Типология русского предложения

А.М. Ломов





                ТИПОЛОГИЯ РУССКОГО ПРЕДЛОЖЕНИЯ





2-е издание, стереотипное











Москва Издательство «ФЛИНТА» 2021

        УДК 811.161.1'367
        ББК 81
            Л75
Рецензенты
д-р. филол. наук, проф. З.Д. Попова, канд. филол. наук Г.А. Волохина

            Ломов А.М.
        Л75     Типология русского предложения [Электронный
            ресурс] / А.М. Ломов. — 2-е изд., стер. — М.: ФЛИНТА, 2021. — 278 с.
                 ISBN 978-5-9765-4590-8
                 Книга относится к числу работ теоретикоэмпирического цикла. С одной стороны, в ней разработаны принципиально новые основания            семантико            функциональной систематизации предложений. С другой стороны, она содержит полное и системное описание (на базе предложенных принципов) грамматически членимых предложений русского языка, входящих в разные классификационные разряды.
                 Для специалистов по языкознанию, студентов-филологов, учителей русского языка, а также философов и логиков, интересующихся проблемами лингвистической науки.
УДК 811.161.1'367
ББК 81




ISBN 978-5-9765-4590-8

    © Ломов А.М., 2021
© Издательство «ФЛИНТА», 2021

                               Светлой памяти друга, русского лингвиста Игоря Павловича Распопова







ПРЕДИСЛОВИЕ

    У этой книги — длинная история. Возникновение ее первоначального замысла относится к середине шестидесятых годов, когда автор, под влиянием идей пропагандистов «активной грамматики», поставил перед ■собой скромную, как ему представлялось/ задачу — написать учебное пособие для иностранцев, в котором русские предложения систематизировались бы на содержательных основаниях.
    Работа над пособием по обыкновению началась с изучения соответствующей научной литературы и накопления речевого материала. Вскоре, однако, ее пришлось остановить, так как господствовавшая тогда лингвистическая теория с ее последовательной ориентацией на языковую форму не давала никаких точек опоры для содержательного описания в синтаксисе, а рассчитывать на «подсказку» со стороны эмпирического материала в условиях его вполне естественной концептуальной нена-груженности было бессмысленно. Иными словами, на пути к решению поставленной задачи пролегла пропасть. И книга, вероятнее всего, так и осталась бы ненаписанной, если бы не начавшийся на рубеже 60—70-х годов переход синтаксиса на позиции новой научной парадигмы, которая заявила о себе целой серией идей и методик анализа, отмеченных печатью пристального интереса к языковому содержанию. Именно эти идеи и методики (в эффективности которых автор имел возможность убедиться в рамках аспектологии, куда на какое-то время переместились его научные интересы) сделали принципиально возможным возврат к отложенному на неопределенное время замыслу.
    Нельзя не упомянуть в этой связи и о других обстоятельствах, благоприятствовавших работе над книгой. Первое в их ряду — многолетнее дружеское общение с ныне покойным Игорем Павловичем Распоповым, оригинальным исследователем русского синтаксиса. (Благодаря ему автор ускоренными темпами прошел курс критического осмысления действовавшей в ту пору синтаксической теории и оказался в итоге хорошо подготовленным к восприятию новой лингвистической парадигмы. Весьма плодотворной в творческом отношении была также поездка в Австрию, где в течение трех семестров автор преподавал русский язык

3

студентам университета в Зальцбурге. Здесь, на родине великого Моцарта, он получил поистине уникальные возможности не только для знакомства с прекрасным городом и его окрестностями, но и для спокойного размышления (в обстановке естественного отвлечения от массы повседневных дел, оставленных дома) над занимавшими его проблемами.
     И вот как результат счастливого стечения обстоятельств — лингвистических и экстралингвистических — книга готова. Теперь остается лишь предварить ее несколькими оговорками, одинаково важными и для читателя, которому они должны облегчить восприятие изложенного, и для автора, которого они призваны уберечь от критических ударов (если, конечно, те являются следствием неверного толкования его позиций).
     Прежде всего в оговорке нуждается общий характер книги. В ходе всевозможных переработок она постепенно утратила изначально присущий ей учебный «привкус» (пособием ее нельзя назвать даже с очень большой натяжкой!) и стала полноправным представителем работ теоретико-эмпирического цикла, обыкновенно двучастных по своей структуре. В ее первой части обсуждается широкий круг вопросов, так или иначе связанных с принципами систематизации предложений, т. е. с проблемой, которая в последние годы перестала быть исключительно лингвистической: войдя в состав широкомасштабной когнитивной проблематики, имеющей непосредственное отношение к процессам порождения, хранения и передачи человеческих знаний, она привлекла к себе внимание специа: листов ряда других наук — философов, логиков, психологов, семиотиков и т. д. Вторая часть книги посвящена системной интерпретации — на основе изложенной концепции — соответствующих речевых фактов, в особенности разного рода отклонений от общих стандартов.
     При знакомстве с книгой необходимо иметь в виду, что читатель,, даже в условиях «конфликта интерпретаций», не найдет в ней обстоятельной полемики автора с предшественниками и современниками (и уж тем более привычных пространных обзоров литературы вопроса). Этот факт не следует расценивать как неуважение или безразличие к научной традиции, без которой современная лингвистика просто не могла бы существовать. Он есть прямое следствие того, что автор, ограниченный узкими рамками книги, вынужден был довольствоваться неявной конфронтацией развиваемой им концепции с другими, как правило, хорошо известными специалистам концепциями. Представляется, что такой способ изложения, несмотря на свою, может быть, недостаточную наглядность, не помешает читателю воспринять книгу в общем языковедческом контексте (тем более, что в конце каждого из ее «практических» разделов даются краткие историко-лингвистические справки, показывающие поступательное движение научной мысли в процессе освоения соответствующей проблематики).

4

     Некоторым своеобразием отличаются принципы отбора иллюстративного речевого материала. В своих выводах и заключениях автор опирался преимущественно на данные речевой практики последних 40— 50 лет (в том виде, в котором она отражена в художественной литературе, публицистике, научной прозе и разговорной речи). Обращение к речевым образцам XIX — начала XX в. (извлеченным из произведений русских классиков и сохранивших старые языковые традиции мастеров русского Зарубежья) допускалось только в том случае, если соответствующие иллюстративные явления подтверждались параллельными явлениями из современной речи. Столь жесткое ограничение речевого материала узкими хронологическими рамками продиктовано стремлением, во-первых, сосредоточить внимание только на тех синтаксических явлениях, которые отвечают современной языковой норме, и, во-вторых, учесть устно-разговорные структуры, которые в последние годы прямо или в преобразованном виде (как особые экспрессивные средства) были перенесены в письменную (по преимуществу художественную или публистическую) речь.
* Следующая оговорка касается дихотомии «синхрония — диахрония». Хорошо известно, что методическое разграничение двух указанных аспектов лингвистического описания само по себе было вполне корректным шагом, без которого невозможно было бы изучение языка как системы. Не менее известно также, что это разграничение было проведено с излишней категоричностью, отлившейся в афористичный тезис Ф. де Соссюра: «Противопоставление синхронии и диахронии абсолютно и не терпит компромисса». К настоящему времени, когда стала очевидна истина, что язык существует в каждый данный момент и тем самым существует исторически, эта категоричность в общем-то лингвистической наукой преодолена, но только на чисто теоретическом уровне. Что же касается практики языковедческих исследований, она продолжает жить по старым канонам, в связи с чем соответствующие лингвистические штудии остаются девственно «чистыми»: они являются либо только синхроническими, либо только диахроническими. Между тем, как предупреждают теоретики системного подхода, в процессе своего развития научное познание с необходимостью вступает в такой период, когда последовательное и бескомпромиссное размежевание синхронии и диахронии оказывается тормозом научного прогресса, хотя бы уже потому, что незнание прошлого автоматически ведет к неполноте знаний о настоящем. По мысли автора, этот период для лингвистики уже наступил. Поэтому читателя не должен удивлять тот факт, что в предлагаемой ему книге, ориентированной, как уже говорилось, на изучение синтаксических проблем современного русского языка, часто (хотя и не системно) даются справки диахронического характера. Надо лишь учитывать, что автор в этих случаях руководствовался не страстью к языковому

5

антиквариату, а исключительно стремлением осмыслить то, что есть, на основе того, что было.
     И, наконец, в некоторых разъяснениях нуждается принятая в книге терминология. В ходе разработки содержательной классификации русских предложений автору пришлось столкнуться с определенными противоречиями, которые возникли между исторически сложившейся терминологической системой и новым понятийным аппаратом (что в общем-то обычно при смене угла зрения в любом научном исследовании). На первый взгляд, эти противоречия проще всего было бы разрешить радикальным способом — вводом принципиально новой системы терминов, которая достаточно строго соответствовала бы развиваемым в книге положениям. Однако такой шаг мало бы чем отличался от лобовой кавалерийской атаки танковых колонн — настолько он идет вразрез со сложившейся традицией: обыкновенно люди, как подметил М. Блок (Блок, 1986, с. 15), не имеют привычки при замене старых воззрений новыми менять словарь и предпочитают вкладывать новое содержание в старые термины. В согласии с этим мудрым правилом, обеспечивающим надежную связь времен, автор стремился сохранить, где это только можно, традиционную номенклатуру синтаксических обозначений, специально оговаривая всякого рода сдвиги в их содержании. К терминологическим новшествам пришлось прибегнуть (любой компромисс все-таки имеет свои границы!) лишь в сравнительно немногих случаях. В частности, были отклонены старые наименования типов предложения, так как эти наименования имеют устойчивую формальную ауру: апеллируя к высокочастотным, но не обязательным для всех случаев внешним признакам, они сплошь и рядом игнорируют (или — что еще хуже — затемняют) сущностные содержательные признаки, конституирующие типы предложений как таковые.
     Вот, собственно, и все, что должен иметь в виду читатель перед тем, как приступить к чтению книги. Остальные оговорки, пояснения, замечания будут сделаны в свое время и на своем месте — или в Введении, или непосредственно в процессе изложения соответствующих проблем.

        Введение


    Язык, как и все человеческое существование (и даже более того — как и весь окружающий человека мир), покоится на стандартах и стереотипах, выявление и квалификация которых составляют главное содержание любого лингвистического исследования. И поскольку синтаксический строй того или иного языка (в нашем случае русского) не представляет исключения из общего правила (он стандартизован не в меньшей степени, чем все другие языковые ярусы), конечная цель типологического описания его единиц — предложений оказывается вполне очевидной. Она состоит в том, чтобы на основе анализа сходств и различий свести бесконечное множество высказываний, порождаемых носителями языка в процессе общения, к ограниченному набору иерархически организованных разрядов, в основании которых лежат типовые синтаксические модели.
    Очевидно также, что эта цель может быть достигнута при неуклонном следовании аксиологическим принципам, которые, определяя общую направленность познавательной деятельности человека, зачастую приобретают вид диалектических запретов, исключающих возможные крайности в процессе изучения классифицируемых явлений. Так, в иерархической системе ценностей нельзя принимать высшее за низшее или, наоборот, приписывать низшему черты высшего; нельзя полагаться исключительно на показания формы, трактуя внешне похожие явления как идентичные по своей внутренней сути, или, наоборот, игнорировать формальные различия и учитывать только содержательную сторону анализируемых феноменов; нельзя целиком и полностью отождествлять стандарты и стереотипы, существующие на различных участках одного и того же объекта, или, наоборот, оставлять без внимания их определенное подобие; нельзя отказывать7

ся в научном исследовании от помощи здравого смысла, который является началом всех начал в любой области человеческого знания, или, наоборот, абсолютизировать его, забывая о том, то он сплошь и рядом довольствуется, как заметил еще Парменид, обманчивыми впечатлениями «легкомысленного глаза» и «оглушенного уха»; и т. д.
    Но стоит нам попытаться навести мосты между первой очевидностью и второй, т. е. поставить задачей выяснение того, как именно должен осуществляться систематизацион-ный процесс в сфере предложений, чтобы ни его характер, ни обеспечиваемые им результаты не вступали в противоречие с упомянутыми аксиологическими принципами, мы тут же попадаем в положение путников, которые с удивлением обнаружили, что оказались далеко в стороне от торной дороги и не представляют даже, где она вообще находится. Объяснение этому несколько неожиданному и вместе с тем глубоко закономерному факту найти несложно. Синтаксическую науку, подобно любой другой науке, пронизывают десятки разнообразных тенденций, возникших в разное время и порожденных стремлением увидеть ее объект — предложение под разными углами зрения. Именно поэтому у исследователя нет и не может быть заранее заданной, вполне готовой теоретической программы, которую можно было бы наложить на подлежащий анализу эмпирический (речевой) материал. Классификационные основания приходится всякий раз (на разных этапах развития синтаксической теории) вырабатывать заново, сообразуясь с системой ориентаций и ценностных установок, идущих от наиболее перспективных для данного конкретного времени научных концепций, открывающих новые подходы к старым проблемам.
    Характер предпринятого в этой книге типологического описания русского предложения, как уже отмечалось в Предисловии, целиком и полностью определяется современными семантико-функциональными представлениями, специфику которых можно уяснить лишь в рамках широкого историко-лингвистического контекста. Для этого нам придется пробежать взглядом наиболее важные страницы истории лингвистики, ни на минуту не упуская из виду, что свойственные ей общие тенденции в отдельных странах могут существенным образом трансформироваться под влиянием всякого рода местных условий (начиная от сложившихся научных традиций и кончая наличной политической системой).
    До недавнего времени историки науки свято веровали

8

в линейный характер научного прогресса: считалось само собой разумеющимся, что развитие научного знания предполагает постепенное и неуклонное накопление «вечных истин», обнаруживаемых в ходе расширения эмпирического базиса. И лишь после пионерских работ американского исследователя Т. Куна, первая из которых относится к концу 50-х годов (Kuhn, 1957), стало ясно, что кумулятивистские воззрения слишком прямолинейны и односторонни и что в действительности движение научной мысли подчинено своеобразному двухтактному ритму. Это означает, что история каждой отдельно взятой науки есть цепь чередования двух взаимосвязанных и вместе с тем противоположных процессов: с одной стороны, процесса революционного становления научной парадигмы (иначе — дисциплинарной матрицы), задающей специфический способ видения наукой своего предмета, а с другой — процесса «нормального» научного развития, предполагающего освоение данной парадигмы, вплоть до того момента, когда будут выявлены аномальные факты, адекватная интерпретация которых потребует очередной реформации научного менталитета (Кун, 1977).
     Смена парадигм (осуществляемая, несмотря на свой революционный характер, постепенно и отнюдь не исключающая сосуществования в том или ином историческом пространстве старых и новых взглядов) приводит к тому, что исследователи рано или поздно оказываются вынужденными покинуть границы «светового круга», образованного предшествующими научными теориями, и вступить в «световой круг», отбрасываемый становящейся парадигмой. При этом из прежнего знания, естественным образом, отвергаются гипотезы, обнаружившие свою неадекватность действительности (как это, например, было с геоцентрической концепцией Птолемея, с теорией теплорода и т. д.). Что же касается всех остальных представлений, подтвержденных опытом, они сохраняются в границах своей применимости и, в согласии с так называемым «принципом соответствия», включаются в новые, более общие теории в качестве частных или предельных случаев (ср. законы классической механики Ньютона в их отношении к теории относительности Эйнштейна).
     Вполне понятно, что парадигмы, действующие в той или иной области человеческого знания, носят сугубо специфический характер, поскольку призваны решать проблемы именно данной, а не какой-то другой области знания. Но одновременно они отражают движение общенаучной мысли

9

и тем самым конституируют каждую отдельно взятую науку как необходимую составную часть единого научного комплекса. Иллюстрацией этой закономерности может служить история любой науки, в том числе и лингвистики, за время своего существования имевшей дело с тремя научными парадигмами, в основании которых лежали принципы, известные не только ей, но и другим наукам.
    Первая по времени парадигма (мы ее будем условно называть элементно-таксономической) возникла вместе со становлением лингвистики как науки, т. е. в тот период, когда она буквально «с нуля» начинала исследование своего объекта — человеческого языка. Эта парадигма принесла с собой представление об уровневой организации языка и видела свою задачу в выявлении и классификации основных единиц фонетического, лексического, морфологического и отчасти синтаксического уровней. Ее главным методом стал широко распространенный в тупору в самых различных сферах научного знания (например, в биологии, химии и т. д.) метод сравнения, впервые продемонстрировавший, что лингвистика не свободна от тенденций, действующих в соседних областях науки. Долгое время он носил, как свидетельствует опыт языковедов Древней Индии, античных исследователей, авторов общих и национальных грамматик Средневековья и Возрождения, синхронный характер, т. е. обеспечивал описание языка, взятого в одной временной плоскости. Позднее, в первой четверти XIX века, когда умами европейцев уже овладела идея всеобщего развития, сравнение в лингвистике, как и в других науках (в биологии, геологии и т. д.), было поставлено на историческую основу: элементы того или иного индоевропейского языка вычленялись и квалифицировались с «оглядкой» либо на соответствующие элементы родственного языка, либо на элементы того же самого языка, но более раннего периода развития.
    Состоявшаяся трансформация метода сравнения оказалась весьма результативной. Сторонники сравнительно-исторического изучения языка склонны были даже полагать, что компаративизм вообще сделал лингвистику наукой¹. Это, конечно, лишь одна из гипербол, на которые был так щедр

     ¹ Ср. показательное в этом отношении замечание Д. Н. Овсянико-Куликовского: «Наука о языке, лингвистика, есть одно из славных созданий истекающего XIX века» (Овсянико-Куликовский, 1989, т. 1, с. 66).

10