Блоковская традиция в лирике Булата Окуджавы

М.А. Александрова
Д.В. Мосова

БЛОКОВСКАЯ ТРАДИЦИЯ
В ЛИРИКЕ БУЛАТА ОКУДЖАВЫ

Монография

Москва
Издательство «ФЛИНТА»
2018

2-е издание, стереотипное

УДК 821.161.1
ББК 83.3(2=411.2)6
А46

Ре це нзе нты:
д-р филол. наук, проф. (Государственный социально-гуманитарный 
университет, Московская обл.) А.В. Кулагин;
канд. филол. наук, доцент (Саратовский государственный университет 
им. Н.Г. Чернышевского) В.В. Биткинова

Александрова М.А.
А46        Блоковская традиция в лирике Булата Окуджавы  [Электронный  

ресурс] : монография  / М.А. Александрова, Д.В. Мосова. — 2-е 
изд., стер. — М.: ФЛИНТА, 2018. — 168 с.

ISBN 978-5-9765-3479-7 

Монография освещает основные грани блоковской традиции в 
лирике Булата Окуджавы: типы и функции цитат; наследование романса как преображенного Блоком жанра; лирический полилог, сопрягающий блоковскую поэзию в рецепции Окуджавы с художественными мирами Руставели, Киплинга, Светлова, Пушкина, 
Лермонтова, Ахмадулиной.
Для специалистов-филологов, аспирантов, студентов гуманитарных специальностей.
УДК 821.161.1
ББК 83.3(2=411.2)6

ISBN 978-5-9765-3479-7                          © Александрова М.А., Мосова Д.В., 

 
2018
© Издательство «ФЛИНТА», 2018

ВВЕДЕНИЕ

Прославленный не по программе
И вечный вне школ и систем,
Он не изготовлен руками
И нам не навязан никем.
Борис Пастернак

Уже при прощании с Александром Блоком его современники 
предрекали, что русская поэзия ХХ в. неизбежно будет «послеблоковской». Евгений Замятин писал в некрологе: «Поэт Блок — жив, 
пока живы мечтатели (а это племя — бессмертно)»1. В год столетнего юбилея Блока его воздействие на новые поколения предстало 
еще более масштабным: «Пришла пора сказать, что Блок для нас 
равен Пушкину по жребию культурного рождения и национального призвания»2.
Константин Паустовский, сетуя на упущенную возможность видеть живого Блока, обращался к младшим современникам: «Я уверен, что любовь к Блоку и тоска по Блоку так велики, что рано или 
поздно он возникнет в какой-нибудь поэме или повести, совершенно живой, сложный, пленительный, испытавший чудо своего второго рождения»3. В подтексте этих предсказаний угадывается и надежда встретить среди нового поколения того, кто заслужит право 
именоваться поэтическим преемником Блока. Подобные ожидания 
были естественны в ситуации «лирического взрыва», порожденного «оттепелью» при смене исторических эпох.
Позднее исследователь блоковской традиции (осознавшей себя 
именно в годы «оттепели») вынес в заглавие юбилейной статьи 
уверенную формулу: «Возвращение Александра Блока»4. Однако 
высказывания самих поэтов по этому поводу освещают некую кол
1 Цит. по: Александр Блок: pro et contra. СПб., 2004. С. 17.

2 Роднянская И. Муза Александра Блока // Новый мир. 1980. № 11. С. 230.
3 Паустовский К. Александр Блок // Тарусские страницы. Калуга, 1961. 
С. 38.

4 Пьяных М.Ф. Возвращение Александра Блока // Звезда. 1980. № 10. 
С. 190—205.

лизию. Для одних ясно, что «нет современного поэта, который не 
испытал бы на себе влияние поэзии и личности Блока», особенно 
в период юношеской «одержимости им» (Давид Самойлов); другие полагают, что присутствие Блока в современной поэзии хотя 
и несомненно («он живет в ней глубинно, он породнился с нею 
духовно»), но «незримо»: у него много благодарных читателейпоэтов, но «прямых наследников нет» (Вадим Шефнер)1. Творчество Блока, как свидетельствуют многочисленные признания, 
вызывает отношение «двойственное» (Арсений Тарковский), 
«сложное» (Александр Кушнер), «критическое» — при большой 
любви (Евгений Евтушенко); диалог с Блоком побуждает «стереть 
случайные черты» с его облика (Евгений Винокуров). Лермонтовской загадочности противопоставляется блоковская «смущающая 
странность»2. Иначе говоря, у каждого поэта свои вопросы (иногда даже претензии) к предшественнику и «свой Александр Блок». 
Вероятно, знаменитая цветаевская формула «присвоения» — «мой 
Пушкин» — наиболее отвечает духу пристрастного отношения к 
Блоку.
Булат Окуджава, по его собственному признанию, был чрезвычайно далёк от Блока в пору своего вхождения в литературу, вернее, первых попыток такого рода: «...А я только что пришёл с войны, мозги набекрень, Блока — например, не понимал совершенно, 
в кумирах у меня ходили чёрт те кто»3. Хотя литературная среда 
(в частности, тбилисский круг знатоков поэзии Серебряного века) 
способствовала просвещению начинающего поэта4, путь к Блоку 
оказался долгим. Показательно, что на весь десятилетний период, 
предшествующий рождению «настоящего Окуджавы», приходится 
единственная блоковская реминисценция:

1 Живые традиции: [Ответы поэтов на анкету журнала «Вопросы литературы»] // Вопросы литературы. 1980. № 10. С. 42, 46.
2 Борисова М. Строгая странность // Звезда. 1980. № 10. С. 160.

3 Окуджава Б. «Прошло и словом стало...» / беседовал И. Мильштейн // 
Студенческий меридиан. 1986. № 11. С. 40.
4 См. об этом: Розенблюм О. Путь в литературу Булата Окуджавы: Между 
официальной культурой и культурной периферией // Вопросы литературы. 
2007. № 4. С. 177—213; Бойко С.С. Творчество Булата Окуджавы и русская 
литература второй половины ХХ века. М., 2013. С. 25.

...и внезапно станет грустно
неизвестно почему.

Словно к берегу пустому
ты приплыл издалека,
словно кто-то манит к дому...
не её ли та рука? 5

Метафоры пути и зова выразили своеобразное «предчувствие» 
Блока.
«Как большой поэт Окуджава начался сравнительно поздно — 
на четвёртом десятке лет, во второй половине 50-х годов. В этом 
смысле он разделил судьбу едва ли не всех значительных поэтов 
своего поколения»6, — констатирует А.В. Кулагин. «Второе рождение» Окуджавы, обусловленное столько же историческими обстоятельствами, сколько и внутренними законами развития, совпало с 
тем «оттепельным» открытием поэзии и личности Блока, которое 
не было (вопреки упованиям Паустовского) бесконфликтным.
Творческая рецепция наследия Блока обусловлена, с одной стороны, у ниве р с а льнос тью коллизии «идеальное — реальное», 
с другой — острой реакцией поэтов иной эпохи, иного склада на 
у ник а льны й духовный опыт предшественника. Эти общие закономерности позволяют поставить вопрос об истоках творческой 
индивидуальности Булата Окуджавы, прослывшего и самым «блоковским» лириком в послевоенном полустолетии, и самым «беззаконным» (по меркам советской литературы) наследником поэтических открытий Блока.

5 Окуджава Б.Ш. Стихотворения. СПб., 2001 (Новая б-ка поэта). С. 107 (далее стихи Окуджавы цитируются по этому изданию; номер страницы указывается в квадратных скобках после цитаты; цитирование по другим изданиям 
оговаривается специально; курсив в поэтических цитатах везде наш. — М.А., 
Д.М.).
6 Кулагин А.В. Лирика Булата Окуджавы. М.; Коломна, 2009. С. 41.

ГЛАВА  П Е Р ВАЯ 

БЛОКОВСКАЯ ТРАДИЦИЯ В ЛИРИКЕ ХХ В.
(ТЕОРЕТИЧЕСКИЙ И ИСТОРИКОЛИТЕРАТУРНЫЙ АСПЕКТЫ)

1.1. Традиция как литературоведческая проблема

«Преемственность», «традиция», «культурная память», «наследие» — ряд синонимичных понятий, активно используемых 
литературоведением, однако в определении сущности этого явления, как подчеркивает В.Е. Хализев, зачастую нет согласия: многие 
недоразумения, а также исследовательские предубеждения в этой 
области вызваны недостаточно отчетливым разграничением двух 
основных значений слова «традиция», восходящих к разным литературным эпохам. Исторически ранняя разновидность традиции — 
это повторение и варьирование опыта предшественников в строго 
регламентированных пределах, преимущественно в форме канонических жанров; здесь, по замечанию В.Е. Хализева, более уместен 
термин «традиционализм». Такой тип преемственности в целом исчерпал себя к середине XVIII столетия, но память о «гнете традиций» сохранялась и позднее, воздействуя на научную рефлексию1.
Для Ю.Н. Тынянова понятие традиции, удовлетворявшее создателей «старой истории литературы», превратилось в «неправомерную абстракцию»: он возражал против того, чтобы видимое 
«сходство» произведений, считавшееся результатом «влияния» 
старшего художника на младшего, трактовалось в отрыве от новой 
функции «похожих» элементов; новая функция возникала как раз 
в процессе отталкивания младших от опыта предшественников2. 

1 Хализев В.Е. Теория литературы. 3-е изд., испр. и доп. М., 2002. 
С. 390—391.

2 Тынянов Ю.Н. О литературной эволюции // Тынянов Ю.Н. Поэтика. 
История литературы. Кино. М., 1977. С. 272.

Ю.Н. Тынянов утверждал, что «говорить о преемственности приходится только при явлениях школы, эпигонства, но не при явлениях литературной эволюции, принцип которой — борьба и смена»3. 
М.О. Чудакова полагает, «что одним из несомненных, наиболее 
очевидных следствий работы Тынянова и его единомышленников 
стала дискредитация неопределенного понятия “традиция”, которое после их критической оценки повисло в воздухе и затем нашло 
себе пристанище в текстах, лежащих вне науки. Взамен ей явилась 
“цитата” (реминисценция) и “литературный подтекст” (преимущественно для поэтических текстов)»4.
Говоря в статье 1983 г., опубликованной в европейском издании, о «текстах, лежащих вне науки», М.О. Чудакова имела в 
виду ту разновидность советского литературоведения, которую 
скептически оценивали и такие (редко сегодня вспоминаемые) 
авторы, как А.С. Бушмин: исследователи «традиций», желая возвысить современных писателей, каждому приискивали великого 
«учителя» (иногда нескольких), но в результате установления 
«преемственности» невольно возникало впечатление, «что наследники живут только за счет завещанных отцами капиталов»5. 
Таким образом, историческая память о «гнете традиций», с 
одной стороны, и потребность отмежеваться от советского культа «учебы у классиков» — с другой, сформировали скептическое 
отношение многих литературоведов к самому понятию «традиция».
Однако традиция как факт бытия культуры (и предмет научного исследования) не может быть, с точки зрения В.Е. Хализева, 
дискредитирована: ведь остается в силе мысль М.М. Бахтина о 
том, что литературное произведение раскрывается во всей своей 
полноте «только в большом времени»6; «всякое понимание есть 
соотнесение данного текста с другими текстами и переосмысле
3 Тынянов Ю.Н. Литературный факт // Тынянов Ю.Н. Поэтика. История 
литературы. Кино. М., 1977. С. 258.

4 Чудакова М.О. К понятию генезиса // Revue des études slaves. Fascicule 3. 
Paris, 1983. P. 410—411.
5 Бушмин А.С. Преемственность в развитии литературы. Л., 1975. С. 94.

6 Бахтин М.М. Ответ на вопрос редакции «Нового мира» // Бахтин М.М. 
Эстетика словесного творчества. М., 1979. С. 330.

ние в новом контексте»1. Нам дорога мысль В.А. Грехнева (друга 
и научного единомышленника В.Е. Хализева): преемственность в 
движении искусства «как бы компенсирует разорванность социального мышления, постоянно напоминая забывчивому человечеству, 
что нет нового без минувшего, если это новое желает быть плодоносным и долговечным»; «плодотворное, а не нигилистическое 
отталкивание в искусстве невозможно без соприкосновения с тем, 
от чего готовы оттолкнуться»2. Продуктивно понимание традиции, 
противопоставляющее ее и традиционализму (т.е. старинной власти канона), и подражательности, характерной для эпигонов всех 
эпох: традиция — это «инициативное и творческое (активно-из бира тельное и обогащающее) наследование культурного (и, в частности, словесно-художественного) опыта, которое предполагает достраивание ценностей, составляющих достояние общества, народа, 
человечества»3.
Позиции В.Е. Хализева близки размышления о традиции в 
работах М.Н. Эпштейна, посвященных лирике ХХ в.: «Что такое 
поэтическая традиция, в каком отношении находится она к творчеству и новаторству? Это — один из насущных вопросов современной литературной теории, поставленных перед нею самою художественной практикой. Все заметнее становится творческая, отнюдь 
не пассивно-преемственная роль традиций в искусстве, обновляющихся подчас более стремительно, чем собственно “новое” — та 
текущая действительность, которую отражает искусство»; исследователь констатирует, что благодаря поэтическому опыту «величайших “традиционалистов” ХХ в. — П. Валери, Т. Элиота, 
О. Мандельштама, — мы все более избавляемся от механического 
понимания традиции как неизменности, как передачи готовой ценности из одной эпохи в другую и начинаем понимать ее диалектически, как сопряжение и сопереживание эпох, как двустороннее 
взаимодействие созданного раньше и создаваемого сейчас»4. Про
1 Бахтин М.М. К методологии литературоведения // Контекст-1974: 
Литературно-теоретические исследования. М., 1975. С. 207.

2 Грехнев В.А. Словесный образ и литературное произведение. Нижний 
Новгород, 1997. С. 188, 189.
3 Хализев В.Е. Теория литературы. С. 391.

4 Эпштейн М.Н. Тема и вариация // Эпштейн М.Н. Парадоксы новизны. 
М., 1988. С. 120.

цитировав Д.С. Лихачева («не только культура прошлого влияет 
на культуру современности <...>, но и современность в свою очередь в известной мере “влияет” на прошлое. <...> Современное постоянно обогащает прошлое»5), М.Н. Эпштейн продолжает: «Вот 
почему известный, многократно повторяющийся тезис о том, что 
творчество (новаторство) должно прочно опираться на традицию, 
страдает некоторой односторонностью, ибо исключает самое традицию из сферы творчества, превращая ее лишь в неподвижный 
фундамент последнего. Между тем традиция образуется не только влиянием прошлого на современность, но и теми творческими 
исканиями, в ходе которых современность, делая выбор из множества поэтических фактов творчества, сама создает себе традицию <курсив принадлежит М.Н. Эпштейну>, духовно преображая 
эти факты, открывая в них ценности. Прошлое и настоящее так же 
связуются через традицию, как вопрос и ответ — не повторяя, но 
предполагая друг друга; традиция — это даль общения, а не груз 
наследия, это свобода возвышаться над своим временем, а не обязанность подчиняться чужому»6. Настойчиво проводя мысль об 
открытии «нового в классике», М.Н. Эпштейн заключает: «Может 
быть, главное своеобразие нашего времени состоит в том, что оно 
обнаружило в себе способность создавать все новые и новые традиции — творить, воспринимая»7 (курсив принадлежит М.Н. Эпштейну).
При этом нельзя не согласиться с тем, что лирическое стихотворение «в силу самой своей специфики более консервативно, 
чем прозаическое произведение; оно несет целый комплекс сращений, которые меняются медленно, от образной системы, включая 
так называемые “вечные образы”, затвердевающие в “поэтические 
банальности”, до рифмы, вообще до звукового оформления»8; как 
пример «обреченности» лирика на продолжение традиции Е. Ер
5 Лихачев Д.С. Древнерусская литература и современность // Русская литература. 1978. № 4. С. 25.

6 Эпштейн М.Н. Тема и вариация. С. 121.
7 Эпштейн М.Н. Новое в классике (Державин, Пушкин, Блок в современном восприятии) // Эпштейн М.Н. Парадоксы новизны. М., 1988. С. 119.

8 Ермилова Е. Традиции в лирической поэзии // Теория литературы. Т. IV: 
Литературный процесс. М., 2001. С. 25—26.

миловой процитировано стихотворение Сергея Есенина «Памяти 
Брюсова»:

Мы рифмы старые
Раз сорок повторим.

Обобщения современного исследователя восходят к идеям 
А.Н. Веселовского, который настойчиво подчеркивал, что «язык 
всякого поэта создается в известной среде», что даже гений, открывающий новые пути, «вступает в область готового поэтического 
слова»1. Отсюда следует необходимость оговорить разграничение 
еще двух аспектов традиции, имеющее методологическое значение, 
в особенности для исследования лирики.
В свое время был поставлен вопрос о «традиции данного писателя и традиции, обозначаемой его именем»: «Именем какого-либо 
крупного писателя озаглавливается не только собственно то, чему 
он положил начало, но и предшествующий коллективный опыт, который получил в его творчестве наиболее полное и совершенное 
выражение, а также то, что в последующем опыте порождено его 
влиянием. <...> Более поздняя традиция включается в более раннюю, преобразуя ее»; в итоге «индивидуальные вклады <...> опосредуются в сложном синтезе, образуют единую коллективную 
традицию, расчленение которой остается всегда более или менее 
условным и которая приобретает как бы анонимный характер»2.
А.М. Ранчин, со своей стороны, противопоставляет традицию 
«фоновую» (обычно ближайшую по времени, еще не потерявшую 
актуальности на момент создания нового произведения) и традицию «конкретную» (чаще удаленную, заново актуализуемую): 
«Особенность традиции, выполняющей исключительно фоновую 
функцию, — ее невыраженность в тексте», отсутствие ее «знаков»; 
соотнесенность с «конкретной» традицией, напротив, всегда представлена рассчитанными на узнавание элементами, и «даже если 

1 Веселовский А.Н. Поэтика сюжетов // Веселовский А.Н. Мерлин и Соломон. М.; СПб., 2001. С. 642, 643.
2 Бушмин А.С. Преемственность в развитии литературы. С. 100 (курсив 
наш. — М.А., Д.М.). В дальнейшем оговариваются только случаи курсива, принадлежащего цитируемым авторам.