Эпиграфическая повесть Ф. М. Достоевского "Бедные люди"

 

Российский государственный педагогический университет 
им. А. И. Герцена 
 

 
 
 
 
 
 
 
О. В. Богданова 
 
 
 
ЭПИГРАФИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ 
Ф. М. ДОСТОЕВСКОГО  
«БЕДНЫЕ ЛЮДИ» 
 

 
 
 
 
 
 
 
 
 
Санкт-Петербург 
Издательство РГПУ им. А. И. Герцена 
2020 
 
 

 

УДК 82-32 
ББК 83.3(2РОС=РУС) 
     Б 73 
 
 
 
 
Рецензенты — 
доктор филологических наук, проф. Л. В. Богатырева 
кандидат филологических наук Е. С. Биберган 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Богданова О. В. 

Б73
Эпиграфическая повесть Ф. М. Достоевского «Бедные люди». СПб.: 
Изд-во РГПУ им. А. И. Герцена, 2020. 35 с. [Серия «Текст и его интерпретация». Вып. 14]

 
ISBN 978–5–8064–2840-1 
 
Научно-монографическое издание докт. филол. наук О. В. Богдановой «Эпиграфическая повесть Ф. М. Достоевского “Бедные люди”» продолжает серию «Текст и его 
интерпретация», посвященную проблемам развития русской литературы ХIХ–ХХ вв. и 
вопросам своеобразия творчества отдельных писателей. 
Издание предназначено для специалистов-филологов, студентов, магистрантов, 
аспирантов филологических факультетов гуманитарных вузов, для всех интересующихся историей развития русской литературы ХIХ–ХХ вв. 
 
 
 
 
 

ISBN 978–5–8064–2840-1

УДК 82-32

ББК 83.3(2РОС=РУС)

© О. В. Богданова, 2020
© С. В. Лебединский, оформление обложки, 2020
© Издательство РГПУ им. А. И. Герцена, 2020

 
 
 

Эпиграфическая повесть Ф. М. Достоевского 
«Бедные люди» 
 
 

Повесть Ф. М. Достоевского «Бедные люди»1, впервые появившаяся в печати в «Петербургском сборнике, изданном Н. Некрасовым» (1846), сразу получила обширную критику. Спектр вопросов, 
которые затрагивали рецензенты и критики, был весьма широк — от 
проблемно-тематического своеобразия произведений «натуральной 
школы», широты/узости демократических тенденций прозы «нового 
направления», жанрово-стилевых ракурсов избранного Достоевским 
повествования и, конечно, до уже типизировавшегося к середине ХIХ 
столетия образа литературного «маленького человека», своеобразно 
перевоплощенного начинающим писателем в образе «бедных людей».  
В тексте своего первого литературного произведения Достоевский не только не редуцировал ориентации на традицию великих 
предшественников — А. С. Пушкина и Н. В. Гоголя, но и намеренно 
актуализировал ее, вводя в нарративное пространство повести пушкинского «Станционного смотрителя» и гоголевскую «Шинель», книги, которые не только прочел, но и эмоционально отрефлексировал 
центральный герой повествования маленький бедный человек Макар 
Девушкин. Именно «Станционный смотритель» и «Шинель» составляют ту литературную матрицу, по «оттиску» которой (которых) 
начинающий писатель выстраивал собственную художественную модель повествования. В самом общем смысле (и весьма условно) история «блудной дочери» Самсона Вырина Дуняши проецируется на образ Варвары Доброселовой, а абрис жизненной линии Акакия 

 

1 Жанровое определение, данное «Бедным людям» автором, — роман, однако, 
как очевидно с научной точки зрения, художественно-композиционные особенности «романа» более тяготеют к повестийному типу наррации.  

Акакиевича Башмачкина опосредует «матричную модель» сюжетной 
истории о Макаре Девушкине.  

Литературная подражательность дебютного произведения Достоевского вполне отчетливо осознается (и даже эксплицируется) самим автором, потому мотивные линии, связанные с литературой, книгой, творчеством, обильно пронизывают художественную ткань 
произведения, (подчас искусственно) вынуждая малообразованного и 
«неученого» героя («ведь как я учился? даже и не на медные деньги…»1, с. 45) задумываться о месте и роли литературы в его далекой 
от литературного вымысла жизни.  

 
Apropos. В этом плане сразу обращает на себя внимание эпиграф к повести «Бедные люди», в значительной мере чужеродный и неоправданный. Избранная форма «эпистолярного романа» a priori исключает присутствие автора, 
о чем заботился и сам Достоевский, намереваясь скрыть в тексте «рожу сочинителя»2. Если, например, Пушкин в «Капитанской дочке», используя форму частного мемуара-дневника Петруши Гринева, мог художественно мотивированно 
вводить в текст поглавные эпиграфы, так как в финале романа он эксплицировал 
(субъективировал) образ издателя3, то Достоевский, наоборот, стремился избежать обнаружения голоса автора, однако — по неопытности — позволил себе 
обнажить его в перитексте (в эпиграфической части). Можно предположить, что 
писатель допустил (пропустил) подобное «нарушение», ибо ему хотелось изначально установить связь затекстового суждения с мнением Макара Девушкина, в 
ходе повествования имевшего случай высказаться об опасности разного рода 
«писак», посягающих на частную жизнь и желающих бессовестно обнажить 
«тайныя тайных» «маленького героя». «Ох уж эти мне сказочники! Нет чтобы 
написать что-нибудь полезное, приятное, усладительное, а то всю подноготную 

 

1 Здесь и далее цитаты приводятся по изд.: Достоевский Ф. М. Избранные сочинения: в 2 т. Т. 1. Бедные люди. Белые ночи. Преступление и наказание. М.: Рипол-Классик, 1997. С. 31–164, — с указанием страниц в скобках. 
2 Из письма к брату Михаилу 1 февраля 1846 г.: «В публике нашей есть инстинкт, как во всякой толпе, но нет образованности. Не понимают, как можно 
писать таким слогом. Во всем они привыкли видеть рожу сочинителя; я же моей 
не показывал. А им и невдогад, что говорит Девушкин, а не я, и что Девушкин 
иначе и говорить не может» (Достоевский  Ф. М. — М. М. Достоевскому. 
1 февраля 1846 г. // Достоевский Ф. М. Собр. соч.: в 15 т. Л.(СПб.): Наука, 1988–
1996. Т. 15. Письма. 1834–1881. СПб., 1996. С. 56). 
3 «Рукопись Петра Андреевича Гринева доставлена была нам от одного из его 
внуков, который узнал, что мы заняты были трудом, относящимся ко временам, 
описанным его дедом. Мы решились, с разрешения родственников, издать ее 
особо, приискав к каждой главе приличный эпиграф и дозволив себе переменить 
некоторые собственные имена. Издатель. 19 окт. 1836» (Пушкин А. С. Капитанская дочка // Пушкин А. С. Полное собр. соч.: в 10 т. Л.: Наука, ЛО, 1977–1979. 
Т. 6. Художественная проза. Л., 1978. С. 258–370). 

в земле вырывают!.. Вот уж запретил бы им писать! Ну, на что это похоже: читаешь... невольно задумаешься, — а там всякая дребедень и пойдет в голову; право 
бы, запретил им писать; так-таки просто вовсе бы запретил» (с. 31). Цитата из 
кн. В. Ф. Одоевского (ср. из «кн. Вяземского»), которая по традиции должна была (бы) (вы)явить дух «романа», прояснить его замысел и актуализировать идею, 
на самом деле выдавала смущение и скромность начинающего литератора, 
(словно бы) в опережение критики пытавшегося обнаружить ироничное отношение к собственному тексту. В результате эпиграф акцентировал лишь один из 
аспектов повествования (далеко не самый главный), не отвечая стержневой линии нарративной стратегии — эпиграф оказался узок для смыслового контента 
повести1. 

 
Достоевский намеренно и сознательно закладывает интертекстуальные аллюзии, узнаваемые межтекстовые реминисценции, чтобы сконцентрировать внимание на маленьком бедном человеке и дать 
его историю «в полном ее развитии». Потому знаменитые восторженные слова Н. А. Некрасова к В. Г. Белинскому: «Новый Гоголь явился!»2 — по-своему справедливы, но односторонни: Достоевский ориентировался на два претекста, в письмах Девушкина следуя за 
Гоголем, но в письмах Варвары — за Пушкиным (оттого так стилистически явно отличаются «звуки голоса» героя и героини, их образно-речевая стихия, формируется стилевая полифония). 

 
Apropos: вслед за Некрасовым и Белинским, отдельные современные исследователи полагают, что, «опираясь на пример Гоголя», Достоевский «вырисовывает душевный мир героев», дает им возможность «установить и высказать 
свои симпатии и антипатии», при этом «литературная среда, в которую погружены герои Достоевского, оказывается значительно более сложной, чем у Гоголя»3 (выд. мною. — О. Б.). В целом полагаясь на суждения Г. М. Фридлендера, 
с последним утверждением исследователя вряд ли следует соглашаться, ибо в 
отличие от Пушкина и Гоголя, заложивших фундамент образной концептологии 
«маленьких людей» и возводивших этот образ к всеобщей малости любого и 
каждого человека, вне зависимости от его социального положения и статуса 
(низкий чин и бедность героя служили Пушкину и Гоголю лишь самой вырази
 

1 Иной точки зрения придерживаются исследователи. Так, известный специалист 
по творчеству Достоевского В. Е. Ветловская полагает, что в «Бедных людях» 
эпиграф из Одоевского «ясной формулировкой подчеркивают связь между любым из высказываний героев переписки и тем действием, какое оно производит 
на того, к кому обращено» (Ветловская В. Е. Роман Ф. М. Достоевского «Бедные 
люди». Л.: Худож. лит-ра, 1988. 208 с. С. 22). 
2 Фридлендер Г. М. Комментарии // Достоевский Ф. М. Собр. соч.: в 15 т. Л.: Наука, 
ЛО, 1988–1996. Т. 1. Повести и рассказы. 1846–1847. Л., 1988. С. 430. 
3 Там же. С. 431. 

тельной и показательной средой в разговоре о малости человека), Достоевский в 
условиях активных демократических 1840-х годов тип бедного чиновника локализовал преимущественно в пределах разросшейся социальной трагедии, в плоскости противостояния «бедные ↔ богатые», «маленький человек ↔ социальнонесправедливое общество». Демократически настроенные критики-разночинцы 
(наряду с уже названными выше Некрасовым и Белинским) Н. А. Добролюбов, 
Д. И. Писарев, Н. Г. Чернышевский настойчиво муссировали именно социальный ракурс (э к з и с т е н ц и а л ь н о й  для Пушкина и Гоголя)1 проблемы, формируя тенденциозную традицию интерпретации «маленького человека». 

 
Но как бы то ни было — прежние и современные — критики 
правы в том, что более ярко и выразительно в тексте «Бедных людей» 
проступает именно гоголевский нарратив, обнаруживая «корневую» 
связь между образами Макара Девушкина и Акакия Акакиевича Башмачкина. 
В попытке (традиционно) схематизировать аксиологический абрис 
«маленького человека» можно предложить универсальную триаду        
«социальное — личностное — авторское», в рамках которой «маленькие 
герои» весьма сходно проявляют себя на уровне социальном и личностном, но обнаруживают принципиальные различия в плане авторского 
отношения к означенному художественному типу.  
В социальном плане литературные «маленькие люди», как правило, представлены авторами в качестве мелких чиновников, приехавших 
из провинции в столичный Петербург и поступивших на службу в «некий <один> департамент», пребывающих на самых низких ступенях социальной иерархии (как правило, выслужив в конторе низшие по табели 
о рангах разряды — от ХIV до IХ, от коллежского регистратора до титулярного советника). Именно таковым был герой «Шинели» Гоголя 
(«вечный титулярный советник»2, с. 121), таким представлен Достоевским и Макар Девушкин: тоже титулярный советник (с. 111), который 
(логично и намеренно — вслед за гоголевским Башмачкиным) «в должности» занимается переписыванием бумаг3, о «рачительности» и «рев
 

1 См. подробнее: Богданова О. В. «Наше описание вернее…» (А. С. Пушкин): образы Петра и бедного Евгения в «Медном всаднике» // Богданова О. В. Современный 
взгляд на русскую литературу ХIХ — середины ХХ века. СПб.: Береста, 2017. 
С. 45–74; Богданова О. В. «Мне отмщение и Аз воздам…»: «Мертвые души» в 
«Шинели» Н. В. Гоголя // Там же. С. 121–146. 
2 Здесь и далее цитаты приводятся по изд.: Гоголь Н. В. Собр. соч.: в 8 т. М.: 
Правда, 1984. Т. 3. Повести. С. 121–151, — с указанием страниц в скобках. 
3 Гоголь: «Когда и в какое время он поступил в департамент и кто определил его, 
этого никто не мог припомнить. Сколько не переменялось директоров и всяких 

ности к службе» которого «известно <его> начальникам» (с. 37–38). 
У Гоголя: «Вряд ли где можно было найти человека, который так жил 
бы в своей должности. Мало сказать: он служил ревностно, — нет, он 
служил с любовью…» (с. 124) — и (можно предположить) подобная характеристика вполне подходит Макару Девушкину, словно бы эпизируя 
и расцвечивая атмосферу вокруг героя Достоевского. И даже знаменитое каллиграфическое письмо Башмачкина унаследовано Девушкиным: 
«…и если уж правду сказать, то не хуже меня пишет», «чистый английский почерк» (с. 111). 

Опираясь на претекст, Достоевский (частично) избавляет себя от 
необходимости подробно рассказывать о герое, так как гоголевской 
(интер)текст, хорошо знакомый современникам, позволяет читателю 
самому дорисовать картину, дополнить биографию персонажа, восстановить недостающие детали1. Так, если о старушке-матери Башмачкина упоминается непосредственно в тексте, то Достоевский 
опускает этот образно-мотивный ракурс, словно бы поддерживая Гоголя в том убеждении, что герой «видно, так и родился на свет уже 
совершенно готовым, в вицмундире и с лысиной на голове» (с. 123). 
Заметим, что именно таким — «стариком» «с лысиной на голове» — 
раз и навсегда предстает перед читателем и герой Достоевского: «на 
старости лет с клочком волос» (с. 38), у которого изо дня в день одно 
и то же, «всё <…> и серенько и темненько»: «Всё те же чернильные 
пятна, всё те же столы и бумаги, да и <он> всё такой же; так, каким 
был, совершенно таким же и остался…» (с. 38)2. 

 

начальников, его видели все на одном и том же месте, в том же положении, в той 
же самой должности, тем же чиновником для письма…» (с. 122). 
1 При этом следует признать, что справедливые обвинения Достоевскому в 
длиннотах, тормозящих повесть о «бедных людях», могли бы быть сняты именно благодаря интертекстуальным включениям. Однако начинающий писатель не 
осознавал этого, но настаивал на необходимости и оправданности затянутого 
повествования. «Роман находят растянутым, а в нем слова лишнего нет» 
(Ф. М. Достоевский — М. М. Достоевскому. 1 февраля 1846 г. // Достоевский Ф. М. 
Собр. соч.: в 15 т. Л.(СПб.): Наука, 1988–1996. Т. 15. Письма. 1834–1881. СПб., 
1996. С. 56). Ср. Гоголь о «Бедных людях»: «В авторе „Бедных людей“ виден талант, выбор предметов говорит в пользу его качеств душевных, но видно также, 
что он ещё молод. Много ещё говорливости и мало сосредоточенности в себе: 
всё бы оказалось гораздо живей и сильней, если бы было более сжато» (Гоголь Н. В. Полн. собр. соч.: в 14 т. М.: АН СССР, 1937–1952. Т. 13. Письма. 1846–
1847. М., 1952. С. 66). 
2 Потому тем более странно домысливание за писателя, которое позволяют себе 
отдельные критики. Так, если В. П. Владимирцев рассматривает этимологию 
фамилии Девушкина «от матери, родившей без мужа»: «…идея, возможно, свя

Будучи приезжими, в Петербурге «маленькие» чиновники вынуждены снимать комнату или угол в доходном доме (как правило, 
в районе Сенной площади и Коломны), вести одинокое нищенское существование — получая жалования по 400 рублей в год и вынужденно 
тратя только на съем «угла» по 25–30 рублей, как Макар Девушкин 
(а прежде Акакий Акакиевич, квартировавший в доме неподалеку от 
Калинкина моста)1. 

Жилье Макара Достоевский представляет таким образом: «Ну, в 
какую же я трущобу попал, Варвара Алексеевна! Ну, уж квартира! 
Прежде ведь я жил таким глухарем, сами знаете: смирно, тихо; у меня, 
бывало, муха летит, так и муху слышно2. А здесь шум, крик, гвалт! Да 
ведь вы еще и не знаете, как это всё здесь устроено. Вообразите, примерно, длинный коридор, совершенно темный и нечистый. По правую 
его руку будет глухая стена, а по левую всё двери да двери, точно нумера, всё так в ряд простираются. Ну, вот и нанимают эти нумера, а в 
них по одной комнатке в каждом; живут в одной и по двое, и по трое. 
Порядку не спрашивайте — Ноев ковчег!» (с. 34). Сниженное, в сравнении с библейским, понимание образа-символа Ноев ковчег3 позволя
 

зана с тем, что некий первый Девушкин <…> был сыном безмужней и бесфамильной девушки…» (Владимирцев В. П. Опыт фольклорно-этнографического 
комментария к роману «Бедные люди» // Достоевский. Материалы и исследования. Вып. 5. Л.: Наука, 1983. С.74–89. С. 75), то идущий вслед за ним авторитетный исследователь Е. А. Яблоков уже едва ли не непосредственно ставит образ 
матери Девушкина в ряд «падших» героинь «Бедных людей» (Яблоков Е. А. 
Падший Девушкин, или Что позволено быку // Архетипические структуры художественного сознания. Екатеринбург: Уральский ун-т, 1999. С. 113–131. С. 115, 116). 
1 Совпадают даже детали. Ср. у Гоголя: «Есть в Петербурге сильный враг всех, 
получающих четыреста рублей в год жалованья или около того. Враг этот не кто 
другой, как наш северный мороз» (с. 126). Или: «Так протекала мирная жизнь 
человека, который с четырьмястами жалованья умел быть довольным своим 
жребием, и дотекла бы, может быть, до глубокой старости, если бы не было разных бедствий, рассыпанных на жизненной дороге…» (с. 126).  
2 Примечательно сравнение «маленького человека» с мухой — типичный прием 
в прозе Гоголя («Шинель», «Мертвые души»). «Шинель»: «Сторожа не только 
не вставали с мест, когда он проходил, но даже не глядели на него, как будто бы 
через приемную пролетела простая муха» (с. 122). Достоевский утрирует этот 
образ-мотив. Чуть позже о себе Девушкин скажет: «Вы не смотрите на то, что я 
такой тихонький, что, кажется, муха меня крылом перешибет. Нет, маточка, я 
про себя не промах…» (с. 35). 
3 Ноев ковчег у Девушкина выступает почти синонимом библейского Содома, 
образ которого мелькнет в тексте повести чуть позже: «Чтоб этак всем разом ночью заснуть и успокоиться — этого никогда не бывает. Уж вечно где-нибудь си

ет герою передать обилие и разнообразие типов, населяющих «доходную» квартиру — «каждой твари по паре».  

«Малость» героя Достоевского подчеркивается и еще одним 
«локализующим» маркером: персонаж «Бедных людей» обитает не 
просто в «нумерах», но «на кухне»: «Я живу в кухне, или гораздо 
правильнее будет сказать вот как: тут подле кухни есть одна <…> 
комнатка небольшая, уголок такой скромный... то есть, или еще лучше сказать, кухня большая в три окна, так у меня вдоль поперечной 
стены перегородка, так что и выходит как бы еще комната, нумер 
сверхштатный» (с. 34). «Сверхштатный нумер» — выделенный на 
кухне «уголочек» — вряд ли может представлять собой нечто «просторное» и «удобное» (с. 34), как говорит о нем Девушкин, — думается, что места в «уголке» действительно впору только для «мухи». 
Между тем таковой угол даже выгоден герою: «У нас здесь самая последняя комната, со столом, тридцать пять рублей ассигнациями стоит. Не по карману! А моя квартира стоит мне семь рублей ассигнациями, да стол пять целковых: вот двадцать четыре с полтиною, 
а прежде ровно тридцать платил, зато во многом себе отказывал; чай 
пивал не всегда…»1 (с. 35). 

Убогость и обветшалость внутренних «углов» «маленьких людей» дополняется и усиливается впечатлениями от внешнего вида доходного дома-пристанища: «…в доме у нас, на чистом входе, лестницы весьма <…> чистая, светлая, широкая, всё чугун да красное 
дерево. Зато уж про черную и не спрашивайте: винтовая, сырая, грязная, ступеньки поломаны, и стены такие жирные, что рука прилипает, 
когда на них опираешься» (с. 42). По словам Девушкина, «на каждой 
площадке стоят сундуки, стулья и шкафы поломанные, ветошки развешаны, окна повыбиты; лоханки стоят со всякою нечистью, с грязью, с сором, с яичною скорлупою да с рыбьими пузырями; запах 
дурной... одним словом, нехорошо» (с. 42). Кухонные «гнилые» запахи в макаровом «уголке» столь сильны, что, как говорит герой, «и сам 
как-то дурно пропахнешь, и платье пропахнет, и руки пропахнут, и 

 

дят да играют, а иногда и такое делается, что зазорно рассказывать. Теперь уж я 
все-таки пообвык, а вот удивляюсь, как в таком содоме семейные люди уживаются…» (с. 44). 
1 Упоминание о чае вновь относит к Башмачкину, который ради экономии отказался от «хозяйкиного» чая по вечерам. «Акакий Акакиевич думал, думал и решил, что 
нужно будет уменьшить обыкновенные издержки <…>: изгнать употребление чаю 
по вечерам, не зажигать по вечерам свечи, а если что понадобится делать, идти в 
комнату к хозяйке и работать при ее свечке» (с. 133).  

всё пропахнет» (с. 43). «Очерковая физиологичность» описания Достоевского сродни «натуральным» грязнотам и неудачам гоголевского Акакия Акакиевича, у которого «всегда что-нибудь да прилипало к 
его вицмундиру: или сенца кусочек, или какая-нибудь ниточка; к тому же он имел особенное искусство, ходя по улице, поспевать под окно именно в то самое время, когда из него выбрасывали всякую 
дрянь, и оттого вечно уносил на своей шляпе арбузные и дынные корки и тому подобный вздор…» (с. 124–125). Внимание к детали обоих 
авторов показательно и — «родственно». 
Внешний облик традиционного «маленького» персонажа, живущего среди людей «особняком» и «втихомолочку» (с. 34), усиливает и аккумулирует впечатление от его малости. Подобно Акакию 
Акакиевичу, который «не думал вовсе о своем платье: вицмундир у 
него был не зеленый, а какого-то рыжевато-мучного цвета» (с. 124), 
Макар Девушкин тоже в малой степени обращен к изыскам одежды, 
но стремится соблюсти «декорум» — приличия, ибо мнение героя таково: «Оно, знаете ли, родная моя, чаю не пить как-то стыдно; здесь 
всё народ достаточный, так и стыдно. Ради чужих и пьешь его, Варенька, для вида, для тона; а по мне всё равно, я не прихотлив» 
(с. 34). Ради чужих, для вида и для тона Девушкин и за платьем следит: «Ведь для людей и в шинели ходишь, да сапоги, пожалуй, для 
них же носишь…» (с. 119; выд. мною. — О. Б.). 
В личностном плане «маленькие герои» столь же малы и мелки, 
как и в социальном. Лишенные силы характера, тяготы жизни персонажи преодолевают преимущественно тем, что признают философию 
«малого» существования — «поживешь и попривыкнешь» (с. 43). 
Предел мечтаний маленьких героев составляет «теплое местечко» по 
службе, по истечении нескольких лет — ничтожная прибавка к жалованию, как награда — очередной малый чин и очередная нижайшая 
должность (может быть, «крестик»). Герои подобного типа, по точному наблюдению Гоголя, — вечные «маленькие люди». 
Но нередко и «маленькая» мечта «маленького человека» оказывается неосуществимой — благорасположенность к герою столоначальника, готового за усердие и рачительность продвинуть чиновника 
по служебной лестнице, предстает тщетной, ибо любое творческое 
начало чуждо «маленькому герою», проявить «талант» даже в переписывании бумаг персонаж не способен. Вспомним у Гоголя об Акакии Акакиевиче: «Один директор, будучи добрый человек и желая 
вознаградить его за долгую службу, приказал дать ему что-нибудь поважнее, чем обыкновенное переписыванье; именно из готового уже