Феномен странствия в творчестве М.М. Пришвина

МИНИСТЕРСТВО ОБРАЗОВАНИЯ И НАУКИ РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ
ФЕДЕРАЛЬНОЕ ГОСУДАРСТВЕННОЕ БЮДЖЕТНОЕ ОБРАЗОВАТЕЛЬНОЕ 

УЧРЕЖДЕНИЕ ВЫСШЕГО ПРОФЕССИОНАЛЬНОГО ОБРАЗОВАНИЯ
«ЕЛЕЦКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ ИМ. И.А. БУНИНА» 

Н.И. Лишова

ФЕНОМЕН СТРАНСТВИЯ

В ТВОРЧЕСТВЕ М.М. ПРИШВИНА 

Монография

2-е издание, стереотипное

Москва

Издательство «ФЛИНТА»

2019

УДК 821.161.1’06
ББК  83.3(2=411.2)6

     Л67

Р е ц е н з е н т ы: 

канд. филол. наук, доцент Липецкого государственного педагогического

университета О.А. Ковыршина;

канд. филол. наук, доцент Елецкого государственного университета 

им. И.А. Бунина Ю.Н. Кутафина

Л67       

Лишова Н.И.
Феномен  странствия   в творчестве  М.М.  Пришвина  [Электронный 
ресурс] :  монография  / Н.И. Лишова. – 2-е изд., стер. – М. : ФЛИНТА, 
2019. – 152 c.

ISBN 978-5-9765-3968-6

Монография является первым основательным исследованием, в котором 
представлено системно-целостное исследование мотива пути в его семантикофункциональном формате и в соотнесенности с авторским мировосприятием. Исследуемый мотив позиционируется в качестве концептуального 
конструкта, актуализированного на всех уровнях художественной системы. 

Книга адресована филологам, философам, культурологам и может быть 
использована при подготовке вузовских лекционных курсов по истории 
литературы первой половины ХХ века, спецкурсов и спецсеминаров по 
творчеству М.М. Пришвина.

УДК 821.161.1’06
ББК  83.3(2=411.2)6

ISBN 978-5-9765-3968-6         
 © Лишова Н.И., 2019

ВВЕДЕНИЕ 

 

Современное пришвиноведение обнаружило немало перспек
тивных подходов к изучению творческого наследия писателя. Исследование феномена М.М.Пришвина находится в фокусе научных интересов не только литературоведов, но и философов, этнографов, 
лингвистов, культурологов, что объясняется особенностями творческого пути писателя, в котором отразилась трагическая эпоха в истории России, еѐ культуры и цивилизации. Уже ранние произведения 
Пришвина «В краю непуганых птиц», «За волшебным колобком» 
свидетельствовали об особом «синтетическом» таланте автора, о его 
внимании к фольклорно-этнографическому дискурсу, мифологосказочным основам народного творчества, осмыслению национального самосознания. Дореволюционная проза Пришвина получила немало позитивных оценок критиков, прозаиков, поэтов и публицистов, 
среди которых – А.Блок, Д.Мережковский, А.Ремизов, З.Гиппиус, 
Р.Иванов-Разумник и др. Уже тогда отмечалось великолепное знание 
природы, художественное своеобразие, «притяжение» к эстетике модернизма, в частности, символизма. Это последнее качество пришвинской поэтики нередко подвергалось критике, особенно в среде 
писателей 
реалистического 
направления. 
Так, 
в 
отзыве 

В.Г.Короленко о повести «У стен града невидимого» констатируется 
«удивительное отсутствие простоты и ясности» [173, 11]. Известны 
оценки З.Н. Гиппиус, которая писала о «глазном таланте» Пришвина, 
назвав его «легконогим и ясным странником», обнаружив при этом 
проницательность в определении главного, на наш взгляд, вектора 
его художественных интенций – мотива странствий. З.Гиппиус, высоко оценивая художественное дарование Пришвина и одновременно 
критикуя его за отсутствие внимания к социально-политическим проблемам, отметила особенность пришвинской оптики («глазной талант») – видеть мир, где «есть воздух и краски, есть художественная 
сцепка видимого» [93, 166].  

Известный критик Р.В. Иванов-Разумник обнаружил в Пришви
не «чуткого и тонкого художника», которого в большей степени интересует «общее, а не частное». Назвав Пришвина поэтом космического чувства, он подчеркнул, что писателя привлекает «вся стихия 
народной жизни, стихия природы» [82, 48]. 
      В советское время литературная репутация Пришвина не была 
однозначной. Для многих он оставался «детским писателем», «пев

цом природы», автором охотничьих рассказов. Его часто критиковали 
за аполитизм, «несвоевременность», «несовременность» (А.Зонин, 
А.Ефремин, М.Григорьев и др.), отмечая позицию писателя как враждебную строительству социализма. Были и откровенные нападки 
(А.Кипренский, А.Тарасенков, Н.Слепцов, С.Мстиславский и др.), в 
центре которых – политические обвинения в нежелании проводить в 
искусстве слова «политическую линию большевизма». Известна 
оценка Л.Троцкого, назвавшего его повесть «Мирская чаша» «сплошь 
контрреволюционной».  
      Однако было немало и позитивных оценок, и даже восторженных откликов. Пришвина всегда поддерживал М.Горький, считая его 
«оригинальнейшим русским художником». Высоко оценивали художественный мир Пришвина такие критики и писатели, как 
М.Шолохов, 
К.Федин, 
Н.Замошкин, 
Н.Смирнов, 
Ю.Соболев, 

Е.Дубровский. В частности, Шолохов в своем отклике на повесть 
«Корень жизни», впоследствии получившей название «Жень-шень», 
признался: «Я недавно прочитал, и до нынешнего дня на сердце тепло. Хорошему слову радуешься ведь, как хорошему человеку» [188, 
264].  
      В последние два десятилетия научный интерес обращен к дневниковому наследию писателя. Дневники Пришвина – это не только 
«творческая лаборатория», где немало «заготовок», фрагментов, черновиков произведений, без которых невозможно понять тайну писателя. В дневниках представлена не просто российская история первой 
половины ХХ века, но то, что можно назвать исторической повседневностью в событиях, лицах, фактах, политических подробностях. 
 
Объект нашего научного интереса – мотив странствий – мы оп
ределяем как мотив-инвариант, который репрезентативен для реализации важнейшей смысловой константы в творчестве Пришвина – 
«странствия-поиска» - и способствует выражению онтологической 
сути творческих интенций писателя. Мотив странствий относится к 
категории вечных мотивов, поэтому он универсален и символичен по 
своей природе. Актуализированный в произведениях Пришвина, он 
является в них доминантным, стержневым, организуя вокруг себя не 
только пространство и время, но и героев произведений. 

В творческом наследии Пришвина мотив странствий актуализи
рован в качестве центрального семантического инварианта художественного пространства, концептуально значимого, обладающего 
смыслосозидающей, сюжетообразующей функциями, выступающего 

в качестве важнейшей структурно-семантической единицы повествования. 
     Являясь смысловым центром универсального концепта «движения», он обладает высокой репродуктивностью и поливариативностью. Отмечая устойчивость и репрезентативность данного мотива, 
следует подчеркнуть, с учетом его художественного своеобразия и 
способов реализации в тексте, что он концептуализирует единое «эктропическое» (В.Топоров) пространство, ибо объединяет и проясняет 
глубинные смыслы и значения, которые обнаруживаются в биографических фактах, в дневниках и художественном мире писателя. В 
частности, говоря об истоках креативных интенций писателя, следует 
отметить, что в пришвинском дискурсе мотив странствий имеет биографическую точку отсчета: реальный побег из гимназии подростка 
Пришвина, получивший художественное отражение в автобиографическом романе «Кащеева цепь». Первое детское путешествие в поисках «страны ослепительной зелени», семантически и функционально 
варьируется во многих произведениях писателя, программируя сюжетное развитие, становясь по-настоящему «сюжетогенным» концептуальным феноменом. Мотив странствий становится как бы сверхуровневой единицей текста, связанной с такими значимыми концептами художественного мира Пришвина, как творчество (жизненный 
путь), самоидентификация, тайна жизненного и природного пространства, феномен сознания, явления космоцентричности и др. 

Пришвин был настоящим «героем пути», и в этом смысле он 

изоморфен своим многочисленным странникам, скитальцам, путешественникам и, прежде всего, автобиографическому герою Алпатову 
(«Мирская чаша», «Кащеева цепь» и др.). 

Путешествие, «охота к перемене мест» стали для Пришвина 

способом «творческого существования», возможностью видеть жизнь 
во всем еѐ качественном разнообразии, возможностью держать себя в 
«творческой форме». Вектор его странствий – север и восток евразийского пространства России. Русский север («В краю непуганых 
птиц», «За волшебным колобком», «Осударева дорога» и др.) стал его 
«писательской родиной»; восточные путешествия («Черный араб», 
«Жень-шень» и др.) помогли понять Россию как Евразию, единую и 
неделимую. 

Путешествия-странствия были прежде всего возможностью эт
нографического изучения народного быта, постижения основ национального самосознания. Он смотрит на все глазами человека, имею

щего определенную философскую позицию – понимание окружающего мира как «великого всеединства» (Н.Борисова), в котором каждый «атом», каждая частица существует в онтологической взаимозависимости. 

Как правило, странствия его героев имеют четкую географиче
скую траекторию, но художественно преображенную и весьма значимую для выявления судьбы героя. 

Важно отметить, что странствие, являясь вечным, универсаль
ным способом освоения мира, особо значимо в нашем национальном 
бытии. Мотив странствий в русском фольклоре, литературе связан с 
важнейшим архетипом национального сознания – выбором жизненного пути в бескрайнем пространстве, при этом, такого пути, в котором акцентируется духовное измерение человека. 

Русский человек – «…странник, постоянно готовый вывести за 

скобки сложившийся социально организованный порядок. Этому 
странничеству благоприятствует русский простор, в котором с легкостью растворяются застывшие культурные и социальные формы» 
[116, 150]. 

Странствие как архетип национального бытия и сознания имеет 

чрезвычайно широкий спектр ассоциаций. Главные из них связаны  с 
особым типом героя – «героем пути» (Ю.Лотман). Источник движения содержится в этой непреодолимой тяге русского человека к бескрайним далям, открытому пространству, в непонятном для рационального мышления внутреннем беспокойстве, которое имеет власть 
над национальным характером. «Из чего складывается счастье русского, - отмечает Пришвин, - первое, что можно куда-то уйти-уехать, 
постранствовать куда-нибудь в Соловецкий монастырь, или в Киевские печуры Богу помолиться, или в Сибирь на охоту, или в просторы 
степные так походить – это тяга к пространству Руси «необъятному» 
[25, 47]. Характерно, что «тягу к пространству» он рассматривает в 
качестве духовного фактора русской жизни» [35, 64]. Пришвин и 
жизнь понимал как путешествие, странствие, утверждая, что шѐл 
странником в русском народе, прислушиваясь к его говору» [6, VIII, 
256].  

У Пришвина странствие – не просто путешествие по лицу земли 

с определенными прагматическими целями; чаще всего – это «духовное странствие», а странник в дневниках и прозе – «вечный образ 
русской жизни». «Странник, - по определению известного филолога и 
культуролога Ю.Степанова, - др.-рус. страньникъ, конечно, слово яс

ное – от сторона, страна – «путешествующий по разным странам» 
[143, 184]. В одном семантическом ряду со словом «странник» находятся такие слова как «скиталец», «калика», «паломник», «бродяга», 
репрезентирующие такой комплекс идей как «бродяжничество», 
«нищенство», «щедрость», подача милостыни; убогость, покалеченность и богатырство; нищета тела и святость духа» [143, 184]. Этимология данных слов обнаруживает общие смысловые компоненты и 
поэтому в народном сознании они выступают как речевые синонимы. 

Всякое странничество есть «одновременно и физическое и мен
тальное, и слово «реальность» в применении к нему имеет, в слитности, оба смысла: это и «уход физический» и «уход ментальный», но и 
тот, и другой реальны» [143, 185]. 

Паломниками, как правило, называются путешественники, 

имеющие «конкретную цель, точку прибытия» [143, 184]. 

«Русское слово «калика», - утверждает Ю.Степанов, - может 

восходить к «калека», к чисто ареальному восточноевропейскому 
слову для обозначения «убогого» - калеки часто как раз и становились бродягами, побирушками. Но также возможно и обратное развитие – от «убогий», «калека» к «бродяга, калика», несомненно одно – 
синонимизация этих явлений и понятий в древнерусском быту» [143, 
185]. 

Неизбывную тоску странничества у Пришвина испытывают ге
рои и сам повествователь, ибо он, как и автор, является «человеком, 
не предопределенным раз и навсегда», человеком, взыскующим 
«горнего» в этом «дольнем мире». Многие пришвинские герои, особенно в ранних очерках, являясь людьми глубоко верующими, испытывают «особую онтологическую тягу к Высшему»: «Отмеченная 
энергетикой восходящего, верующая «аскетическая личность» космоцентрична: она удаляется от общества со всей его греховной суетой не в темном, а в светлом космическом горизонте… Иными словами, православный тип личности не социоцентричен, а космоцентричен» [116, 144]. Таковы странники-богомольцы у Пришвина («В 
краю непуганых птиц», «за волшебным колобком», «У стен града Невидимого», «Кащеева цепь»), преодолевающие социоцентризм, ищущие места «чистые, не заполненные человеческой скверной». Многие 
стремятся в монастыри, которые становятся местом массового паломничества. 

Концепт «странствие», как правило, не существует в прозе 

Пришвина в «чистом виде», но имеет множество разновидностей. 

Помимо духовного странничества, о котором мы уже упоминали, 
можно отметить ментальное странствие-путешествие («Кащеева 
цепь», «Черный Араб»), интеллектуальную «одиссею» героя («Кащеева цепь»), странствие-паломничество («За волшебным колобком»), странствие-скитальчество («У стен града нвидимого»). Мотив 
странствий и его разновидности реализуются в формате временнопространственных отношений, отмеченных многослойностью и особой интенсивностью. Пространство странствий  - это своеобразная 
матрица жизни автора и его героев. Движение в пространстве обращено к различным типам времени – историческому и мифологическому, объективному и субъективному, событийному, обладающему 
амбивалентной семантикой. 

Важно подчеркнуть, что, многозначно варьируясь, мотив стран
ствий структурно, семантически и функционально связан с близкими 
мотивами, обладающими устойчивым набором значений: мотивом 
тайны, поисками себя, свободы, мотивом поисков главного жизненного пути и др. При этом, Пришвин существенно варьирует способы 
воплощения мотива-инварианта, обращаясь к архетипическому фонду, в частности, к пространственно-временным архетипическим символам, к сновидческим знакам, языку цветописи и др. Особенно актуальны в этом случае локально-этические знаки, выстраивающие такую структуру хронотопа дороги, которая становится центром архитектоники произведения. Многие герои Пришвина характеризуются 
через тот или иной способ преодоления пространства: моряки, поморы, «полесовщики», мужики и др. При этом «люди странствующие» у 
писателя, как правило, обладают ярко выраженными моральными качествами, в силу этого данный мотив приобретает и аксиологическое 
значение. 

Как правило, у странствия имеется определенная задача: поиски 

сакрального пространства («В краю непуганых птиц», «За волшебным колобком», «Черный араб» и др.), поиски себя, «своего внутреннего человека», выбор жизненного пути («Кащеева цепь»). В автобиографическом романе «Кащеева цепь» странствия Алпатова мы 
рассматриваем как индивидуальную дорогу главного героя в борьбе 
за его «Я», как путь собирания своего «Я» в контексте с «Другим». 
Странствие помогает выйти автобиографическому герою Алпатову за 
пределы собственной самости. Это свидетельство эволюции человека, который обретает свободу в сложном историческом социуме.  

 

ЧАСТЬ 1.  МОТИВ СТРАНСТВИЙ В  

ИСТОРИКО-КУЛЬТУРНОМ КОНТЕКСТЕ 

 

Глава 1. Мотив странствий в хронотопической парадигме                  

архаического сознания 

 

Для решения поставленной задачи необходимо прояснить кон
цептуально-смысловые константы исследуемого мотива в широком 
историко-культурном контексте, семантическим ядром которого выступает движение. Движение является универсальным, всеобъемлющим свойством жизни в самых различных ее формах. Обладая онтологическим статусом, движение определяется в качестве главного 
способа существования эмпирической реальности. С древнейших 
времен движение «рассматривалось как основная причина явлений»… [103, 460]. 

Мыслители древности определяли движение в качестве перво
начала Вселенной, первопричины вещей, ибо в органической и неорганической природе все подвержено феномену изменения. Великий 
Ньютон допускал возможность Божественного начала мира, творения, Божественной первопричины, первотолчка. 

В различные эпохи структурные и функциональные характери
стики движения воспринимались в зависимости от фокуса исследовательского внимания. Так, например, в философии Лейбница, Гегеля 
движение рассматривалось как качественное, а не механическое изменение, направленное прежде всего на разрешение диалектических 
противоречий. 

Диалектический материализм исходил из того, что «… материя 

без движения так же немыслима, как и движение без материи. Движение поэтому так же несотворимо и неразрушимо, как и сама материя» [163, 138]. 

Современная наука феномен движения изучает в органической 

связи с явлениями времени, пространства и энергии. В европейской 
культуре движение выражается через семантическую дифференциацию изменения, развития и покоя. Качественные и количественные 
формы движения отражают соответствующие изменения объектов. 
Механический детерминант движения был потеснен немецкой классической философией, создавшей мировоззренческую базу для более 
глубокого исследования законов движения, в результате чего в центре внимания оказались такие формы движения, как изменение, ста

новление, развитие. В центре марксистского мировидения было социальное движение. Ф. Ницше рассматривал мир как вечное становление, как постоянное изменение качественно-количественных сил. Это 
есть становление кажущегося мира, который и является, в представлении Ф. Ницше, единственно реальным. 

В философии А. Шопенгауэра главной движущей силой стано
вится воля – центральная философема в его системе. Действующая в 
мире всеобщая воля вызывает универсальное движение предметов и 
явлений. 

Особенно интересными оказываются научные и философские 

представления о движении во второй половине XX столетия: рассматриваются формы движения в области космологии, биосферы, социальной и культурной эволюции. Возникает своеобразная философия движения. В современных условиях исследователям приходится 
пересматривать многое из классических взглядов, определяя движение как длительность, изменение, а зачастую как самодвижение 
сложных систем во всем их качественном разнообразии. 

Вводя в понятие движения идею антропоцентричности, следует 

определять движение по субъекту, его носителю. В этом случае целесообразно разделить движение на два типа: материальное и духовное, 
которое, в свою очередь, дифференцируется как интеллектуальное, 
духовное, волевое. Эти разновидности движения направляются человеком к достижению своих целей.  

В современной науке движение рассматривается в контексте его 

связи с пространством и временем. Движение как непрерывный процесс развития мира предполагает прежде всего взаимодействие человека с материальным и духовным пространством. Кроме того, в наше 
время движение приобретает особенно высокую степень интенсивности и напряжения как в локальном, так и в темпоральном значении. 

Движение, осуществляемое в диалектическом единстве проти
воречий внешнего и внутреннего, прерывного и непрерывного, устойчивого и неустойчивого и др., проявляет себя в хронотопе – особом синтезе времени и пространства. Хронотоп – универсальная эстетическая категория в современной культурной модели мира, обладающая интегративными функциями. Хронотоп получил глубокое 
обоснование в работах М.М. Бахтина, в которых этот феномен атрибутируется как «существенная взаимосвязь временных и пространственных отношений, художественно освоенных в литературе [19, 234]. 
«Хронотоп («времяпространство») в узком смысле: эстетическая ка