Смех и ирония в современной поэзии: сборник статей

И. И. Плеханова

СМЕХ И ИРОНИЯ
В СОВРЕМЕННОЙ ПОЭЗИИ

Людмила Петрушевская
Вера Павлова
Ирина Ермакова
Екатерина Троепольская
Андрей Родионов
Иосиф Бродский
Генрих Сапгир

Москва
Издательство «ФЛИНТА»
2021

УДК 821.161.1-1
ББК 83.3(2=411.2)6
П38

        Плеханова И. И.
П38 Смех и ирония в современной поэзии [Электронный ресурс] : сб. 
ст. / И. И. Плеханова. — Москва : ФЛИНТА, 2021. — 152 с.

ISBN 978-5-9765-4451-2
Издание предлагает анализ разнообразных форм художественного самосознания и самовыражения в смеховом модусе (лирика и 
драма, мистификация и метафизика). Смех поэтов генерирует целостное, жизнетворческое миропонимание, направляет эвристическую волю, ирония выражает рефлексию процесса. Рассматриваются 
психологические предпосылки смехового мировосприятия, влияние 
культурного контекста и роль иронии в жизненном и интеллектуальном поиске в условиях неопределённости.
Для филологов и всех, кто интересуется современной русской 
поэзией.

УДК 821.161.1-1
ББК 83.3(2=411.2)6

ISBN 978-5-9765-4451-2 
© Плеханова И. И., 2021
© Издательство «ФЛИНТА», 2021

Рецензенты:
д-р филол. наук, проф. Удмуртского государственного 
университета Н. Г. Медведева;
д-р филол. наук, проф. Смоленского государственного 
университета И. В. Романова

ОГЛАВЛЕНИЕ

ПРЕДИСЛОВИЕ  ...............................................................................................4

Смеховая лирика Людмилы Петрушевской
(по книге «Про нашу прикольную жизнь. Сти-хи-хи», 2017)  ....................7

«Провокации» Веры Павловой: «Интимный дневник отличницы»
как форма поэтической рефлексии  ..............................................................29

Смеховой потенциал мистификации (Ирина Ермакова
в образе японской поэтессы XII века Ёко Иринати)  ..................................54

О зрелищности современной поэзии (по пьесам А. Родионова
и Е. Троепольской)  ........................................................................................78

Страсть и радость иронии И. Бродского  .....................................................95

Авангардное мышление, смех и ирония Генриха Сапгира  .....................113

И. Бродский vs Г. Сапгир: способы обживания пустоты .........................133

ПРЕДИСЛОВИЕ

Тема, объединяющая ряд статей о современной поэзии, — 
жизнетворческая роль смеха. Рассматриваются ситуации, когда 
поэты остро сознают соприродность стиха и смеха. В русском 
языке эти слова рифмуются, что побуждает искать неслучайные 
причины родства. Их ощутимость эксплуатируется в остроумных версификациях, где комизм рассуждений умножается бойкой, яркой формой, но не это предмет рассмотрения. Суть явления глубже — в генерирующей энергии смеха. Это та сила, игра 
которой в мифах рождает богов, производит саму жизнь, а в 
обыденности дарит радость существования. Она сообщает обаяние витальности тем, кто стал её проводниками. Их духовный 
потенциал и творческий поиск значимы для современной лирики стойкостью, дерзостью, щедростью смеха, позитивной волей 
иронии.
Действенность смеха для культуры постмодерна очевидна — 
он эксплуатируется в политике, экономике, искусстве, медийных 
манипуляциях. Однако по точной мысли Л. В. Карасёва, смех, 
составляя «стержень современного игрового сознания», способен сам «выйти за рамки игры» и — в качестве «идеи» — «не 
только де-конструировать, но и реконструировать человеческий 
мир» («Философия смеха», 1996). Избранные для рассмотрения 
авторы демонстрируют осознанную волю к сбережению дара 
жизнерадости (Л. Петрушевская, В. Павлова) или духовному 
освещению негативных обстоятельств — в широком диапазоне: от условий существования (И. Ермакова, Е. Троепольская и 
А. Родионов) до решения метафизических задач (И. Бродский, 
Г. Сапгир) — и сущее смеха определяет его средства.
Смех как эмоциональное выражение непринуждённости 
существования или воли к свободе больше насмешки, соответственно, главный интерес — не его комическая сторона, но цель 
духовной интенции. В лирике она проявляется в отмобилизованности собственного дара — смехового жизнетворчества, когда неудержимость смеха — как витальной силы — стимулирует 
свободу самосознания и волеизъявления. Сила стихийна — но 

от искусства распоряжаться ею зависит драматургия духовной, 
интеллектуальной, художественной эволюции поэтов. Взаимообусловленность интенций «смех — игра — артистизм», их 
синергия обеспечивает эвристический потенциал поиска, суггестивную заразительность, эмпатию коммуникации. Качество 
смеха, радость, нежность или сарказм, зависит от личности авторов, но общий настрой состоит в том, чтобы избавить смех 
от какой-либо корреляции с негативом, будь то агрессия, некая 
мера зла, вызов стыду или идеалу...
Авторефлексия смеха доверена иронии — как дальнему родственнику, как будто не заинтересованному в наследстве. Это 
единственная оппозиция, не разрушающая целое. Избавление от 
антител внутри смеховой стихии, превращение её в индивидуально разноликую, но в целом органичную энергийную среду — 
в безусловное благо, выражение радости и свободы — не является ли эта тенденция знаменательной? Если смех и жизненная 
воля отождествляются, то поэзия предстаёт их проявлениемпродолжением. Такая онтологизация словотворчества — самая 
естественная из художественных утопий. Смех невозможен без 
связи с реальностью, он неподделен, властно-ненасильственно 
обеспечивает коммуникацию и непосредственно раскрывает авторскую личность. Смеховая поэзия действенна и самобытна, 
захватывает духовным обаянием и свежестью новизны.
Энергия поэтической утопии такова, что даже ирония изменяет своей едкой природе. Её остраняющая миссия не отчуждает, а передаёт интимные переживания, болезненную, смущённую нежность урбаниста, утончённость физиологически 
откровенной лирики. Ирония как технология игрового мышления становится проводником трепетных чувств и раскрывает 
построенную на дуальности модель поэтической метафизики 
(В. Павлова, И. Ермакова, И. Бродский). Двойственность иронии недостаточна в условиях многомерной неопределённости, 
и генератором эвристического воображения, средством целостного охвата разнородного становится смех. Его универсальный 
порождающе-аналитический, независимо-действенный потенциал обеспечивает ощущение достоверности художественного 

познания в творении (Л. Петрушевская, Е. Троепольская и А. Родионов, Г. Сапгир). Смеховая рефлексия многомерного вживе 
представляет диалог с трансцендентной реальностью (Г. Сапгир, 
И. Бродский).
Энергийный резонанс смеха и стиха — органическое условие позитивного катарсиса. Витальная энергия взаимодействует 
с магической суггестией речи, обеспечивая обаяние и естественность словесной игры. Смех акцентирует неистощимость творческой природы поэзии, даже не претендуя на самоценность. 
Он не форсирует комизм — и так проявляет свою органичность: 
необходимость, непринуждённость, соразмерность присутствия, 
волю к веселью, оправданному сарказму... Смеховая поэзия самобытна, но не демонстративна, не связана с каким-либо направлением, раскрывается как свойство авторской личности, 
сугубо индивидуальный дар видения, проживания, остроумие в 
лирическом выражении. Оно не обязано заявлять о себе постоянно и во всех текстах — в отличие от собственно иронической 
поэзии, заряженной на комический эффект, — и всё-таки имманентно стихотворчеству.
Индикатор смеховой лирики как будто внехудожественный — жизненный настрой поэта, вектор и модус экзистенциального самоопределения. Однако неизбежность поэтического 
преломления этого качества позволяет говорить об особой модальности лирики. Смеховая лирика приобретает свойства тенденции, когда отражает стихийную реакцию поэтов на отсутствие каких-либо идей, эстетических платформ, объединяющих 
концепций. Смех в поэзии неизбежно индивидуальный, своеобычный — по качеству, направленности, формам артистизма, но 
творческая практика ярких личностей образует некое силовое 
поле со своим напряжением и притяжением. Суггестивность, 
обаяние смеха как силы — в автохтонности: так жизнь доверяет 
самой себе и вопреки всему, хотя опыт существования вполне 
понимает ограниченные возможности всех интенций. Поэзия 
невозможна без идеала, смеховой артистизм осознаёт себя как 
благо и заполняет вакуум, ирония сдерживает его мироустроительные претензии, но творящая энергия неизбывна.

СМЕХОВАЯ ЛИРИКА
ЛЮДМИЛЫ ПЕТРУШЕВСКОЙ
(по книге «Про нашу прикольную жизнь. 
Сти-хи-хи», 2017)

Смеховое и комическое в современной поэзии

Книга «Про нашу прикольную жизнь» [1] продолжает одно 
из направлений творчества универсально одарённого мастера — 
драматурга, прозаика, художника, певицы. Преемственность 
форм определена общим принципом — предельной безыскусностью, минимализмом средств и тонко организованной художественной игрой на контрасте. Соответственно, и стихотворство 
Л. Петрушевской остранено поиском «естественного» образа 
высказывания — в спонтанной простоте форм и открытости 
авторского «я». Начало публикациям положил лирический «деревенский дневник» «Карамзин» (1999), в котором дискретные 
эпизоды складывались в мозаику верлибров с широким ассоциативным полем — в духе японской лирики, лианозовского 
минимализма, наива, импрессионистской и ритмичной прозы, 
записанной «в столбик». Книга лирики «Парадоски» (2008) [2] 
имела подзаголовок «строчки разной длины». Новый сборник 
определяет форму как «сти-хи-хи» и включает расширенный 
цикл «парадосок», поэтические максимы и развёрнутые рассуждения, песни и поэму «Чудовища», а также авторские иллюстрации, шаржи и графику — как одно целое.
Источник смеховой энергии стиха — языковая игра, главный 
творческий ресурс поэзии. Ю. Мориц назвала свою книгу «стихи-хи детям от 5 до 500 лет» [3]. Поэзия легко отождествляется со смехом благодаря стихии русской речи: основу создаёт 
смысловая и консонансная рифма «стих — смех», а каламбур

ное удвоение окончания множественного числа превращает стихи в сам смех, в олицетворение его живой энергии. Все вместе 
представляет стихию поэзии как самобытную витальную силу, с 
которой резонирует авторская воля. Одно из отличий смехового 
от комического — в его непроизвольном воздействии, художественный эффект смеха суггестивен и заражает радостью узнавания истины, восхищения от совершенства фразы, от бесспорности неожиданной мысли. Так, поэт утверждает: «Жар лечится 
холодом / Жир лечится голодом / Любовь лечится временем / 
Нация лечится гением» [1, с. 161]. Грамматический параллелизм 
здесь работает на усиление градации смысла — от очевидного к 
неожиданной концовке, две первые каламбурные строки веселят 
точностью созвучия и смысла, но они готовят переход к драматизму третьего стиха, а от него — к завершающему афоризму с 
трагическим подтекстом, ибо исцеляющий дар и миссия гения 
должны быть соразмерны масштабу национального бедствия.
Смеховая и комическая составляющие современной поэзии 
настолько значительны и разнообразны, что теория соотношения этих коррелятов требует уточнения. Именно лиризм в 
смеховом выражении ставит под сомнение положение о природной агрессии комизма — позиции превосходства, скрытой 
даже за самым беззаботным, бескорыстным весельем. Современный лиризм сочетает искренность с самоиронией, исповедь 
с рефлексивной усмешкой, то есть органическую, природную 
непосредственность с искусством отчуждения. Однако теория противопоставляет рефлекторный, физиологический смех 
и остроумие комического. Квинтэссенция первого — витальный карнавальный хохот живота (по М. Бахтину), но остроумие имеет интеллектуальную природу и неизбежно заключает 
в себе хотя бы импульс насмешки (по А. Бергсону, З. Фрейду), 
поскольку требует обособления от ситуации, ибо только личная, 
творческая независимость стимулирует свободу мысли. На несовместимости состояний настаивает в работе «Философия смеха» Л. Карасёв: «И если вспомнить о традиционном сопоставлении смеха со злом, станет ясно, что речь действительно идет 

о двух во многом противостоящих друг другу мирах: смехе собственно комическом, то есть смехе, вызванном чувством смешного, и смехе радостном, витальном, телесном, не имеющим с 
чувством смешного, с остроумием ничего общего» [4, с. 18—
19]. В теории рефлекторный смех как будто всегда бескорыстен, 
рефлексивный — неизбежно язвителен вследствие отчуждения.
Априродность постмодернистской фазы культуры, казалось 
бы, сделала эту антитезу аксиомой. Действительно, попытки 
вырваться из тисков интеллектуальной иронической свободы 
и очиститься наивом веры у Т. Кибирова увенчались успехом 
только в книге «Греко- и римско-кафолические песенки и потешки» (2009). Яркий пример — «детское» посрамление «лучезарного Люцифера» в «Дразнилке», объединяющее карнавальный смех с церковным обрядом отречения: «Полетел / 
Люцифер / Вверх тормашками / Во помойную яму / с какашками! // А кто с ним якшается, / Тот сам так называется!» [5]. Однако идеальную душевную чистоту затмевает боль оскорблённой веры, и книга «Время подумать уже о душе. 2014—2015 
(своевременная книжка)» (2015) полна инвектив, адресованных 
власти и социуму. Образы «материально-телесного низа» приходят уже из речи президента, к нему и обращена проповедь 
спасения души: «Один со страху мочится, / Другой бесстрашно 
мочит. / Печальные пророчества / Сбылись в сортире отчем. // 
Ссыкун, не бойся кесаря, / Пацан, побойся Бога! / А ну как 
сила крестная / Нагрянет на подмогу?» [6, с. 14]. Гневная насмешка играет на контрасте просторечия и религиозного пафоса, искренность очевидна, но самосознание поэта приближается к пророческому, его язвительный смех непримирим, высокая 
брань ведётся на языке брани.
И все-таки смеховое как природное радостное приятие мира 
может быть основой самой глубокой и неотчуждённой интеллектуальной рефлексии. Пример — поэтическое решение темы 
вочеловечения Бога у В. Павловой. Простота языка, телесное 
переживание сакрального сплетает смеховую радость чувств 
с дерзкими ассоциациями: «А может быть, биенье наших тел / 

рождает звук, который нам не слышен, / но слышен там, на облаках и выше, / но слышен тем, кому уже не слышен / обычный 
звук? А может, Он хотел / проверить нас на слух: целы? без трещин? / А может быть, Он бьёт мужчин о женщин / для этого?» 
(1997) [7, с. 15]. Так музыкальное восприятие мира объединяет телесное и сакральное, когда камертон — универсальный и 
безошибочный индикатор совершенства природно-духовного 
синтеза. Непосредственность Павловой не имитируется, но находит художественное решение в соответствии с заветом «Будьте как дети» [Мф. 18:3]. Так поэт запросто играет в святое: «Что 
мы с Инной, Ритой и Катей / делали вчера под навесом! / Мы 
играли с ними в распятье. / Я была Христосом Воскресом. / Обзывали дурой, нахалкой, / по ногам крапивой хлестали, / били 
и вручную, и палкой, / прыгалкой к кресту привязали» (2011) 
[7, с. 257]. Детская смешливая радость от ритма, от лёгкости обращения со стихом-«прыгалкой» принимает и все обязательства 
игры в «Христоса Воскреса». Рефлекторный смех забавы восхищается не своим остроумием, а деянием: «привязка» к распятью 
наивна, но серьёзна, игра самоотверженна и следует полному 
ритуалу крестных мук. Смех поэта радостно-бескорыстен, он 
одаривает добром и увлекает парадоксом веры.
Радость в данном случае — категория духовная, отнюдь не 
безмятежное состояние блаженства, но особое расположение 
сознания, готовность принять жизнь во всех её проявлениях 
как благодать и простить ей разочарования. Главное — жизнь 
есть непрерывное открытие, вовне и внутри себя. Печальный и 
трагический опыт включён как неотменяемое знание, но не как 
мировая скорбь. Знание не разрушает, поскольку оно само уже 
преодоление отчаяния — и смех здесь вдохновляется природной одарённостью, витальной стойкостью. Доверие жизни — от 
прививки любви, она окружала с детства, она источник всего и 
потому побуждает к ответной щедрости. Приятие жизни сливается с умудрённой улыбкой, в первую очередь над собой — не 
насмешкой, а признанием неизбежной цены нужного и должного опыта. Так строится цепь рассуждений, в которых смыслы 
отрицают, но превращаются друг в друга: «...если есть чего же