Зарубежная литература. Ч. IV

В.С. Рабинович





            ЗАРУБЕЖНАЯ ЛИТЕРАТУРА




Курс лекций для преподавателей и учащихся 10—11 классов



Часть IV



2-е издание, стереотипное











Москва Издательство «ФЛИНТА» 2019

УДК 821
ББК 83.3
Р12


    Рецензенты:

доктор филологических наук, профессор В.Г. Бабенко кандидат искусствоведения, доцент В.М. Паверман





    Рабинович В.С.

Р12        Зарубежная литература [Электронный ресурс] : курс лекций для
    преподавателей и учащихся 10—11 классов. Ч. IV / В.С. Рабинович. — 2-е изд., стер. — М. : ФЛИНТА, 2019. — 148 с.

        ISBN 978-5-9765-3846-7 (общ.)
        ISBN 978-5-9765-3850-4 (Ч. IV)

        Пособие разработано на основе учебного курса, преподающегося в течение длительного времени в Специализированном учебно-научном центре Уральского государственного (ныне Уральского федерального) университета. Основной его целью является формирование у учащихся и студентов взгляда на мировую литературу как на единое взаимосвязанное целое и одновременно как на важнейшую, именно смыслообразующую, часть мировой культуры в целом, в которой вступают в сложное взаимодействие культурные эпохи, национальные культуры, отдельные художественные миры. Другой важной задачей курса представляется формирование у учащихся и студентов способности воспринимать литературные тексты в контексте своего собственного культурного опыта — и таким образом личностно «интериоризировать» их.
         Адресовано старшеклассникам и студентам нефилологических специальностей.
УДК 821
ББК 83.3

ISBN 978-5-9765-3846-7 (общ.)
ISBN 978-5-9765-3850-4 (Ч. IV)

© Рабинович В.С., 2019
© Издательство «ФЛИНТА», 2019

                ЗАРУБЕЖНАЯ ЛИТЕРАТУРА XX ВЕКА





    пИСАТЕЛИ «ПОТЕРЯННОГО ПОКОЛЕНИЯ»

   Огромное влияние на эволюцию европейской культурной традиции оказала первая мировая война — доселе беспрецедентная в цивилизованном мире по своим масштабам. Эта война словно бы разрушила над головой европейцев кажущийся прежде незыблемым ценностный свод: в первую очередь это коснулось молодого поколения европейской интеллигенции, большинство из представителей которого напрямую соприкоснулись в войне — и позже осознали собственное поколение как «потерянное». (Впервые сама формулировка «потерянное поколение» была употреблена американской писательницей Гертрудой Стайн в разговоре с Э.Хемингуэем). Это было поколение, брошенное на 4 года из университетских аудиторий и литературных салонов в окопы, прошедшее жестокую школу борьбы за существование. Это были европейцы начала XX века, почти наши современники (ибо не только на фоне вечности, но даже и на фоне тех тысячелетий, в течение которых формировалась человеческая культура в современном значении этого понятия, 80 лет, отделяющие нас от 1914 года, — ничтожно малый срок). Столетия (не говоря уже о тысячелетиях) тому назад война не рассматривалась в рамках европейской культурной традиции [В.Р. — в данном пособии идет речь именно об европейской культуре] как нечто ненормальное,
----------------- 3   -----------------<*>

противоестественное. Таков был менталитет, таково было воспитание. Для римского легионера, средневекового рыцаря или, допустим, запорожского казака XVII века война была естественной частью жизни, которая не несла никакой духовной ломки.
    XX век бросил в окопы человека с совершенно иным менталитетом, человека, успевшего осознать самоценность отдельной личности — а значит, ценность отдельной человеческой жизни (любой жизни — и собственной, и чужой). В произведениях писателей «потерянного поколения» едва ли не впервые отразились душевные страдания этого нового, прозревшего человека — культурного человека XX века, которого какие-то безличные силы заставляли быть убийцей. Люди, воспитанные на богатейших гуманистических традициях мировой культуры, должны были пережить ломку абсолютного самоот-чуждения и на 4 года превратиться в нерассуждающие и абсолютно бесправные автоматы, лишенные даже права свободно распоряжаться своей жизнью и права совершить свободный нравственный выбор, обязанные по приказу убивать и по приказу же — умирать. И каждая из воюющих держав вела войну под знаком тех политических, религиозных, нравственных ценностей, на которых в известной степени была воспитана интеллигенция этих стран: естественно, что и это во многом определило очень жесткий пересмотр этих ценностей в глазах будущих писателей «потерянного поколения».
    Среди наиболее выдающихся писателей «потерянного поколения» принято выделять англичанина Р.Олдингтона и О.Хаксли, немца Э.-М. Ремарка, американца Э.Хемингуэя.
    Эрик-Мария Ремарк (1898-1970), родился в семье переплетчика — ив 1916 году со скамьи учительской семинарии призывается на фронт, затем участвует в ряде боев, успевает получить несколько ранений. После окончания войны Ремарк сменил много профессий — был бухгалтером, коммивояжером, каменотесом на кладбище, агентом по продаже могильных памятников, шофером-испытателем, орга

4

нистом церкви в психиатрической больнице, учителем народной школы. С 1923 года Ремарк занимается журналистской деятельностью — вначале работает в рекламной газете в Ганновере, а потом — в спортивной газете в Берлине. Но в то же время все большую власть над будущим писателем приобретает потребность рассказать о своем прошлом. И вот в 1929 году появляется роман Ремарка «На западном фронте без перемен». Этот роман погружает читателя в обыденную обстановку фронтового быта — нарочито спокойно и обстоятельно в романе описывается процесс умирания души в 18-летних парнях. Предпосланы роману следующие авторские слова: «Эта книга не является ни обвинением, ни исповедью. Это только попытка рассказать о поколении, которое погубила война, о тех, кто стал ее жертвой, даже если спасла от снарядов».
    Главный герой романа — он же рассказчик — недоучившийся гимназист Пауль Боймер, биография которого вызывает прямые ассоциации с биографией самого Ремарка и который вместе со своим классом пришел в военное управление, чтобы записаться добровольцем. Так уж вышло, что часть одноклассников и на фронт попала вместе — а один из них, Мюллер Пятый, даже «таскает с собой учебники и мечтает сдать льготные экзамены: под ураганным огнем зубрит он законы физики».
    И вот в романе описываются все ступени «обес-человечения» этих ребят. И первой ступенью на этом пути становится учебная команда со свирепым унтером Химмельштосом: «В течение десяти недель мы проходили военное обучение, и за это время нас успели перевоспитать более основательно, чем за десять школьных лет. Нам внушали, что начищенная пуговица важнее, чем целых четыре тома Шопенгауэра... Через три недели нам уже не казалось непостижимым, что почтальон с лычками унтера имеет над нами больше власти, чем наши родители, наши школьные наставники и все носители человеческой культуры от Платона до Гете, вместе взятые». Единственное, что оставила в сознании новобранцев страшная

5

учебная команда, в которой некоторые и умирали, — это осознание полезности такого массированного обес-человечения: «Мы стали черствыми, недоверчивыми, безжалостными, мстительными, грубыми, — и хорошо, что стали такими: именно этих качеств нам и не хватало. Если бы нас послали в окопы, не дав нам пройти эту закалку, большинство из нас, наверное, сошло бы с ума». Далее обесчеловечение идет медленнее, но оно продолжается. И вот уже никто не считает неестественным выпрашивание у умирающего в госпитале одноклассника его ботинок — не пропадать же добру. Из мирного далека это кажется диким, противоестественным. Но у войны — свои законы. Ведь те, кого тревожат едва ли не в равной степени судьба умирающего товарища (их сердца, конечно, тронуты состраданием) и судьба его ботинок, знают, что в любой момент могут оказаться на его месте — и, скорее всего, рано или поздно окажутся. И потому они не могут испытывать к нему такого же сострадания, какое неизбежно должен был бы испытывать человек, у которого в будущем — жизнь. Ведь их отделяет от него не страшная пропасть между жизнью и смертью, а всего лишь лишние недели или месяцы, которые шм еще, скорее всего, суждено жить. А ботинки, способные облегчить существование в течение этого времени, то есть, может быть, в течение всей оставшейся жизни, — нечто, стоящее в ценностной иерархии на одном из первых мест. Отсюда же — и привычка с юмором воспринимать самое страшное: «Кошмары фронта проваливаются в подсознание, как только мы удаляемся от передовой; мы стараемся разделаться с ними, пуская в ход непристойные и мрачные шуточки; когда кто-нибудь умирает, о нем говорят, что он «прищурил задницу», и в таком же роде мы говорили обо всем остальном. Это спасает нас от помешательства... Все, что пишется в военных газетах насчет неподражаемого юмора фронтовиков, которые будто бы устраивают танцульки, едва успев выбраться из-под огня, — все это несусветная чушь. Мы шутим не потому, что нам свойственно чувство юмора, нет, мы стараемся не терять

  ------- ----.---—------’—  ~——  -------------- чувства юмора, потому что без него мы пропадем». Этот «юмор обреченных» стал для ремарковских героев формой своего рода «душевной анестезии». Когда непереносима боль физическая — не обойтись без наркоза; когда рвет и корежит душу — таким наркозом становится способность не принимать ничего близко к сердцу, смотреть на людей «поверх голов», смеяться над чужим страданием и чужой смертью, тем самым словно бы «избывая» их, мысленно отделяя их от себя какой-то стеной. Видимо, в известных обстоятельствах действительно встает дилемма: либо подобная «анестезия» — либо помешательство. Только через мир ремарковского романа проходит трагический вопрос: а когда война кончится — оттают ли .души тех, кто был брошен в ее водоворот, или же защитная броня приросла к их душам навечно. Ремарковские герои подсознательно чувствуют, что ближе к истине — второй ответ. Увы, история подтвердила фатальность влияния такой «анестезии» на души многих из тех, кто прошел через мясорубку войны? Не потому ли удивительно часто именно войны с массовой мобилизацией, высвобождая в человеке наиболее темное, низменное, звериное и одновременно заглушая, «стирая», ослабляя ужас перед чужой насильственной смертью, позволяя миллионам людей привыкнуть к крови, становились катализаторами массового насилия уже внутри воюющих или недавно вышедших из войны стран. Можно вспомнить в этой связи русско-японскую войну 1904-1905 годах, запечатлевшуюся в потрясающем по силе художественного воздействия рассказе Л.Андреева «Красный смех» — вслед за которой Россию охватил кровавый кошмар революционных событий 1905-1907 годах. Можно вспомнить, что 1917 год стал возможен в России воюющей, в России, вызверенной тремя годами войны, что зверства и с «красной», и с «белой» сторон творились в основном теми, кто уже долгие годы — с 1914 года — был вырван из системы нормальных человеческих взаимоотношений, кого война приучила спокойно относиться к крови и к насилию. Наконец, и фашизм — как массовое движе

7

ние, в конечном счете приведшее к власти Гитлера, — стал возможен именно в Германии послевоенной.
    Самое страшное, что ремарковские герои постепенно привыкают к обесчеловечивающей реальности войны — и боятся мирного будущего. И когда, собравшись вместе, юноши в военной форме обсуждают планы на будущее, то воображение их теперь уже не простирается дальше выпивки, женщин да еще расплаты со свирепым унтером Химмельштосом. Один из ребят в случае объявления мира прежде всего «напился бы», другой — «стал бы следить за Химмельштосом, чтобы не упускать его из виду»; впрочем, не один он строит планы относительно того, как бы устроить свою жизнь так, чтобы стать начальником над Химмельштосом и напомнить ему о прошлом. Получается, что Химмельштос стал-таки для тех, кто оказался в его руках, своего рода воспитателем. Да-да, не просто мучителем, но воспитателем, определившим будущее своих «подопечных», их взгляд на мир. Если бы Химмельштос не оказал влияния на души юных ремарковских героев — разве возникло бы у кого-нибудь из них желание свою собственную жизнь посвятить... расплате со свирепым унтер-офицером?
    Итак, вот такие горизонты теперь открываются перед глазами гимназистов в солдатской форме: выпивка, женщины, Химмельштос... И еще — уединение: «Хорошо бы стать рантье, тогда можно было бы жить где-нибудь в лесу, в полном одиночестве». А ведь позади нет практически ничего: даже «льготные экзамены» на получение гимназического аттестата — в будущем, если оно, конечно, настанет. И героя-рассказчика в редкие минуты прозрения вдруг охватывает острое и мучительное ощущение «потерянности» всего его поколения, поколения «железной молодежи», для разумной человеческой жизни: «Люди постарше крепко связаны с прошлым, у них есть почва под ногами, есть жены, дети, профессии и интересы; эти узы настолько прочны, что война не может их разорвать. У нас же, двадцатилетних, есть только наши родители, да у некоторых — девушка.

8

  ----------------------------------------------«s>
Это не так уж много, — ведь в нашем возрасте привязанность к родителям особенно ослабевает, а девушки еще не стоят на первом плане. А помимо этого мы почти ничего не знали: у нас были свои мечтания, кое-какие увлечения да школа; больше мы еще ничего не успели пережить. И от этого ничего не осталось... Мы еще не успели пустить корни, война нас смыла. Для других, тех, кто постарше, война — это временный перерыв, они могут ее мысленно перескочить. Нас же война подхватила и понесла, и мы не знаем, чем все это кончится. Пока что мы знаем только одно: мы огрубели, но как-то по-особенному, так что в нашем очерствении есть и тоска, хотя теперь мы даже и грустим не так уж часто... Мы больше не молодежь. Мы уже не собираемся брать жизнь с бою. Мы беглецы. Мы бежим от самих себя. От своей жизни. Нам было восемнадцать лет, и мы только еще начинали любить мир и жизнь; нам пришлось стрелять по ним. Первый же разорвавшийся снаряд попал в наше сердце. Мы отрезаны от разумной деятельности, от человеческих стремлений, от прогресса. Мы больше не верим в них. Мы верим в войну.»
    В роман «На западном фронте без перемен» властно входит мотив юношеских иллюзий и их утраты — и одновременно взаимной ответственности поколений. В художественном мире романа мы сталкиваемся со страшным в своей патриотической наивности учителем Кантореком. Это не садист в унтер-офицерской форме Химмельштос, это — человек, претендующий на роль духовного наставника молодежи: «На уроках гимнастики Канторек выступал перед нами с речами и в конце концов добился того, что наш класс, строем, под его командой, отправился в окружное военное управление, где мы записались добровольцами.
    Помню, как сейчас, как он смотрел на нас, поблескивая стеклышками своих очков, и спрашивал задушевным голосом: — «Вы, конечно, тоже пойдете со всеми, не так ли, друзья мои?»

9

    Правда, один из нас все же колебался и не очень-то хотел идти вместе со всеми. Это был Иозеф Бем, толстый, добродушный парень. Но и он все-таки поддался уговорам, — иначе он закрыл бы для себя все пути. Быть может, еще кое-кто думал, как он, но остаться в стороне тоже никому не улыбалось, — ведь в то время все, даже родители, так легко бросались словом «трус»... И случилось так, что как раз Бем погиб одним из первых...
    Канторека в этом, конечно, не обвинишь, — вменять ему в вину то, что он сделал, значило бы заходить очень далеко. Ведь Кантореков были тысячи, и все они были убеждены, что таким образом они творят благое дело, не очень утруждая при этом себя.
    Но это именно и делает- их в наших глазах банкротами. Они должны были бы помочь нам, восемнадцатилетним, войти в пору зрелости, в мир труда, долга, культуры и прогресса, стать посредниками между нами и нашим будущим. Иногда мы подтрунивали над ними, могли подстроить им какую-нибудь шутку, но в глубине души мы им верили. Признавая их авторитет, мы мысленно связывали с этим понятием знание жизни и дальновидность. Но как только мы увидели первого убитого, это убеждение развеялось в прах... Первый же артиллерийский обстрел раскрыл перед нами наше заблуждение, и под этим огнем рухнуло то мировоззрение, которое они нам прививали». И очень символичной в художественном мире романа является сцена, описывающая возмездие за совершенно искренне проповедуемую возвышенную неправду. Война заходит слишком далеко — и в конце концов сам Канторек оказывается призванным в ополчение. Узнав об этом, один из его воспитанников, лейтенант Миттельштедт, прошедший уже все ужасы фронта, теперь напрашивается в учебную роту, где служил Канторек, дабы материализовать перед его глазами ту реальность, которая ранее скрывалась за патриотическими речами классного наставника. И вот, наблюдая за ползущим по-пластунски наставником, «Миттельштедт подбадри

10