"Маленькие" рассказы А. П. Чехова: новые грани смысловой интерпретации

 

 

Российский государственный педагогический университет 
им. А. И. Герцена 
 

 
 
 
 
 
 
 
О. В. Богданова 
 
 
 
«МАЛЕНЬКИЕ» РАССКАЗЫ 
А. П. ЧЕХОВА: 

 
новые грани смысловой интерпретации 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Санкт-Петербург 
Издательство РГПУ им. А. И. Герцена 
2020 
 
 

 

 

УДК 82-32 
ББК 83.3(2РОС=РУС) 
     Б 73 
 
 
 
 
Рецензент — 
доктор филологических наук, проф. М. Ч. Ларионова 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Богданова О. В. 

Б73
«Маленькие» рассказы А. П. Чехова: новые грани смысловой интерпретации. СПб.: Изд-во РГПУ им. А. И. Герцена, 2020. 135 с. [Серия «Текст
и его интерпретация». Вып. 16]

 
ISBN 978–5–8064–2842–5 
 
Научно-монографическое издание докт. филол. наук О. В. Богдановой «”Маленькие” рассказы А. П. Чехова: новые грани смысловой интерпретации» продолжает серию «Текст и его интерпретация», посвященную проблемам развития русской литературы ХIХ–ХХ вв. и вопросам своеобразия творчества отдельных писателей. 
Издание предназначено для специалистов-филологов, студентов, магистрантов, 
аспирантов филологических факультетов гуманитарных вузов, для всех интересующихся историей развития русской литературы ХIХ–ХХ вв. 
 
 
 
 
 
 
 

ISBN 978–5–8064–2842–5

УДК 82-32

ББК 83.3(2РОС=РУС)

© О. В. Богданова, 2020
© С. В. Лебединский, оформление обложки, 2020
© Издательство РГПУ им. А. И. Герцена, 2020

 
 
 

Рассказ А. П. Чехова «Ионыч» 
(новый интерпретационный дискурс) 
 
 
Рассказ А. П. Чехова «Ионыч» был написал в 1898 г. и впервые 
опубликован в «Ежемесячных литературных приложениях» к журналу «Нива» (№ 9), иллюстрированному журналу для семейного чтения, 
выходившему в Петербурге в издательстве А. Ф. Маркса1. 

Традиция восприятия рассказа «Ионыч» была заложена с момента его появления в печати. Уже в начале 1899 г. авторитетный историк культуры, известный литературовед и лингвист Д. Н. Овсянико-Куликовский в «Журнале для всех» интерпретировал рассказ Чехова и задавал некую установку восприятия текста, которая в перспективе сложилась в устойчивую и общепринятую тенденцию. 
Наряду с выявлением особенностей художественного письма Чехова, 
рецензент говорил об особенностях характера главного героя и представлял его как «человека с изначально возвышенными и благородными намерениями», обладателя «просвещённого ума»2, но который 
не обнаружил в себе сил для протеста против давящей на него обывательской среды, не вступил в борьбу с провинциализмом действительности, а допустил постепенное, но неизбежное врастание в удушающую атмосферу города С. Ту же идею повторил признанный 
литературный критик А. С. Глинка (псевд. Волжский), в 1903 г. выпустивший книгу «Очерки о Чехове», в которой применительно к «Ионычу» с уверенность констатировал, что «Старцев растворился без 

 

1 15 или 16 июня беловой автограф рассказа «Ионыч» был отослан в редакцию 
приложений к «Ниве» (см.: Письмо Ю. О. Грюнберга к Чехову. 18 июня 1898 г.). 
2 Овсянико-Куликовский Д. Н. Наши писатели. Литературно-критические очерки 
и характеристики. I. А. П. Чехов // Журнал для всех. 1899. № 2–3. 

остатка в обывательщине»1. Нет необходимости множить примеры и 
приводить доказательства, чтобы подтвердить мысль о том, что в отечественном литературоведении (как прежде, так и теперь) доминирует представление об «Ионыче» как о рассказе, в котором Чехов изображает процесс поглощения одного из лучших представителей 
губернской интеллигенции окружающей его провинциальной средой, 
историю умирания героя, не сумевшего противостоять губительному 
влиянию обывательской атмосферы2. Как пишет исследователь 
В. Б. Катаев, «Старцев деградировал. Не удержавшись даже на уровне 
Туркиных, он в своём превращении скатился ещё ниже, на уровень 
обывателя “тупого и злого”, о презрении к которому говорил прежде. 
И это — итог его существования»3. Время превратило «Старцева, живого человека, в Ионыча»4. 

Между тем попытка пристальнее взглянуть на текст «Ионыча» 
приводит к возможности иной интерпретации, порождает более 
сложный ракурс восприятия авторской позиции, уводит от мысли о 
благонамеренной нравоучительности Чехова. И в этой связи первостепенного внимания требует система главных героев рассказа — 
Дмитрия Ионовича Старцева, Котика, семьи Туркиных. 
 
I 
 

Дмитрий Старцев — молодой земский врач, «только что назначен<ный>» (с. 536)5 на эту должность и практикующий в уездном городке Дялиже, в девяти верстах от губернского города С. С точки 
зрения сегодняшнего дня, кажется, что упоминание должности земского врача мало что говорит о персонаже, разве что о характере его 
профессиональной деятельности. Однако в ситуации конца ХIХ в. подобная «портретная» деталь включала множество коннотаций. Прежде всего современникам Чехова был очевиден размах и направление 
деятельности доктора Старцева. Так, например, было привычно, что 

 

1 Волжский <Глинка> А. С. Очерки о Чехове. СПб., 1903. С. 85–88. 
2 В просторечии — «среда заела». 
3 Катаев В. Б. Сложность простоты. Рассказы и пьесы Чехова. М.: Изд-во МГУ, 
1998. — 112 с. 
4 Там же. 
5 Здесь и далее цитаты приводятся по изд.: Чехов А. П. Ионыч // Чехов А. П. Избранное. М.: Эксмо-пресс, 1998. С 536–552, — с указанием страниц в скобках. 
Все выделения в приводимых цитатах сделаны мною. — О. Б. 

земский врач «жил очень скромно и квартировал там же, где принимал больных. Радиус его участка определён был в 10 вёрст (10,7 км) и 
6–7 тысяч населения <…> Рабочий день доктора не выходил менее 
12 часов, как велось, принимали всех пришедших, получалось ежедневно средние 60 больных, а в праздники и по сотне»1. Земские врачи обыкновенно обслуживали земство бессословно, но по преимуществу — сельское, крестьянское, простонародное население: «могло 
получиться и под 200 “участковых” деревень». Земский врач был широким специалистом: «он мог лечить все — и сложнейшую патологию, и прыщи на спине и плечах»2. 

В земском враче современники видели новый тип врачадемократа, передового человека, воспитанного преимущественно на 
произведениях Н. А. Некрасова, Н. Г. Чернышевского, А. Ф. Писемского. «Не все земские доктора были голубых кровей, но окончание 
государственного университета давало потомственное почётное 
гражданство, классическое высшее образование было чем-то вроде 
замены благородного происхождения»3. Именно такого героядемократа, «дьячковского сына» (с. 544), и ставит в центр повествования Чехов.  

В 1880–1890-х гг. (описываемое в рассказе время) в обществе 
широко дискутировался вопрос: «относить ли земских врачей к интеллигенции». И Чехов уже в самом начале рассказа напоминает об 
этом «общественном споре» и в легкой иронической форме сразу 
причисляет героя к интеллигенции. Точнее сказать — «местные жители» (с. 536) города С. «с сердечной простотой» (с. 536) и благодушием, открытостью и добросердечием признают в Старцеве интеллигента: «…доктору Старцеву, Дмитрию Ионычу, когда он был только 
что назначен земским врачом и поселился в Дялиже <…> тоже говорили, что ему, как интеллигентному человеку, необходимо познакомиться с…» (c. 536)4. 
К концу ХIХ в. вопрос о столкновении дворянства и демократов 
уже не стоял столь остро, как в середине века, в период, описываемый 
И. С. Тургеневым в «Отцах и детях». Однако близость образа Старце
 

1 Страшун И. Д. Полвека земской медицины (1864–1914) // Очерки русской общественной медицины. М., 1965. С. 114. 
2 Там же. 
3 Там же. 
4 Пунктуация авторская (возможно, даже сознательная), что в еще большей мере 
подчеркивает признаваемую за героем интеллигентность.  

ва тургеневскому Базарову многое привносит в понимание образа героя. На фоне кирсановского «аристократизма» становятся очевидны 
простота и открытость «благородного общества» города С., их отношение к Старцеву, земскому врачу, «неблагородному» героюразночинцу.  

Чехов-повествователь многократно подчеркивает в рассказе 
добросердечие «среды», неоднократно повторяет слова о сердечной простоте и открытости с-ского общества. Заметим, что никто 
из героев рассказа не заговаривает на подобные темы, этот мотив 
звучит подспудно, невыраженно, в снятой форме. И если выходит 
наружу, то прежде всего посредством образа самого Старцева. Так, 
задумываясь о женитьбе на Котике, решаясь сделать ей предложение, Старцев вспоминает о «социальном неравенстве»1. Или он же, 
оказавшись в первый раз в доме Туркиных, задает «странные» для 
семьи Туркиных вопросы — например, об обучении Екатерины 
Ивановны в гимназии или в университете2, тогда как для круга 
Туркиных привычно и общепринято домашнее воспитание3, с гувернантами и приглашенными учителями (неслучайно в тексте 
рассказа так мощно звучит (отчасти) иронический — почти фонвизинский4 — мотив воспитания)5. Даже вопрос о печатании или непечатании в журналах романов и повестей Веры Иосифовны вызывает у хозяев и их гостей удивление, и хотя ответ героини в своей 
прямоте кажется алогичным, но и он отражает привычный порядок 
вещей для людей высшего круга той поры6. 

 

1 Внутренний монолог: «Пара ли она тебе? Она избалована, капризна, спит до 
двух часов, а ты дьячковский сын, земский врач...» (с. 544). 
2 «Вы кончили курс в здешней гимназии?» (с. 539). 
3 «О нет! — ответила за нее Вера Иосифовна. — Мы приглашали учителей на дом, 
в гимназии же или в институте, согласитесь, могли быть дурные влияния; пока девушка растет, она должна находиться под влиянием одной только матери» (с. 539). 
И в приведенной цитате важна как восклицательно-императивная форма ответаиспуга, ответа-отрицания («О нет!»), так и литературная аллюзия к домашнему 
воспитанию как Митрофанушки Простакова, так и Илюшеньки Обломова. 
4 Хорошо известно, что слова «Умри, Денис, лучше не напишешь!» были произнесены кн. Г. А. Потемкиным по поводу первого представления комедии 
Д. И. Фонвизина «Недоросль», комедии воспитания. 
5 Вспомним игровую грамматическую парадигму Ивана Петровича: «Ты идешь 
по ковру, я иду пока вру, ты идешь пока врешь…» (с. 544). 
6 Для сравнения вспомним реальный случай с нежелавшим печататься Ф. И. Тютчевым. 

К моменту работы над рассказом «Ионыч» Чехов только что 
оставил врачебную практику, но в тексте он удивительно точно и 
скрупулезно воспроизводит знакомые ему детали и обстоятельства. 
Среди прочего он, например, описывает «выезд»1 земского врача 
Старцева и не измышляет, как может показаться, градуированную метафору (пешком, пара лошадей, тройка с бубенцами), но фактологически точно воспроизводит реальность. Другое дело, что Чехов умеет 
совместить факты реальности и творческий вымысел, детализированную действительность и художественную образность. Так, специалисты свидетельствуют, что в конце ХIХ в. «лекарь без практики обыкновенно путешествует по городу в плохом извозчике или по образу 
пешего хождения», но «имеющий большую практику <…> лекарь, 
обычно ездит в фаэтоне, запряжённом парою лошадей, или в маленькой каретке…»2. То есть «дорожная» триада Чехова не вымышлена 
искусственно, но отражает точную наблюдательность писателя над 
естеством социальной жизни. 

Между тем возникает вопрос: зачем Чехов поселил своего героя 
в Дялиже? зачем повествователю понадобилось, чтобы его герой преодолевал дорогу? Понятно, что автор в качестве героя рассказа мог 
избрать городского врача, поселившегося непосредственно в городе 
С., но, по всей видимости, писатель вкладывал определенный смысл в 
хронотопическое строение текста. И кажется, что ему были важны не 
сами локусы (Дялиж или город С.), но образ-мотив дороги, пространственный и протяженный хронос, позволяющий ему воплотить 
(лейт)мотив жизненного человеческого пути, видимых (с помощью 
«опредмеченного» воплощения) этапов человеческой жизни. Образ 
извозчичьей коляски, пары или тройки собственных лошадей позволяли Чехову (и современному ему читателю) без лишних слов и долгих описаний представить движение времени, фиксировать те изменения, которые происходили с главным героем, воссоздать иллюзию 
жизненного пути героя. 
В этом плане важной оказывается цифровая символика рассказа 
— на первый взгляд, случайное и хаотическое чередование многократно повторяемых чисел 2, 3 и 4. 
Двоичность (2) событийного ряда задается Чеховым с первых 
строк. Еще только начиная изложение событий, повествователь сразу 

 

1 По словам специалиста, всегда «земский врач имел собственный выезд». 
2 Страшун И. Д. Полвека земской медицины (1864–1914). С. 114. 

выделяет дихотомию «приезжие» ↔ «местные», воссоздает двойственную атмосферу «скуки» или «наоборот». «Когда в губернском 
городе С. приезжие жаловались на скуку и однообразие жизни, то 
местные жители, как бы оправдываясь, говорили, что, напротив, в С. 
очень хорошо, что в С. есть библиотека, театр, клуб, бывают балы, 
что, наконец, есть умные, интересные, приятные семьи, с которыми 
можно завести знакомства» (с. 536). Впоследствии число 2 будет пронизывать весь текст, то создавая двойственные пары-уподобления, то 
подчеркивая контрастную антитетичность героев или обстоятельств. 
Причем эти двоичные сопоставления и противопоставления окажутся 
философически содержательными и смыслоёмкими: они то сливаются 
в своем подобии, то расходятся, но неизменно обнаруживают устойчивую парную взаимозависимость, периодически и закономерно подменяя «+» на «–» и наоборот, отражая чеховское понимание неразрывности и взаимосвязи окружающего мира1. Кажется, a priory 
противостоящие друг другу такие понятия, как жизнь ↔ смерть, свет 
↔ тьма, работа ↔ отдых (и мн. др.), в рассказе Чехова оказываются 
тесно сомкнуты и переплетены, подчеркнуто подменяются один другим. Эта колеблющаяся двоичность отчетливо просматривается, 
например, в смене цвета в рассказе — попеременное чередование то 
черного и белого, то белого и черного. Чехов создает философскую 
картину многообразного и полного противоположностей мира, той 
действительности, которая в своем диалектическом столкновении 
творит жизненное многообразие, обеспеченное единством и борьбой 
со- и противоположностей. 
Число 3 (троичность) искони несет в себе символическое значение развития, движения, динамики. Нумерология этого числа вбирает 
семантику перспективы и проективности, устремленности вперед и 
неостановимости движения. Именно это значение прочитывается в 
троичной поэтапности смены способа передвижения Старцева, указывая на движение жизни героя, на неостановимость проходящих лет, 
событий, мыслей, чувств, впечатлений — его жизни. 
Наконец, подчеркнуто-настойчиво звучит в рассказе число 4, 
привнося в текст дополнительные философские коннотации. Согласно нумерологии, цифра четыре составляет основу всего сущего — это 

 

1 Так, выразительную сопоставительную пару представляют собой образы Старцева и кучера Пантелеймона. Кажется, уподобленные друг другу, находящиеся в 
со-поставлении, на самом деле в исходной точке эти герои противо-поставлены 
друг другу — прежде всего как хозяин и слуга, и по ряду иных черт и качеств. 

четыре стороны света, четыре времени года, четыре времени суток и 
др., о которых неизменно и настойчиво напоминает повествователь, 
будь то смена времен года (зима, весна, лето, осень), времени суток 
(утро, день, вечер, ночь), указание на длительность упражнений за роялем («четыре часа») или ночного брожения по городу (практически 
четыре часа). Даже точность выражения «четверть часа» (с. 541) эксплицирует число 4 и указывает на его темпоральные (циферблатные) 
слагаемые1. Настойчивое обращение к числу 4 формирует мотив цикличности, неизменного возвращения и повторения, едва ли не графически вырисовывая замкнутую линию геометрического четырехугольника, рамочно обрамляющего (по сути закольцовывающего) 
жизненную судьбу героя (героев)2. 

Очевидно, что «математическая лингвистика» рассказа «Ионыч» 
неслучайна: она исходно, изначально, фактически затекстово порождает атмосферу повторяемости, возвращаемости, столкновения и слияния, подмены и замены, вытеснения и замещения, отталкивания и 
притягивания. Цифровое поле рассказа создает рисунок жизненных 
перипетий героев, вычерчивает хронотопические координаты, аккумулирует множественность происходящих с героями событий, т.е. 
очерчивает некое бытийное пространство, которое в пределах короткого рассказа репрезентирует долгую человеческую жизнь. Причем не 
одну (например, доктора Старцева), а — в своей повторяемости — 
всех и каждого. Вначале — главного героя доктора Старцева, позже 
его возлюбленной Котика, на background-е любовных отношений — 
семьи Туркиных. И за этой троичностью — уже атрибутированная 
повторяемость и логика (все)человеческого существования. 
Критика обыкновенно рассматривает образ Старцева как образ 
героя мыслящего, входящего в жизнь с высокими идеалами, готового 
отдать свои силы служению человечеству. Во всяком случае — с 
мыслью навсегда остаться преданным делу врачевания, оказания помощи людям. И это отчасти справедливо. Однако текст показывает, 
что уже с первых слов представления героя Чехов не столько идеали
 

1 Неоднократно повторенные в тексте упоминания о висте тоже «таят» в себе 
представление о 4: о четырех мастях игральных карт и об обязательной кратности (четырех) игроков. 
2 Даже упоминание праздника Вознесения (когда герой впервые приходит в дом 
Туркиных), в православной традиции со всей обязательностью выпадающего на 
четверг, на сороковой день после Пасхи, эксплицирует число 4, что современникам Чехова было близко и понятно. 

зирует образ главного персонажа, сколько иронизирует по его поводу, 
подмечает в его характере черты обыкновенности и ординарности, в 
большей мере чем исключительности и особой внутренней интеллигентности. 

Чехов не говорит о том, сколько герою лет. Однако ремарка, что 
он «только что» был назначен земским врачом, явно говорит о его 
молодости1. О том же свидетельствует и «безличностная» характеристика — строки из элегии А. Дельвига, которые напевает Старцев: 
«Когда еще я не пил слез из чаши бытия…» (с. 537). Герой только еще 
преодолел (условно) самый первый этап в познании «чаши бытия» — 
после окончания учебного медицинского заведения он вступал в самостоятельную и взрослую жизнь. 

Молодость и неопытность Старцева Чехов подчеркивает уже 
тем, как ведет себя герой в обществе Туркиных во время своего первого визита к ним. Выше приводились «неуместные» вопросы, которые обращает Дмитрий Ионович к Котику и Вере Иосифовне (об учебе и литературных журналах), но с не меньшей силой о его 
жизненной (и светской) неопытности свидетельствует и его отношение к талантам Туркиных. 
Вера Иосифовна читает свой «большинский роман» (с. 537). 
«Она начала так: “Мороз крепчал...” <…> Вера Иосифовна читала о 
том, как молодая, красивая графиня устраивала у себя в деревне школы, больницы, библиотеки и как она полюбила странствующего художника, — читала о том, чего никогда не бывает в жизни, и все-таки 
слушать было приятно, удобно, и в голову шли всё такие хорошие, 
покойные мысли, — не хотелось вставать» (с. 537–538). Обыкновенно 
этот пассаж рассматривается как саморазоблачение писательского дара Веры Иосифовны, как свидетельство нежизненности ее прозы, как 
репрезентация обывательской сущности героини и ее таланта. Хрестоматийной стала оценочность — «читала о том, чего никогда не 
бывает в жизни» (с. 538). 
Однако обращает на себя внимание то обстоятельство, что героиня Чехова пишет о том, что как раз бывает в жизни (и в литературе). 
Так, в чеховском рассказе «Дом с мезонином» (1896) героиня Лида 
Волчанинова, точно так же, как героиня Веры Иосифовны, служила 

 

1 Чехов, например, закончил медицинский факультет Московского университета 
в 24 года, при этом известно о двух повторенных им годах гимназического курса. То есть можно предположить, что выпускникам медицинских образовательных учреждений было примерно 22 года.