«Чужое слово проступает...» : Рецепция русской классики в прозе США второй половины ХХ — начала ХXI века

Е.М. Бутенина

«ЧУЖОЕ СЛОВО ПРОСТУПАЕТ...» 

Рецепция русской классики в прозе США 
второй половины ХХ — начала ХXI века

Монография

2-е издание, стереотипное

Москва
Издательство «ФЛИНТА»
2018

УДК 821.111(73)
ББК  83.3(7)6
         Б93

Р е ц е н з е н т ы:
д-р филол. наук, проф. Т.Д. Венедиктова;
д-р филол. наук, проф. Н.В. Киреева

Б93      

Бутенина Е.М.
  «Чужое слово проступает...»: Рецепция русской классики 
в прозе США второй половины ХХ — начала ХXI века 
[Электронный ресурс] : монография / Е.М. Бутенина. — 2-е 
изд., стер. — М. : ФЛИНТА, 2018. — 266 с.

ISBN 978-5-9765-2593-1

В монографии анализируется, как американские авторы интерпретируют «чужое слово» русской классики, стремясь осмыслить 
вопросы, актуальные для современности. В работе выделяются 
три основных варианта рецепции инокультурного художественного дискурса: медиация, гибридизация и реакцентуация. Наряду 
с такими американскими классиками, как С. Беллоу, Дж. Сэлинджер, Ф. Рот, Д. Гарднер, в поле исследования входят современные авторы «культурного пограничья», для которых особенно 
важно осмысление «постдефисной» этнической идентичности. 
Особое место среди них, конечно, занимают русско-американские писатели, прозе которых уделяется значительное внимание. 
Для филологов и всех, кто интересуется компаративными 
исследованиями 
и 
транскультурными 
процессами 
в 
мировой литературе.

УДК 821.111(73)
ББК  83.3(7)6

ISBN 978-5-9765-2593-1
© Бутенина Е.М., 2018
© Издательство «ФЛИНТА», 2018

ВВЕДЕНИЕ

Классика как культурный феномен активно осмысляется искусством 
и гуманитарной наукой с начала ХIX в., когда это понятие расширяется и начинает применяться к наследию не только античности, но и 
средневековья [Классика и классики: 6]. В эпоху романтизма, с которой, как принято считать, начинает свою историю модерность, происходит исторический сдвиг в отношении к национальной и зарубежной 
«неклассической» (неантичной) классике: ее интерпретации нередко 
приобретают форму спора, имеющего как сакрализующий, так и десакрализующий характер [Зенкин 2001: 103—117]. Этот сдвиг определил ускорение перехода литературного произведения в разряд классического: так, для эпохи модернизма объектом референции становится 
романтизм (см. труды Б. Майера, В.М. Жирмунского). Эссе Т.С. Элиота 
«Традиция и индивидуальный талант» (1919), которое нередко называют формирующей работой для англо-американской критики ХХ в. 
[Widdowson: 49], закрепило новую систему литературных ценностей: 
осмысление текстов-предшественников стало восприниматься как проявление творческой индивидуальности. 
Писатели-романтики впервые обратились к художественной и критической интерпретации иностранной и не отдаленной большой временной дистанцией классики, ощущая потребность осмыслить национальное через инонациональное, приближенное к современности. Именно 
в эпоху романтизма происходит зарождение «кросскультурного дискурса», которое В. Изер связывает в первую очередь с экспериментальным текстом Томаса Карлайла «Sartor Resartus. Жизнь и мысли 
герра Тейфельсдрека» (1836). По мысли Изера, «кросскультурный дискурс отличается от ассимиляции, инкорпорирования и апроприации, 
поскольку организует обмен между культурами», при котором «иностранная культура моделируется по условиям, установленным принимающей культурой, и таким образом остраняется», что способствует 
самовозрождению культуры-рецептора (в книге Карлайла подобному 
ремоделированию (repatterning) подвергается немецкий трансцендентализм на английской эмпирической почве) [The Translatability of Cultures: 

245—264]1. Работа Изера является частью международного филологического проекта по изучению «взаимного перевода культур» и Другого 
как «центральной ценности постмодернистской культуры» [ibid.: 1—24]. 
С конца ХIX в., благодаря культурному посредничеству переводчиков, дипломатов, критиков (в том числе иммигрантов из России2), в мировую литературу входит русская классика и становится 
одним из средств самоопределения творческой интеллигенции, особенно в периоды глобальных исторических и культурных изменений. 
После переводов прозы Тургенева, Достоевского и Толстого в 1880— 
1890-е годы (начало «третьего цикла модерности» как модернистского 
отрицания рационалистического современного мира) Россия «впервые оказала значительное культурное влияние на остальную Европу» 
[Malia: 205—206]. К началу Первой мировой войны объем переводов 
русской литературы на английский, французский, немецкий языки превышал переводы других литератур, и многие европейцы уже прочли 
Гоголя, Лескова, Чехова, Бунина [ibid.: 194]. Европейский модернистский период повышенного интереса к русской классике совпадает с 
американским. Поскольку американский «путь к модерности» отличает не столь характерная для европейских стран склонность к освоению инокультурного опыта [Greenfeld: 470] и влиянию внешних источников, русская литература на протяжении всего прошлого столетия 
и в начале нынешнего остается в фокусе художественного мышления писателей США. Рецепция русской классики и интертекст как 
форма ее представленности в прозе США мультикультурного периода, начавшегося во второй половине ХХ в., составляют научную 
проблему данного исследования.
К ключевым аспектам изменения в восприятии классики относится 
проблема канона и литературного пантеона, которой в последние годы 
не раз посвящались научные дискуссии. Тогда как многочисленные 
осознанные и бессознательные переклички в общей ткани национальной литературы объяснимы, межкультурные контакты сложнее под
1 Все переводы с английского языка, кроме специально оговоренных случаев, выполнены автором монографии. 
2 Поскольку в данной работе рассматривается американская рецепция русской литературы, то используется и инокультурная точка зрения на иммигрантов как на прибывших в страну, а не покинувших ее. 

даются осмыслению. Характерно, что на рубеже тысячелетий вновь 
открывается историческая поэтика А.Н. Веселовского как в России, 
так и в других странах. На теории Веселовского и диалогической философии Бахтина основаны современные исследования по компаративной поэтике. Мысль Бахтина о необходимости диалога с другой культурой для познания своей подверждает непреходящую актуальность 
межкультурного компаративного подхода, в рамках которого выполнена данная работа.
В этой связи важно и наблюдение В.Б. Земскова о том, что «молодые культуры, с неопределившейся или «расколотой» идентичностью, 
<...> отличаются повышенными рецептивными интересами и способностями», и при этом «человек другой культуры интересен культуререципиенту как такой-же-иной, она ищет в образах человека другой 
культуры другого себя, чтобы восполнить свои пробелы» [Литературный 
пантеон: 9, 13]. В современном глобальном мире все культуры в каком-то 
смысле молоды и «расколоты», поскольку им необходимо осмыслить 
свой новый постколониальный статус. Для понимания и преодоления 
своего расщепленного состояния современные авторы нередко обращаются к приему остранения как познанию своего через чужое. Например, Пол Джайлз акцентирует внимание на значении британской культуры для становления знаменитых американских писателей, от Мелвилла до Пинчона, и убедительно демонстрирует богатство возможных 
открытий при такой «трансатлантической» перспективе [Giles 2002].
Теоретическую основу работы составляют труды об интертекстуальности, рецепции и системе мировой литературы как основе сравнительного литературоведения. Вслед за многими современными исследованиями работы Ю. Кристевой и Р. Барта трактуются как продуктивный импульс для интертекстуального анализа, в котором учитывается, 
однако, бахтинский интерсубъективный диалог. 
В теории Х. Блума для нас важно понятие классических текстов 
как «сильных», составляющих актив транснациональной культурной 
памяти и вызывающих интертекстуальный отклик, а также мысль о 
писательском чувстве избранности тем или иным предшественником в 
литературной традиции [Bloom 1997]. Важно и то, что блумовская концепция «тревоги влияния», сосредоточенная главным образом на взаимодействии последователей с предшественниками в англоязычной традиции, в конце ХХ в. дополняется концепцией «тревоги невлияния», с 

помощью которой Ч. Ньюман стремится осмыслить заметное отдаление современной прозы США от американской классики и значимое 
воздействие иностранных литератур [Newman 1985]. В работе Блума 
о западном каноне как Искусстве Памяти в рамках данного исследования наиболее значим вопрос о выявлении природы «модуса оригинальности», определяющего канонизацию, той «странности», которую 
либо так и не удается ассимилировать (Данте), либо, напротив, она становится «данностью», и ее «идиосинкразии» остаются невидимыми 
(Шекспир) [Bloom 1994: 3—4]. 
Теория интертекстуальности как принципа художественного отклика 
на прочитанное тесно смыкается с теориями немецкой школы рецептивной эстетики и американской «критики читательского отзыва», занимающими ведущее положение в западной литературной науке с 1960—
1970-х годов. Для данного исследования наиболее важна концепция  
Х.-Р. Яусса, в которой актуализирована необходимость различения между 
историческим и эстетическим опытом восприятия текста и акцентирована значимость рецептивной активности читателя, в том числе «творящего читателя», писателя [Яусс 1995: 34—84], «опосредующего другой горизонт текста собственным горизонтом» [Яусс 1994: 97—106].
Важным для исследования является междисциплинарное понятие 
медиации, разработанное в том числе в рамках рецептивной эстетики. 
В трудах Х.-Р. Яусса коммуникативная функция эстетического опыта 
описывается как постоянная «медиация нового через старое» с помощью отбора, забвения и реапроприации. Обращаясь к понятию двойного смысла Э. Ауэрбаха, Яусс утверждает, что классика медиирует 
между «горизонтом прошлого опыта и горизонтом текущих ожиданий», соединяя «нормативную природу прошлых истоков с будущими 
возможностями» [Jauss 1988: 375—377]. В. Изер понимает историю в 
целом как «медиацию между прошлым и настоящим», что порождает 
кольцевое движение, сходное с принципом герменевтического круга 
и другими интерпретационными практиками [Iser 2000]. Под медиацией нередко понимается межкультурный перевод, которому В. Изер, 
как уже говорилось выше, уделял значительное внимание. Напоминая 
мысль Блума о том, что интерпретация по своей сути и есть перевод, 
Изер подчеркивает особую важность поиска «терминов, способствующих взаимообмену иностранного и знакомого» при анализе контактов чуждых (alien) культур [Iser 2000: 5]. 

Истоки понятия медиации как базового культурного механизма 
посредования восходят к работам Л.С. Выготского и К. Леви-Стросса. 
Выготский анализирует формирование сознания посредством знаковых 
инструментов культуры, не используя термина «медиация», но к этому 
термину обращаются российские и зарубежные последователи его культурно-исторического подхода в психологии. Леви-Стросс в классическом труде «Сырое и приготовленное» (1964) называет приготовление 
пищи медиацией, или «медиативной деятельностью между небом и землей, жизнью и смертью, природой и обществом» [Lévi-Strauss: 64—65].
В российской гуманитаристике понятие медиации заняло важное 
место в социокультурной теории А.С. Ахиезера, где она понимается как 
«творческий, рефлективный процесс», «характеризующийся отказом от 
абсолютизации полярностей и максимизацией внимания к их взаимопроникновению, к их существованию друг через друга, что порождает 
новые смыслы» [Ахиезер 1998: 271]. Теорию Ахиезера развивают культурологи А.П. Давыдов, А.А. Пелипенко, И.Г. Яковенко, подчеркивая, 
что в современном мире медиация (результатом которой может стать 
диалогическая «срединная культура» [Давыдов 2002]) осознается «как 
постоянная сфера пребывания», и в этом проявляется «новое качество 
культурного сознания» [Пелипенко, Яковенко 1998: 182].
Категория медиации становится одной из центральных в межкультурной коммуникации и переводоведении, где используется понятие 
культурного медиатора, роль которого предполагает модулирование 
смыслов с целью преодоления герменевтических и прагматических 
барьеров в коммуникации. В зависимости от степени внедрения переводчиком-медиатором собственных культурных представлений в переводимый текст исследователи выделяют максимальную, минимальную 
и частичную медиацию [Hatim 1997]. Задача переводчика определяется как медиация, или трансфер, смысла в диахронии и синхронии 
[Gentzler 2001: 77]. Если в процессе общения при помощи посредника 
определенные представления коммуникантов изменяются, то можно 
говорить о трансформативной медиации как форме межкультурного 
диалога. Осознание роли переводчиков и других медиаторов (литературных агентов, издателей, критиков) в процессе публикации перевод- 
ного художественного текста актуализировало историко-биографический подход в изучении механизмов функционирования литературного  
поля.

Понятие медиации приобретает ключевое значение в рамках прагматических исследований литературы и литературной культуры. На 
этом пути британский филолог Р.Д. Селл приходит, в частности, к концептуализации «медиативной критики», осуществляющей функции 
гуманистической медиации между автором и читателем, что особенно 
важно для текстов, отдаленных от читателя временем и пространством. 
Напоминая мысль Гадамера о нахождении себя в Другом, Селл говорит о читательском пути от самоотчуждения к самооткрытию, которому профессиональный литературный медиатор может способствовать [Sell 2007: 47]. В основе медиативной критики Селла — акцентирование коммуникативной природы литературы как дискурса, сложной, 
исторически и культурно контекстуализированной речевой практики 
[Sell 2000]. Этой проблематике посвящено немало исследований, в их  
числе труды Ю.М. Лотмана, утверждавшего, что любой текст «выступает в роли медиатора, помогающего перестройке личности читателя, 
изменению ее структурной самоориентации и степени ее связи с метакультурными конструкциями» [Лотман 1992: 131].
В конце ХХ в. интерпретация классики становится важнейшей основой художественного поиска. Поэтому такую значимость приобретает 
интертекстуальная форма адаптации-модернизации (literary adaptati- 
on / update / retelling / recasting / reimagining) классических сюжетов, в 
том числе русской литературы. Характерные для этой формы стратегии изменения точки зрения повествования, заполнения «пробелов»  
(В. Изер) претекста, наделения голосом маргинального персонажа 
позволяют переосмыслить классику с позиций настоящего. Как заметил Джеймс Шифф, «со временем читатели и писатели устают от старой истории и ее социального воздействия. Обновляя историю, предлагая новую перспективу, заполняя повествовательные пробелы или 
просто играя с двусмысленностями, современный писатель получает 
удовольствие от изменения известной истории в соответствии со своими личными представлениями и нередко трансформирует проблемы 
гендера, класса или расы» [Schiff 1998: 368].
Одну из основ литературной теории адаптации составляет неодарвинистское направление в естественных науках, в частности труд Ричарда 
Докинза «Эгоистичный ген» (1976), в котором ученый выделил категорию культурного гена, «мема». Многие исследователи соотносят функционирование «интертекстуального гена» классики с принципами есте

ственного отбора и полагают, что наиболее адаптивны и потому вечны 
произведения (от Овидия до Шекспира), сами представляющие собой 
адаптации претекстов [Hutcheon 2012; Spengler 2015; Sanders 2016]. Эта 
теория представляется важной для осмысления значимости интертекста русской классики в прозе США, в свое время формировавшейся как 
диалогический отклик на европейскую литературу.
Помимо интертекстуальной и рецептивной теории для данного исследования важен опыт изучения мировой (всемирной) литературы как 
системы. Понятие, вдохновленное эстетикой Гердера и введенное Гете 
в начале XIX в. для осмысления европейского восприятия иностранных литератур и формирования новой, обогащенной инонациональным опытом литературы, остается полемическим предметом филологии по сей день. Под мировой литературой понимается и совокупность 
всех национальных литератур, и взаимосвязь между ними, и мировая 
классика. Для понимания мировой литературы во всех этих значениях 
вновь приобретает актуальность бахтинское прочтение художественного мира Гете с его исторической конкретикой и в то же время обращенностью в будущее [Bhabha 1994].
Полисемичность термина «мировая литература» вызывала попытки 
дифференцировать его значения. Так, стэнфордский компаративист Альбер Герар обоснованно предлагал оставить за термином World Literature 
обозначение классики, сохраняющей свое значение для современности, 
а для наименования всего мирового литературного наследия использовать понятие «всеобщая литература» (Universal Literature)1, поэтому 
свое сопоставительное исследование назвал «Введение в мировую литературу» (Preface to World Literature, 1940).
Важным периодом актуализации дискуссий о мировой литературе 
стали годы после Второй мировой войны, когда, с одной стороны, подчеркивалась необходимость транснационального культурного взаимодействия (Ф. Штрих «Гете и мировая литература», 1946), а с другой —  
высказывались опасения о разрушительной гомогенизации национальных литературных традиций (Э. Ауэрбах «Филология мировой литературы», 1952). В нашей стране 1960—1980-е годы отмечены работой 
над фундаментальной многотомной историей всемирной литературы, 

1 Уже использовавшееся к тому времени в многотомных антологиях, например 
The Ridpath Library of Universal Literature (1898), The Universal Anthology (1899).

основанной на выделении общих признаков региональных, зональных 
и национальных литературных систем [Неупокоева 1976], акцентирующей, однако, панславянский подход при выборе и анализе материала 
[Levin 1968; Шайтанов 2005].
Транскультурный подход, формирующийся в гуманитарных науках 
с конца прошлого века [Berry, Epstein 1999], вновь активизировал теоретическое осмысление понятия мировой литературы. Временная дистанция уже позволяет назвать ведущих современных теоретиков мировой литературы как исследовательской парадигмы. В их числе автор 
полемической работы «Мировая республика литературы» (La république 
mondiale des lettres, 1999) Паскаль Казанова, выделяющая Париж как 
важнейший центр литературной вселенной, в которую представители 
других литератур могут войти при условии принятия ценностей метрополии. Не менее значителен вклад Франко Моретти, который рассматривает мировую литературу как методологическую проблему и предлагает решать ее с помощью количественного метода «дальнего чтения», 
сформированного на социологической основе (Distant Reading, 2013).
Казанова и Моретти понимают мировую литературу как иерархическую систему с центром и периферией. Третьего ведущего исследователя мировой литературы — заведующего кафедрой компаративистики Гарварда профессора Дэвида Дэмроша — отличает более динамичное видение этого феномена. В основополагающей работе «Что 
такое мировая литература?» Дэмрош подчеркивает, что «это не бесконечный, неохватный канон произведений, а модус циркуляции и чтения, модус, применимый к отдельным текстам и корпусам текстов, в 
равной степени подходящий для чтения классики и для новых открытий» [Damrosch 2003: 5]. Этот модус чтения предполагает «творческий 
симбиоз» национально-ориентированного и компаративного подходов 
[Damrosch 2011: 169—178].
Проблема рецепции русской классики в современном литературоведении. Осмысление рецепции определенной национальной традиции в мировой литературе предполагает использование взаимосвязанных переводоведческого, компаративистского, имагологического подходов. Так, феномен переводной множественности (многочисленные 
варианты переводов одного текста) изучается и как проблема теории 
перевода, и как проблема сравнительного литературоведения. Израильский культуролог и семиотик Итамар Эвен-Зохар, внесший огромный