает ли подмена понятий, 
когда традиционные литературоведческие проблемы и направления анализа подаются под новым названием? Как утверждает 
Т. Е. Автухович, подобные опасения небезосновательны, поскольку зачастую под антропологический инструментарий подпадают 
традиционные литературоведческие понятия: «использование слов 
“антропология”, “антропологический” и подобных не вносит 
изменений в методологию исследования, не расширяет возможности литературоведения – методология в большинстве случаев 
остается традиционной, литературоведение не выходит за собственные рамки» [2, c. 5].

В рамках антропологического поворота как обновления научной сферы правомерно говорить о существовании двух понятий: 
антропологии литературы и литературной (или художествен

ной) антропологии, которые «предполагают разное представление о сущности литературы и, что самое главное, разную проблематику и методологию исследования» [2, c. 5].

Антропология литературы получила определение в русле 

рецептивной эстетики. В. Изер предлагает «отказаться от текстуальности, т. е. от сосредоточенности на анализе текста», 
от поиска новых интерпретационных методологий и сосредоточиться на означающей и медиальной функции литературы, «тем 
самым разворачивая текст в сторону отражения потребностей, 
которые и призваны стать предметом рассмотрения» [103, c. 19]. 
Основной задачей должно стать исследование «“подсознательных” 
установок» личности как автора, так и читателя, а также культуры 
в целом, что позволит заглянуть за пределы отношений, предложенных <...> нам нашим повседневным миром» [103, c. 19]. Как 
полагает Т. Е. Автухович, «концепция Изера – наиболее внятное 
на сегодняшний день представление об антропологии литературы. Не отказываясь от исследования типично антропологических 
проблем, каковыми являются природа – культура, свое – чужое, 
телесное – духовное и др., она актуализирует инспирированный 
тоже антропологией интерес к виртуальной реальности, к тем 
порождениям человеческой фантазии, которые помогают остранять привычное течение жизни и открывать в ней иные возможности. Фантазирование, воплощающееся в практике письма, конституирует человека, помогает путем самомоделирования выйти 
за пределы собственного “я”, чтобы увидеть свое Другое, реализовать нереализованные и не реализуемые в данной социальной 
практике возможности» [2, c. 7].

Литературная (или художественная) антропология обладает 

собственным объектом и проблемным полем, в которое, согласно 
Т. Е. Автухович, входят «изменения социокультурной ситуации, 
происходящие в результате общественно­политических, технологических, ментальных сдвигов и революций; механизмы антропологических сдвигов на макрои микроуровнях социальной 
жизни; новые человеческие типы, нравственно­духовные коллизии в обществе; новые культурные коды и поведенческие и ментальные стереотипы; исторические изменения человеческого со

знания и способов коммуникации; исторические трансформации 
ценностных установок, проявляющиеся в практике повседневной жизни как отдельного человека, так и целых социальных 
групп; онтологические и гносеологические проблемы как попытки выстроить философскую картину мира; поиски универсального ключа к пониманию человеческой природы, возрастных и гендерных отличий и т. д.» [1, c. 117]. 

Современные научные установки литературной антропологии 

базируются на методологическом подходе «антропологизм», который был заявлен еще в 1860 г. Н. Г. Чернышевским в его статье 
«Антропологический принцип в философии»: «...принцип этот 
состоит в том, что на человека надобно смотреть как на одно существо, имеющее только одну натуру, чтобы не разрезывать человеческую жизнь на разные половины, принадлежащие разным 
натурам, чтобы рассматривать каждую сторону деятельности 
человека как деятельность или всего его организма, от головы 
до ног включительно, или если она оказывается специальным 
отправлением какого­нибудь особенного органа в человеческом 
организме, то рассматривать этот орган в его натуральной связи 
со всем организмом» [312, c. 251–252]. 

Советское литературоведение продолжило разработку антропологического подхода. Так, центральной проблемой литературнохудожественной антропологии, по мнению советского литературоведа Б. Т. Удодова, исследовавшего творчество А. С. Пушкина 
в аспекте философско­антропологической интерпретации, является целостный человек, его природа и структура. Человек многомерен, обладает «“многосоставной” сущностью, в которой органически переплетены полярные начала: природное и социальное, 
физическое и духовное, конкретно­историческое и общеисторическое, индивидуально­неповторимое и общечеловеческое, земное 
и космическое, преходящее и вечное. Из этой многосложности 
главного предмета литературы вытекает как неисчерпаемость 
ее конкретных образов и произведений, так и многозначная вариативность в их истолковании» [295, с. 105]. Автор полагает, 
что русскую классику можно рассматривать как «своеобразную художественную антропологию, долгое время питавшую, 

а во многом и восполнявшую русскую философскую антропологию XIX–XX веков» [295, с. 112].

Понятие «антропологизм» при характеристике развития литературы натуральной школы было использовано Ю. В. Манном, 
который утверждал, что именно реализм 1840­х годов ввел в литературное сознание понятие человеческих видов – «со всеми вытекающими отсюда биологическими ассоциациями, с естественнонаучным пафосом исследования и обобщения» [176, c. 254−256]. 

Одной из первых теоретических работ на постсоветском 

пространстве в русле художественной антропологии стала монография В. В. Савельевой, которая выдвигает следующую концепцию: каждый автор создает свой образ человека, т. е. свою 
художественную антропологию, которая может быть выделена 
в «отдельную область знаний, подобно религиозной антропологии, философской, педагогической, психологической» [244, c. 7]. 
По мнению ученого, художественная антропология основана 
на триединстве автор – образ / персонаж – читатель (интерпретатор, со­творец). Объектом художественной антропологии является изображенный человек и человеческий мир, изучаемые другим человеком. Область художественной антропологии включает 
«интерпретацию и разноаспектное изучение образов­персонажей, 
которые появляются как результат трансформации и фантазийного воссоздания человека в авторском художественном мире» 
[244, с. 8–9]. 

Ряд статей, посвященных антропологической проблематике, 

принадлежит Е. К. Созиной, которая рассматривает «антропологизм» как принцип художественного творчества, как «особенность литературы во взглядах на человека и окружающий его 
мир» [258].

Знаковой для постановки антропологической литературоведческой проблематики стала коллективная монография отечественных ученых «Чалавечае вымярэнне ў сучаснай беларускай літаратуры» [311]. В ней М. А. Тычина рассматривает проблемы человеческого существования, поднятые современными белорусскими 
поэтами и прозаиками, через антропологические типы: Homo 
loguens (человек, который говорит), Homo faber (человек, который 

создает), Homo sapiens (человек разумный) и др. Всего автор анализирует 15 вариантов определения понятия «человек». Е. А. Городницкий сосредотачивается на изучении методологических 
принципов социологического литературоведческого исследования, определяя подходы к социальным аспектам литературного 
творчества. А. Н. Кислицына обращается к анализу постмодернистской парадигмы, Новой Литературной Ситуации, отмечая, 
что современная белорусская культура утратила литературоцентричный характер, изменив функции писателя. Белорусские 
исследователи утверждают: «...чалавек у літаратуры – гэта вобраз 
на перакрыжаванні двух поглядаў. Літаратуразнаўства ў гэтым 
выпадку сутыкаецца з пэўнымі цяжкасцямі, бо вымушана балансаваць на мяжы высокага і нізкага, анталагічнага і побытавага, агульначалавечага і індывідуальнага» [311, с. 16]. 

Дальнейший рост работ теоретической направленности, посвященных литературно­художественной антропологии [8; 37; 84; 
124; 296], свидетельствует о признании учеными актуальности 
данного направления в рамках заявленного антропологического 
поворота как обновления научной сферы, о начале разработки 
новых подходов и направлений интерпретаций. Предполагается, что литературоведение в русле литературно­художественной 
антропологии на данном этапе развития затронет ряд тем и проблем в рамках междисциплинарных подходов (в контексте других гуманитарных наук), которые раскроют новые глубинные 
смыслы художественных произведений.

Одной из перспективных тем в литературоведении в русле 

литературно­художественной антропологии в последние годы 
становится повседневность в художественном произведении. 
Понятие «повседневность» изначально является антропологической категорией. Оно нацелено на создание такой области взаимодействия человеческого организма со средой, в которой «будет 
комфортно сосуществовать и реализовывать насущные задачи 
по обеспечению своего как телесного, так и духовного начал» 
[142, c. 209]. 

Интерес к повседневности возник также в русле «феноменологического поворота», который был обусловлен трансформацией 

социальной реальности на рубеже веков: «...человек начала XXI в. 
живет в изменившемся социальном мире» [237, с. 46]. «Феноменологический поворот» ознаменовался сдвигом научного интереса от «великих людей» и «событий» в сторону мира «маленького человека», в приватную сферу «дома» и событий повседневной жизни, т. е. всего того, что составляет предмет забот 
рядовых членов общества, – «локальные формы бытия социального» [236, с. 46].

Существует множество определений повседневности, ведь с середины 1980­х годов это понятие становится объектом исследования целого ряда социогуманитарных дисциплин: философии, 
истории, социологии, психологии, культурологии. Более того, 
в рамках данных дисциплин выделяются отдельные направления, посвященные повседневности: философия повседневности 
[28; 68; 225], социология повседневности [24; 75; 76; 331; 332], 
история повседневности [74; 75; 233], культура повседневности 
[12; 160; 181; 214; 343]. Как заметила немецкая исследовательница 
К. Липп, «существует столь же много “повседневностей”, сколько 
есть авторов, ее изучающих» [цит. по: 233, c. 10]. 

В толковом словаре С. И. Ожегова находим следующее определение повседневности: «...проводимый изо дня в день, всегда, 
постоянный, непрекращающийся, бывающий всегда, обычный», 
а также «быт, бытовая сторона жизни» [215, c. 456]. Синонимичными прилагательному «повседневный» выступают «обыденный», 
«будничный», «рутинный», «житейский».

Очевидно, что зачастую понятия «повседневность» и «быт» 

являются взаимозаменяемыми. Между тем их следует разграничивать, о чем заявляют многие исследователи: «...понятие быт сужает и видоизменяет объект культурно­исторического объекта 
повседневности» [316, c. 92]. «Повседневность» – более широкое 
понятие по сравнению с термином «быт», который представляет 
собой «лишь часть повседневности, которая связана с построением и сохранением каждым индивидом своего собственного 
индивидуального континуума, своего образа мыслей, логики 
построения собственной личной жизнедеятельности» [144, c. 80]. 
Очевидно, исследование повседневности в художественном тексте 

также не должно сводиться к анализу лишь бытовой стороны 
жизни персонажей, под которой мы понимаем жизненные практики в личном пространстве, направленные на поддержание 
жизнедеятельности. 

Общей доминантой, которая заявлена в приведенных научных 

определениях, является человек. Повседневности не существует 
без человека, она «возникает там, где есть человек» [236, c. 51]. 
Следовательно, правомерно говорить об актуальности исследования повседневности в художественном произведении, где человек выступает главным предметом изображения. 

Литературоведение традиционно предстает как наука, исследующая изображение человека в художественном произведении, 
и нельзя сказать, что проблемы повседневности не привлекали 
внимания литературоведов до начала «бума» повседневности 
в социально­гуманитарных науках. Традиционно исследовались 
такие составляющие повседневности, как внешность персонажа, 
его жилище, вещи и т. д. [14; 15; 137; 183; 315]. Начало обращения 
к повседневности положили романтики, противопоставив ей как 
низменной, пошлой действительности мир мечты, природы, экзотики, свой внутренний мир. Романтический герой противостоит 
толпе с ее суетой и хлопотами, потешается над ней, высмеивает: 
«...повседневность должна быть нарушена, а возможно, и разрушена, чтобы творческий полет и свобода могли состояться» [100, с. 19]. 
Повседневность зачастую рассматривается в оппозиции «быт – 
бытие», которая соответствует оппозиции «материальное – идеальное», в частности в работах, посвященных творчеству классиков – 
Н. В. Гоголя, Л. Н. Толстого, А. П. Чехова и других. Описание 
повседневности с помощью данной оппозиции «может раскрывать ситуацию двоемирия либо указывать на возможность синтеза сложного единства» [50, c. 277]. Однако, как было указано 
выше, «повседневность» представляет понятие более широкое, 
чем «быт», что обуславливает необходимость выявления ее структурных составляющих.

В белорусском литературоведении повседневность в основном анализируется с позиций биографического подхода, который заключается в рассмотрении жизненных условий авторов,