Историко-литературные корни массовой беллетристики

Е.В. Жаринов

ИСТОРИКО-ЛИТЕРАТУРНЫЕ КОРНИ 
МАССОВОЙ БЕЛЛЕТРИСТИКИ

Монография

Москва
Издательство «ФЛИНТА» 

2018

2-е издание, стереотипное

УДК 82(091)
ББК 83.3(0)
Ж34

Жаринов Е.В.
Ж34 

   Историко-литературные корни массовой беллетристики 
[Электронный ресурс]: монография / Е.В. Жаринов. — 2-е изд., 
стер. — М. : ФЛИНТА, 2018. — 184 с.

ISBN 978-5-9765-2970-0 

В основу книги положена гипотеза о романтическом происхождении таких жанров массовой беллетристики, как исторический роман, 
роман ужаса, «фэнтези» и детектив, утверждается, что так называемая диалектика Добра и Зла, лежащая в основе всей романтической 
эстетики, непосредственно связана с концепцией протестантского 
провиденциализма. Данная проблема рассматривается в историческом аспекте, особое внимание обращено на происхождение протестантской доктрины предопределенности, анализируются исторические корни возникновения самой идеи диалектики Добра и Зла.
Для студентов и преподавателей гуманитарных факультетов вузов.
УДК 82(091)
ББК 83.3(0)

ISBN 978-5-9765-2970-0         

 
© Издательство «ФЛИНТА», 2017
© Жаринов Е.В., 2017

Введение

На современном этапе почти всеми отмечается необычайный 
рост и особая роль массовой беллетристики как в современном 
литературном процессе, так и в литературном процессе прошлых 
эпох. Отечественное литературоведение уже откликнулось на это 
явление рядом новых публикаций (1), но проблема еще далека от 
полного разрешения. Как справедливо отмечает Ю.М. Лотман, 
«живой литературный процесс никогда не обладает такой жесткой 
и последовательной системностью, которую приписывает ему наблюдающий его теоретик. В нем всегда есть нечто внесистемное, 
“лишнее”, случайное, что просто ускользает от глаз современников или представляется им несущественным» (2). С этим, по мнению ученого, связана «диалектическая сложность исторической 
функции теоретической самооценки литературы... Теоретическая 
самооценка литературы выполняет двойную роль: на первом этапе данной культурной эпохи она организует, строит, создает новую 
систему художественного общения. На втором — она тормозит, 
сковывает развитие. Именно в эту эпоху активизируется роль массовой литературы — имитатора и критика литературных догматов 
и теорий» (3).
В нашем исследовании мы будем исходить из определения 
массовой беллетристики, данного А.В. Михайловым на примере 
немецкой романтической беллетристики начала прошлого века. 
По его мнению, для этой литературы будет характерна «самотождественность (курсив мой. — Е.Ж.) текстов-процессов — именно 
того качества, которое сам процесс чтения обращает в нечто безусловно занимательное и доставляющее большое удовольствие, а 
результат чтения — в нечто бесплотно эфемерное». Необходимым 
условием существования этого «текста-процесса» является потребность в вере, а также «в полнейшем и некритическом доверии читателя к тексту» (4).
В этом смысле можно говорить о том, что беллетризм в силу 
своей замкнутости и в силу ориентации на «некритическое доверие читателя к тексту» очень хорошо укладывается в схему, 
предложенную еще В.Я. Проппом. Ю.М. Лотман по поводу отрицательного результата попытки, предпринятой рядом литера

туроведов, расширительного толкования пропповской модели и 
применения ее к нефольклорным повествовательным жанрам, и в 
частности к роману, совершенно справедливо замечает: «Структура волшебной сказки отличается простотой и устойчивостью. 
Она имеет закрытый характер и, если говорить не о генезисе, а о 
взаимодействии с миром внехудожественной реальности, на протяжении своего тысячелетнего бытования предохранена от контактов» (5).
Сам В.Я. Пропп по этому поводу писал: «Сказка есть нарочитая 
и поэтическая фикция. Она никогда не выдается за действительность... Несоответствие действительности, выдумка как таковая 
доставляют особое наслаждение» (6).
Как мы видим, принцип замкнутости текста-процесса, принцип 
удовольствия, получаемого от не связанной с жизнью выдумки — 
все это словно укладывается в определение А.В. Михайлова. Не 
хватает лишь принципа веры и «некритического доверия читателя 
к тексту», чтобы установить почти полное совпадение типологий 
фольклорной сказки и беллетристического произведения. Но если 
учесть, что, по тому же В.Я. Проппу, волшебная сказка происходит 
из мифа, то вера в нее словно заложена изначально как нечто само 
собой разумеющееся.
Если романное слово в большой литературе, по определению 
М.М. Бахтина, открывает почти неограниченные возможности 
смыслового насыщения (7), если романное слово стремится через 
художественную деталь, которая, по определению Ю.М. Лотмана, становится сюжетообразующей, установить «живой контакт с 
неготовой, становящейся современностью (незавершенным настоящим)» (8), то в случае с фольклором, равно как и в случае с 
беллетристикой, все обстоит несколько иначе. Указанная А.В. Михайловым «самотождественность текстов-процессов», словно совпадает с пропповским определением самозамкнутости все той же 
волшебной сказки (9). В частности, когда речь заходит о таком популярном жанре массовой беллетристики, как детектив, Ю.М. Лотман, сравнивая его с русским социально-психологическим романом, указывает, что «социальная открытость детектива мнимая. 
Все, что может быть сведено к инвариантам: “преступление”, “улика”, “ложная версия” и им подобным, оказывается взаимозаменяе

мыми вариантами, переводимыми на язык сказочной загадки или 
трудной задачи» (10).
И в этом смысле весьма примечательными представляются рассуждения Р. Барта о синтагматическом сознании, анализ которого и 
может открыть, по мнению исследователя, путь к анализу крупных 
современных «повествовательных текстов» — от газетной хроники 
до массового романа (11).
Таким образом, можно сделать вывод, что беллетристика в 
силу своей «самотождественности» вполне сопоставима с определенным типом фольклорного мышления и, в частности, с волшебной сказкой, следовательно, заключает в себе немалый элемент 
архаики. Но архаика всегда была тем рудиментом в общем эстетическом сознании, разговор о котором неизбежно выводил на рассуждения об исторических закономерностях всего литературного 
процесса. Ю.М. Лотман следующим образом охарактеризовал эту 
особенность массовой беллетристики: «Самые различные идейнохудожественные системы прошедших эпох функционируют в 
массовой литературе как живые. В конце XVIII — начале XIX в. 
массовая литература представляла собой как бы гигантский заповедник, в котором ископаемые животные, известные культурному 
читателю только по музейным образцам, жили и плодились в своих 
природных условиях» (12).
Естественно, что такой богатый материал прошлых эпох, всевозможных фольклорно-мифологических мотивов, которые в большой литературе уже умерли, но словно в куске янтаря продолжают 
свое «самотождественное», самозамкнутое существование в массовой беллетристике, не может не учитываться новой теорией литературы как живой эмпирический материал, способный обогатить 
наши представления о самой природе художественного слова.
В основу данной книги положена гипотеза о романтическом 
происхождении таких жанров массовой беллетристики, как исторический роман, роман ужаса, «фэнтези» и детектив, причем из 
перечисленных разбираются только первые два жанра, так как анализ двух других дан в моей монографии «Фэнтези» и детектив — 
жанры современной англоамериканской литературы. В связи с 
этим утверждается, что так называемая диалектика Добра и Зла, 
лежащая в основе всей романтической эстетики, непосредственно 

связана с концепцией протестантского провиденциализма. Именно 
по этой причине автору пришлось взглянуть на данную проблему в 
историческом аспекте и обратить особое внимание на происхождение протестантской доктрины предопределенности, проанализировать исторические корни возникновения самой идеи диалектики 
Добра и Зла.
Для того чтобы проследить, как эта мысль находит свое подтверждение в непротестантских странах, мы проанализировали 
русскую романтическую беллетристику 30—40-х годов прошлого 
столетия. В основном это касалось таких жанров, как исторический роман и повесть, а также «ужасные» и «фантастические» произведения русских романтиков.
Существование современного искусства в предлагаемой читателю книге рассматривается в связи с процессом всеобщей массовизации общества. Основным тезисом работы можно считать 
утверждение, что массовая беллетристика является естественным 
продолжением развития классического романтизма конца XVII — 
начала XIX в. Однако чтобы разобраться в том, что из себя представляет массовая беллетристика как историко-литературный феномен, нам необходимо обратиться к изучению такого явления, как 
«массовое общество» и поставить вопрос о том, когда это общество могло возникнуть и почему.

Г л а в а  1

«МАССОВАЯ КУЛЬТУРА» КАК ЯВЛЕНИЕ
НООСФЕРЫ

По мнению социологов, целостная концепция «массового общества» возникает в ответ на настоятельную потребность описания и 
объяснения прежде всего двух закономерностей исторического развития, двух социальных тенденций, с особой силой проявившихся 
в ХХ в., но обозначившихся еще ранее.
Первая из них — возрастание роли народных масс в социальном развитии. Вторая — так называемый процесс «дестратификации» (размывание традиционных форм общности, традиционно локальных социальных групп, «классов-сословий»; по явление 
и постоянное воспроизводство таких категорий, как люм пенпролетарий и люмпен-буржуа; возникновение социально аморфных «средних слоев»; быстрый рост различных маргинальных 
групп населения и т.д.) (1).
Для понимания концепций «массового общества» существенно важен анализ категории «масса» — наиболее фундаментального понятия, используемого сторонниками этих концепций. Следует 
отметить, что саму доктрину «массового общества» можно в известном смысле рассматривать в качестве экстраполяции понятия 
«масса» на общество как целое.
Понятие «масса» употребляется в концепциях «массового общества» в специфическом смысле, существенно менявшемся на 
различных этапах развития данной доктрины.
На первом этапе (Букхард, Тард, Лебон, Сигеле) концепция 
«массового общества» носила так называемый аристократический 
характер. Масса рассматривалась в данном случае как буйствующая толпа, как рвущаяся к власти чернь, грозящая ниспровергнуть 
традиционную элиту и разрушить цивилизацию. Такая концепция 
берет начало из описаний толпы, сделанных еще Берком и де Ме

стром в конце XVIII в. В работах этих мыслителей трактовка массы 
давалась через определения типа «великого животного», «яростной 
толпы» и т.д. (2).
Известно, что в начале своей деятельности де Местр рассчитывал 
с помощью масонства способствовать установлению обновленного 
религиозного миропорядка. Великую французскую революцию он 
считал божественной карой за грехи человечества. В своем трактате 
«Соображения о Франции» («Considеration sur la France...», 1796) де 
Местр выступал против руссоистских идей общественного договора 
и естественной добродетели, а также рационализма вольтеровского 
типа. Политические воззрения де Местра обусловлены его идеей о 
внесении в мир религиозной упорядоченности — отсюда скандально знаменитая апология палача как вершителя порядка. Идеально 
упорядоченным обществом де Местр считал средневековую Европу 
XII—XIII вв., предлагая «реставрировать» теократический конгломерат монархических государств, спаянный непосредственным духовным авторитетом папы. Народ, по де Местру, — «политический 
организм», живущий по своим внутренним законам, не имеющим 
ничего общего с отвлеченными теориями. Эти теории плавают на 
поверхности, а те, кто их высказывает, пытаются осуществить вовсе не их — они слепые орудия народного духа (3). Соответственно 
Г. Тард считал, что в толпе развиваются своеобразные психические 
токи; а сама толпа формируется прежде всего благодаря взаимной 
симпатии, «этому источнику подражательности»; на первый план 
тогда выступают те эмоции, которые объединяют людей. Интенсифицируясь, эти эмоции заглушают голос рассудка (4).
Сигеле и Лебон подчеркивали, что толпа легче объединяется на 
отрицательных чувствах, чем на положительных (они, вообще, считали негативные эмоции более общими для людей). Помимо этого 
на толпу отрицательно влияет ощущение безответственности, испытываемое отдельными составляющими ее людьми (5). Именно 
Лебону принадлежит мысль о том, что «целый народ... иногда становится толпой» (6).
Второй этап развития концепций «массового общества», приходящийся в основном на 1930-е годы, явился реакцией на тоталитарные движения фашистского типа. Этот этап прежде всего связан 
с такими именами, как К. Манннгейм и Э. Ледерер. На этом этапе 

первоначальный смысл категории «масса» во многом сохраняется, 
однако масса определяется как консервативная сила, завербованная 
элитой.
Во время и после Второй мировой войны, продолжая традиции 
демократической критики «массового общества», Э. Фромм, Д. Рисмэн, Ф. Хаек, А. Видич, Дж. Бенсмен и другие (третий этап развития доктрины) все решительнее ополчаются против всех отношений 
и зависимостей, выразившихся в манипулятивном типе управления, в росте бюрократии и конформизма. По их мнению, возникает тип «человека-локатора» (Д. Рисмэн), «человека-организации» 
(У. Уайт), появляется «самоотчужденная личность, предрасположенная к неврозам» (Э. Фромм). Именно на третьем этапе своего развития доктрина подчеркивает отчуждение личности в массе. Начинает пересматриваться отношение к массе как к толпе, к 
социально-психологической общности. Появляется идея, что «современная масса» — это, скорее, «множество одиноких» индивидов.
В конце 1950-х и в 1960-х годах (четвертый период), с точки 
зрения западных социологов (Э. Шилз, Дон Мартиндейл и др.), 
«массовизация» все чаще интерпретируется как такой процесс 
усреднения образа жизни, в результате которого массам становится 
доступным то, что ранее было привилегией элиты.
Следует, однако, отметить, что в действительности указанные 
выше различные подходы к интерпретации «массового общества» 
сосуществуют и даже развиваются параллельно (7).
Проблема же «массовой культуры» и «массового искусства» с 
точки зрения социологии решается в основном через концепцию 
«массы» как «публики».
Пионером такого подхода к проблеме «массовизации» большинство западных социологов считает Г. Блюмера. Моделью его 
концепции массы была аудитория кинотеатров (Блюмер, собственно, и занимался социально-психологическими исследованиями 
киноаудитории) (8). Под массой все чаще понимается социальнопси хологическая общность реципиентов — общность, которая при 
развитых современных средствах массового общения может создаваться и вне непосредственного физического контакта, при этом 
ряд эффектов, характерных для взаимодействия индивидов в толпе, 
сохраняется (9).

И тогда «массовая культура» (равно как и «массовое искусство») может рассматриваться как система связи людей в условиях современного общества, как форма циркуляции информации и 
основанного на ней управления, как способ манипулирования.
По этому поводу К. Ясперс писал: «Масса как толпа не связанных друг с другом людей, которые в своем сочетании составляют 
некое единство, как преходящее явление существовала всегда. Масса как публика — типичный продукт определенного исторического 
этапа... Свойство массы как публики состоит в призрачном представлении о своем значении как большого числа людей; она составляет свое мнение в целом, которое не является мнением ни одного отдельного человека; бесчисленные другие, ничем не связанные 
многие, мнение которых определяет решение. Это мнение именуется “общественным мнением”. Оно является фикцией мнения всех, в 
качестве такового оно выступает, к нему взывают, его взыскивают и 
принимают отдельные группы как свое. Поскольку оно, собственно 
говоря, неосязаемо, оно всегда иллюзорно и мгновенно исчезает — 
ничто, которое в качестве ничто большого числа людей становится 
на мгновение уничтожающей и возвышающей силой» (10).
Западная философия ХХ в. на проблему «массового общества» 
и, соответственно, «массовой культуры» имела свою особую точку зрения. Впервые данная проблема в русле общего кризиса культуры была поставлена Освальдом Шпенглером («Закат Европы»). 
Появившаяся в 1918 г., вскоре после Первой мировой войны, книга 
немецкого философа была продолжена рассуждениями Н.А. Бердяева («Новое средневековье», 1924) и затем «Восстанием масс» 
Хосе Ортеги-и-Гассета (1930). Сюда же можно отнести книги Карла 
Ясперса «Духовная ситуация эпохи» (1931) и Альфреда Вебера «Прощание с прежней историей» (1946). Работа же немецкого философа и 
теолога Романо Гвардини «Конец нового времени», вышедшая в свет 
в 1950 г., словно завершает общий философский ряд. Ортега-и-Гассет 
и Ясперс видят корень зла в следующем факте — это катастрофический рост населения как Европы, так и всего мира. Ортега в своем 
труде «Восстание масс» пишет: «Не так давно известный экономист 
Вернер Зомбарт указал на один простой факт, который должен бы 
впечатлить каждого, кто озабочен современностью. Факт сам по себе 
достаточный, чтобы открыть нам глаза на сегодняшнюю Европу, по