Михаил Пришвин: сотворение мифа

Н. В. Борисова 

МИХАИЛ ПРИШВИН: 
СОТВОРЕНИЕ МИФА 

Монография 

2-е издание, стереотипное

Москва
Издательство «ФЛИНТА»
2019

УДК 82-3      
ББК 83.3(2=411.2)
 Б 82 

Научный редактор: 
доктор филологических наук профессор 
(Липецкий государственный педагогический университет имени 

П.П. Семенова-Тян-Шанского) Л.Г. Сатарова

Борисова Н.В.
Михаил Пришвин: сотворение мифа [Электронный ресурс] : 
монография / Н.В. Борисова. — 3-е изд., стер. — М. : ФЛИНТА, 
2019. — 170 с.

ISBN 978-5-9765-4102-3

В монографии исследуется художественная мифология Михаила 
Пришвина, в картине мира которого сама реальность превращается в 
некий всеобъемлющий символ, в единую гигантскую метафору – живое всеединство человека и природы, времени и вечности. 
Для преподавателей, аспирантов, студентов и всех интересующихся творчеством Михаила Пришвина. 

      УДК 82-3 
ББК 83.3(2=411.2)

ISBN 978-5-9765-4102-3
© Борисова Н.В., 2019
© Издательство «ФЛИНТА», 2019

 Б 82 

ВВЕДЕНИЕ 

В сознании читателя он удивительно «многолик»: «певец природы», этнограф, сказочник, детский писатель… 
Михаил Пришвин, несмотря на многочисленные исследовательские работы его дневникового и художественного 
дискурса, остается все еще «неоткрытым и ныне только в 
полном объеме возвращаемым в отечественную литературу 
писателем» [1]. 
Пришвин неисчерпаем, как неисчерпаемо его творческое наследие. И всѐ-таки есть одно интегрирующее направление в творчестве этого «наивного мудреца» – мифологичность. 21 июня 1937 года в дневнике появляется следующая 
запись: «Я почувствовал ещѐ, что делаю самое удивительное 
и нужное дело… Миф» [2]. И уже к концу жизни, в 1948 году, заканчивая «Осудареву дорогу», одно из знаковых своих 
произведений, Пришвин запишет: «В № 18 журнала «Америка» прочитал статью Ньютона Арвина о ближайшем будущем 
американской литературы. Вот его заключение: «Итак, неонатурализм – очеловеченный и опоэтизированный натурализм, основой которого будет не документальная точность, а 
м и ф и ч н о с т ь  (разрядка моя – Н. Б.) – вот что, весьма вероятно, даст нам литература ближайшего будущего». 
А между тем я этим занимаюсь уже полстолетия, и никто не хочет этого понимать. «Осударева дорога» – высшее 
выражение этого моего направления» [8, 513]. 
Русский философ ушедшего столетия А.Ф. Лосев считал, что в каждом человеке есть «одна общая линия понимания вещей и обращения с ними… На любом писателе это 
можно проверить и показать. Но только наши историки литературы и литературоведы мало занимаются такими вопросами» [3]. Такой общей творческой линией для Пришвина стало мифотворчество. 
Чем является миф для Пришвина? Прежде всего миф в 
его поэтике выступает в «функции языка-интерпретатора». 
Это способ познания вечно ускользающей сущности, приближение к тайнам бытия, к Небывалому, сакрализация природы, художественное «прочтение» онтологической пара

дигмы. И, наконец, дорога к Всеединству. Сквозь трагические явления современной жизни, сквозь бесконечно изменяющиеся лики времени, он постигает сущность в вечных 
мифических символах, своеобразно трансформируя их в художественном пространстве. Именно мифичность как способ 
изображения жизни позволяет художнику проникнуть в 
сердцевину явлений, в такие глубины, которые нельзя постичь в рамках рационально-логического мышления. 
Жизнь мифа в пришвинских произведениях сложна и 
многообразна. И это вполне объяснимо: Пришвин прожил 
долгую и трудную жизнь, всегда чураясь «низких истин», 
столь важных для «мира сего», стремясь в неведомую страну 
«ослепительной зелени», найдя еѐ в собственном сердце. 
Прагматическое осмысление мира оставило Пришвина равнодушным. Да и как могло быть иначе, если во всѐм, что он 
видел и чувствовал, присутствовала эта всегда ускользающая, но вместе с тем столь ощутимая тайна: «…Всегда на закате тишина. Жнивьѐ красное… Всѐ ожидает: что это значит… Мир становится тайной… Птицы молчат… 
Если мир есть тайна… Если принять эту тайну, то нужно о ней молчать… Нужно решиться никому никогда не сказать о ней… Принять в себя и жить по ней, но молчать… Решено: мир принят как тайна… И я ступаю еле слышно… я 
боюсь нарушить тайну… Таинственный мир принят» [8, 13]. 
Молчание писателя красноречиво. В пришвинском мифе загадываются свои загадки в ответ на вечную загадку мира. Главный миф Пришвина – это рассказ о единстве органического и неорганического, видимого и невидимого, неба и 
земли, мгновения и вечности, сознания и бессознательного, 
красоты и правды, любви земной и небесной. Это повествование о самосотворении человека, в творчестве обретающего 
себя в новом духовном качестве. 
Жизнь самого писателя, отражѐнная в художественных 
произведениях и в ежедневных дневниковых записях, предстаѐт как удивительный личностный миф, полный внутреннего драматизма, напряжения, горя и радости, философских 
исканий правды и Бога. В первую очередь – это миф о себе 
самом, о маленьком Курымушке, навеки влюбившемся в пре

красную Марью Моревну, сказочный лик которой причудливо трансформируется то в красивой девушке Маше, которую 
он хочет уберечь от Кощея, то в Инне, рассудочнонедоступной и тем не менее страстно, до безумия любимой 
на протяжении десятилетий, то в неведомой, но близкой Вите 
– субстанции жизни, о которой в Германии грезил Алпатов, 
то в Маше Улановой с еѐ волшебным зеркальцем, где, по 
детским догадкам Зуйка, должна отразиться вся красота «запредельная». С мечты маленького Курымушки о непременной битве с Кощеем, опутавшим мир своей страшной цепью, 
начинается творческий путь будущего писателя. Его путь – 
жертвенный, это путь через исторические катаклизмы, голод 
и нравственное опустошение к творческому самоутверждению. Это дорога через трагедию мятущегося и сублимирующего Эроса, под знаком которого написаны подлинные шедевры. Пришвин, возможно, один из самых целомудренных 
писателей, создаѐт миф о высокой и трудной земной любви. 
Он всю жизнь страдает из-за того, что когда-то в Париже 
упустил мгновения счастья, превратившись в «распятого любовника», и тем не менее благодарит судьбу за целомудренный порыв, переживание которого сделало его подлинным 
художником. 

Воистину ему светила звезда Прекрасной Дамы, Вечной 

Женственности, сказочной Марьи Моревны. И поэтому непременный соблазн всякого русского студента конца XIX – 
начала XX столетия – марксизм принят с надеждой и восторгом: это связалось как-то с таким высоким понятием, как 
«женщина будущего». Даже весьма далѐкая от всякой сказочности работа Бебеля «Женщина и социализм» переводится автобиографическим героем «Кащеевой цепи» Алпатовым 
почти с религиозным чувством: ведь в глубине души живѐт 
«посланница будущего» – Марья Моревна, русская Психея, 
постигнув красоту которой детским сердцем, он уже не может удовлетвориться только земным проявлением чувства. 

Жизнь М. Пришвина – это путь в царство природных 

стихий, это путь «вечного возвращения» к себе самому, ибо, 
только познав себя, мы можем взглянуть в лицо жизни. 

Европейски образованный, прекрасно знающий немец
кую культуру, читающий в подлиннике Гѐте, он оставался 
удивительно национальным мыслителем и художником, в 
произведениях которого струится нетленный дух родной 
земли, где всѐ ещѐ живо исконно русское странничество, где 
«нет средних людей», где томит тайна «невоплощѐнной гениальности» русского народа, где «любить Родину – это духовное состояние». 

Эта вечная мифологема «путь» реализуется не столько в 

горизонтальной плоскости, сколько в вертикальной, ибо это 
восхождение к вершинам духа, поиски своего «Я». 

Специфику личностного мифа определяет самопознание 

как «вечное возвращение» к себе, к первоисточникам и первофеноменам. 

Его художественный мир – замкнутое символическое 

поле, где синкретично время и пространство, причина и следствие, где сама реальность превращается в некий всеобъемлющий символ, в единую гигантскую метафору. Это мир чудес и реалий, создавая который писатель мечтал «заблудиться», приближаясь к той границе эмпирического мира, которая 
уже почти недоступна рациональному сознанию, и только 
мифу с его стихией чудесного подвластны соответствующие 
способы выражения. В воспоминаниях крупного учѐногозоолога К.Н. Давыдова, друга писателя, отмечается пристальный интерес Пришвина к «скрытому смыслу», «инстинктивный протест против господствующего миропонимания»: «Его бьющая в глаза оригинальность граничила часто с 
кажущейся наивностью и у многих вызывала недоумение. 
Мало того, порой его подозревали даже в своего рода рисовке. На самом деле никакой рисовки у него не было, и я категорически на этом настаиваю. Пришвин всегда был искренен. 
Его просто, повторяю, не понимали, не умели к нему подойти. Это была сложная, чересчур оригинальная натура. Он 
всегда искал и находил в окружающей действительности 
особый, скрытый для других смысл. Видел что-то всеми отрицаемое, но что он сам ясно сознавал. Он создал в своѐм 
подсознании особый мир, в реальность которого твѐрдо верил, и в нѐм жил. Всякое явление, которое останавливало его 

внимание, принимало в его сознании особую окраску, он видел в нѐм особый смысл» [4]. 

Уже в ранних произведениях весьма своеобразно пре
ломляется символическое мышление писателя. Тайный 
смысл жизненного пути человека мыслится художником как 
выбор между Светом и тьмой. Мотив Света, разгоняющего 
тьму, пронизывает всѐ его творчество. Поиски Света – это 
отражение духовной свободы, выход из царства социальной и 
природной необходимости. Мифологическая в своей основе 
борьба Света и тьмы рождает трепетный образ «весны света», имеющий космическое звучание и в то же время особенно актуальный в России, где в разгар томительной и тѐмной 
зимы начинает по утрам понемногу светлеть зимнее небо и 
удивительно голубой свет заглядывает в окна, рассказывая о 
сокровенном. И только причастный тайнам может прочесть 
эти знаки вечной победы добра и правды. 

Свою духовную свободу Пришвин обретает в словесном 

творчестве. Однажды, возвращаясь из Москвы в Елец, на 
«страшном полустанке», в середине России, он от скуки и одиночества тянется к листику бумаги, чтобы записать «воспоминания из своего детства». И в этот момент совершается величайшее открытие: страх перед несчастьем и одиночеством может обратиться в радость – радость нахождения себя в слове: 
«От скуки, только от скуки я выдумал себе немного пописать: 
взял лист бумаги и стал писать какие-то воспоминания из своего детства. И вдруг увлѐкся: радостное волнение впервые охватило меня, и я не заметил, как пробежали томительные часы 
ожидания. Когда я написал свои страницы, перечитал, поправил, добавил что-то, мне стало так, будто благодаря этому своему личному усилию истинный ад скуки обратился в желаемый рай, и поезд мой пришѐл» [2, 470]. 

Хлебнувший в жизни немало горя, не раз заглядывав
ший в бездну, которая зовѐт и испытывает сильного, он непременно находил в себе мужество отступить от еѐ края, 
вновь и вновь возрождаясь в слове, получая от этого самую 
полную радость – радость творческого волнения. 

Пришвин до глубокой старости оставался мудрым ребѐн
ком, удивлявшимся красоте и единству бытия. И, когда однаж

ды домработница Аксюша, наблюдавшая нескрываемый интерес хозяина к мальчишеским забавам, покровительственно посмотрев на него, сказала: «Детский ум», Михаил Михайлович 
пришѐл в полный восторг. Может быть, поэтому ему так удавались детские рассказы и сказки. Мифологическое восприятие 
мира становится основным в творчестве. За видимым, реальным 
миром он наблюдает другой мир, где всѐ ещѐ жива русская 
сказка с бабушками-задворенками, прекрасной Марьей Моревной, чистым и добрым Иваном-царевичем. Этот фантастический мир, став частью души, был настолько близок писателю, 
что он «прозревал» маршруты путей-дорог сказочных героев в 
реальном физическом пространстве. Так, например, он утверждал, по словам К.Н. Давыдова, что поиски Иваном-царевичем 
своей невесты происходили в дебрях Сибири, в Тарбагатайских 
горах. Пришвин совершенно серьѐзно был убеждѐн, «что эта 
всем известная трогательная история розысков Иваномцаревичем похищенной у него прекрасной царевны произошла 
именно в Тарбагатае и, стало быть, там нужно искать следы 
этой чудесной погони» [5]. 

Постепенно мифопоэтика становится сущностной осно
вой творчества, всеобъемлющим свойством его художественной системы, а миф, как вечная формула искусства, - началом всех начал, ключом к тайнам мира. Главной тайной 
для Пришвина оставалась Россия. 

 

Библиография 

1. Дворцова Н.П. Михаил Пришвин: «Жизнь как утвер
ждение» // Михаил Пришвин и русская культура XX века.             
– Тюмень, 1998. – С. 135. 

2. Пришвин М. Собр. соч.: В 8 т. – М., 1982-1986. – Т. 8. 

– С. 322. 

П р и м е ч а н и е . Далее с указанием тома и страницы в 

тексте книги цитируется это издание. 

3. Лосев А.Ф. Философия. Мифология. Культура. – М., 

1991. – С. 70. 

4. Давыдов К.Н. Мои воспоминания о Михаиле При
швине // Пришвин и современники. – М., 1978. – С. 139. 

5. Там же. – С. 144. 

 

I. «ДУМАЛ О РУССКОМ НАРОДЕ…» 

 

Михаил Пришвин – писатель-философ глубоко нацио
нальный. Он шел «русским путем» в художественном воплощении актуальных и в то же время вечных проблем русской жизни. Творчество писателя проникнуто мотивом, глубоко родственными русскому самосознанию. 

Русский мир Михаила  Пришвина – это великие «ризы 

земные», это леса заповедные и маленькие лесные озера – 
«глаза земли», и странники; «клюквенные бабы», поморы, 
полесники, колдуны; наконец, это грандиозное пространство 
родимой земли, где жизнь человека и жизнь дерева, песня 
«крошечного птичика» на вершине огромного дерева и любовный крик зайца – живые атомы таинственного Всеединства, этой неповторимой пришвинской Вселенной. 

Но главное заключается в том, что это Вселенная на
ционально узнаваема и таинственна в своей простоте, наивности и глубине. 

Уже первое произведение писателя «В краю непуганых 

птиц» отмечено глубочайшим интересом к жизни народной 
души.  

Это была «проба пера» и очень удачная, так как именно 

из этого счастливого источника рождается неповторимый 
творческий метод писателя. Автору удалось найти особую 
позицию по отношению к тому, что он описывает: позицию 
сердечной близости, сочувствия, сопереживания, приобщения даже к незначительным событиям повседневной жизни. 
Это «сердечное» постижение народного духа позволяет ему 
проникнуть в сокровенную глубину чистых родников исконного «прароссианства», художественно осмыслить грандиозный этнографический материал. 

Пришвин легко и просто входит в этот удивительный и 

живой мир народной культуры, верований, обычаев, обрядов, 
нравственных ценностей. Уже здесь возникает феномен его 
многоликости: этнограф, фольклорист, лингвист, с бережностью и любовью передавший бесценный дар – ритмомелодику русской речи, художник, невероятно чуткий к окружающим краскам, звукам, легендам и былям «живого Севера». В 

этом этнографическом очерке проявляется настойчивое 
стремление за частными реалиями открывшейся жизни увидеть нечто вечное, изначальное, никуда не исчезающее, что 
определяет судьбы человека и мира. Все ситуации просматриваются с какой-то универсальной точки зрения, выражающей глубинные основы бытия, типические формы жизни. 

Есть в творчестве писателя эта невероятная «страна не
пуганых птиц», где дышит нетленный дух славянства, русский дух, где жива народная душа в своей незамутнѐнной 
чистоте, где прошлое и настоящее сходятся в пространстве 
русского Севера с его чарующими бесценными звуками народной речи, сказками, древними поверьями, былинами, где 
люди всѐ ещѐ чисты и правдивы, наивны и мудры, где зверь 
покорѐн человеку, а абсолютная вера в Божий промысел соединена с архаичными обрядами и мифическими представлениями. 

В очерке «За волшебным колобком» он отмечает в на
роде самое главное – абсолютную веру в Божий промысел. 
Наиболее ярким выразителем этого мироощущения является 
старый юровщик Михайло. Его рассказ о чудесном спасении 
пронизан мистическим трепетом, благоговением перед тайной 
человека и мира. Вся жизнь для него — проявление Божьей 
воли: «Отчего бывают сполохи, я тебе не сумею сказать. Нам 
ли ведать, что у Господа в небе делается. Растворится небо, 
раскроется, будто загорится. Справа расширится и опять врозь 
слетается в одно. Страшно глядеть. Выйдешь, на пороге постоишь, да и опять в избу скорей. Страшно» [1, 223-224]. 

Сполохи, северное сияние, движущиеся столбы света в 

нѐм – для него знаки трансцендентного мира. Человек беспомощен в окружающем пространстве, его жизнь и судьба зависят от таинственных сил: «По Божьему произволению пал 
ветер с гор и взял нас. Закрыло родимую сторонушку, только 
мы и знали еѐ. Кругом море, вверху небо, везде Господня воля, везде его святая милость» [1, 225]. Жизненные неудачи и 
опасности на море связаны с отступлением от прямого пути, 
часто с нарушением обета, клятвы: «А тут стали замечать: 
зверь шевелится. Подходим раз – все в воду, и другой раз тоже, и третий. Ладно, смекаю я, есть грех у нас в ромше. По