Религия Дмитрия Мережковского : «Неохристианская» доктрина и ее художественное воплощение

Я.В. Сарычев 
РЕЛИГИЯ ДМИТРИЯ МЕРЕЖКОВСКОГО 
«Неохристианская» доктрина 
и ее художественное воплощение 
Монография 
2-е издание, стереотипное
Москва 
Издательство «ФЛИНТА» 
2017 

УДК 821.161.1 
ББК  83.3(2) 
         C20 
  
Рецензенты: 
 
доктор философских наук, профессор В. А. Попков; 
доктор филологических наук, профессор Г. П. Климова; 
доктор филологических наук, профессор А. Б. Удодов 
 
 
 Сарычев Я.В. 
C20       Религия Дмитрия Мережковского : «Неохристианская» доктрина и ее 
художественное воплощение [Электронный ресурс] : монография / 
Я.В. Сарычев. — 2-е изд., стер. — М. : ФЛИНТА, 2017. — 224 с. 
 
ISBN 978-5-9765-3382-0 
 
Монография представляет собой систематическое исследование религиознофилософского и художественного наследия Д.С. Мережковского — одного из 
ярчайших «духовных вождей» литературно-философского процесса рубежа 
XIX—XX 
вв. 
Автор 
анализирует 
суть 
и 
основные 
составляющие 
«нехристианской» доктрины Мережковского и на основе определения единой 
«картины мира» писателя и мыслителя выстраивает целостную концепцию его 
творчества. Проверенная в работе оценка специфики оригинальной  еретической 
религии «Третьего Завета Святого Духа», создаваемой Мережковским и 
деятелями так называемого «нового религиозного сознания» в противовес 
традиционному православно-христианскому вероучению, позволяет наглядно 
продемонстрировать, куда приводят «нетрадиционные» поиски Бога. В целом 
исследование 
способствует 
существенному 
уточнению 
и 
корректировке 
сложившихся преставлений о религиозном и художественном модернизме в 
России конца XIX  — начала XX веков. 
Для преподавателей и студентов гуманитарных специальностей вузов, а 
также всех интересующихся духовными процессами, происходившими в русской 
литературе.  
 
УДК 821.161.1 
ББК  83.3(2) 
 
 
 
ISBN 978-5-9765-3382-0 
© Сарычев Я.В., 2017 
 
© Издательство «ФЛИНТА», 2017 

ВВЕДЕНИЕ
В предисловии к Полному собранию своих сочинений (1914 г.)
Д. С. Мережковский счел необходимым подчеркнуть кардинальную
особенность своего творчества — его пронизанность единой идеей:
“Это — звенья одной цепи, части одного целого. Не ряд книг, а
одна, издаваемая только для удобства в нескольких частях. Одна —
об одном” [144, т. I, с. V]. В другом месте он столь же лаконично
определил и свою литературную судьбу: “В России меня не любили
и бранили; за границей меня любили и хвалили; но и здесь и там
одинаково не понимали моего” [144, т. XIV, с. 166].
Действительно, творчество Мережковского — одновременно
новое и вместе с тем типологически закономерное явление в русской культуре конца XIX — начала ХХ веков, без тщательного осмысления которого трудно в полном объеме представить себе некоторые существенные особенности развития философии, литературы, да и вообще творческой мысли в России в указанный период.
Однако, обратившись к вопросу о степени изученности творчества
Мережковского, можно однозначно констатировать, что несмотря
на огромное количество работ, посвященных этому писателю и
мыслителю, он все еще недостаточно “знаком” нам ни на уровне
философии, ни на уровне художественной системы, поскольку нет
целостной концепции его творчества и ее невозможно дедуцировать из суммы исследовательских работ о нем. Лишь отдельные частные стороны наследия Мережковского осмыслены удовлетворительно, общего же сущностного стержня творчества Мережковского пока не найдено, единой и внутренне непротиворечивой “картины мира”, выкристаллизованной из его наследия, еще не составлено.
3

В чем причины этого в высшей степени странного феномена?
Окидывая единым взором весь комплекс критических суждений
о Мережковском (равно литературоведческих и философских), нетрудно убедиться, что основной круг идей, касающихся проблематики его произведений и смысла всего творчества в целом, очень
слабо эволюционировал: основы видения творческого феномена
Мережковского были заложены еще дореволюционными русскими
критиками, мыслителями, литературоведами и эстетиками. Однако
ни тогда, ни теперь творчество Мережковского не было адекватно
осмыслено в своей целостности и системности сообразно с тем
смыслом, который вкладывал сам писатель в эти понятия.
В качестве показательного примера, иллюстрирующего справедливость этих слов, можно привести два любопытных критических
высказывания в его адрес, помещенных в одном из русских журналов — “Историческом вестнике”:
 1. “Несмотря на то, что он вот уже сколько лет подвизается в
нашей литературе, он еще не определился, он не нашел еще... исходной точки, продолжает ее искать мучительно, страстно <...>
В этом искании заключается главный интерес статей г. Мережковского” (А. Фомин; [254, с. 639 - 640]).
Это типичнейшее для критиков той поры представление хорошо
дополняется другим, не менее типичным, только более “критическим”.
 2. “Прыгают мысли г. Мережковского, как блохи <...>
Ну, не смешны ли все эти выкрутасы <...>
И самое изложение мысли — верх неряшества, и самая мысль —
совершенно гимназическая <...> Отсутствие определенного миросозерцания... г. Мережковский маскирует громкими и пустыми фразами <...>
...Удивительно, как проповедническое настроение Д. С. Мережковского напоминает у Гончарова Райского, когда тот рисовался перед
женщинами...” (А. Фаресов; [247, с. 1098 - 1099])*.
Это — не частные курьезы поверхностного восприятия, а закономерное проявление устойчивой тенденции критического подхода
к наследию Мережковского. Эта парадигма изучения Мережковского сформировалась еще на заре его творческой деятельности в работах А. Скабичевского, В. Спасовича, С. Венгерова, Н. Михайловского, А. Волынского, Н. Энгельгардта, Б. Никольского и др. У критиков “направленческих” журналов (А. Горнфельд, В. Кранихфельд,
* В цитатах нами сохраняются орфография и пунктуация цитируемых источников. – Я. С.
4

А.Б.<огданович>, Н. Коробка, Евг. Л.<яцкий>, К. Арсеньев, В. ЛьвовРогачевский, П. Гриневич, А. Петрищев, А. Измайлов, П. Корнилов
и мн. др.) она лишь проявилась в чрезвычайно резком и неприглядном виде. Но видна она и у тех исследователей творчества Мережковского, которые стояли в стороне от журнальных баталий и пытались практиковать объективный подход в анализе (например, у
С. Венгерова, П. Когана, К. Ф. Головина (Орловского), А. Закржевского, А. Долинина, Е. Лундберга, Б. Грифцова, В. Базарова, С. Лурье, С. Терешенкова, а также у К. Чуковского, Р. Иванова-Разумника, Ю. Айхенвальда, Б. Эйхенбаума и мн. др.). Это было массовое критическое восприятие творчества Мережковского, в силу чего именно
здесь закладывались не только теоретические, но и психологические
основы последующих подходов к его творчеству и даже личности.
Эту тенденцию хорошо видел, понимая суть ее, и сам критикуемый автор1, неоднократно жалуясь на необъективность критики: “Кстати — как иллюстрация — непременно прочтите Спасовича обо мне.
Это досадно, тупо, несправедливо и, главное, близоруко, но любопытно” [189, ¹ 2, с. 165]. Причем важно заметить, что проявлялась
она едва ли не у всех писавших о Мережковском, почти вне зависимости от идеологических (мировоззренческих) пристрастий и симпатии или антипатии к критикуемому “объекту” и его “исканиям”2.
Приведем в этой связи также ряд показательных примеров.
Известный в свое время публицист Б. В. Никольский, защищая
Мережковского от несправедливых и пристрастных оценок современников (“Результаты этих нападок налицо: в массе читателей
укоренилось какое-то предвзятое недоверие к произведениям г. Мережковского...” [174, с. 594]), все же в итоге умозаключает, что
“сам г. Мережковский отчасти является причиною всеобщего недоброжелательства”, и делает вывод о нецелостности его творчества:
части “не сливаются в  одно стройное целое, объединенное какимнибудь планом или хоть центром”, поскольку “автор сам не знает
хорошенько, чего хочет”, “г. Мережковский — человек, еще до сих
пор не установившийся, не нашедший себя самого, и в то же время
постоянно развивающийся”, и более того — “он вовсе не мыслитель, способный... выстраивать оригинальную и цельную систему мировоззрения” [174, с. 594 - 595]. Б. Никольский чает возвращения Мережковского “к простой, детской вере, к тихой и скромной жизни,
к самой смиренной и простодушной идиллии” и считает наиболее
приемлемым для него путь “теплой сердечной поэзии” [174, с. 595].
5

Возьмем теперь наиболее радикальные и потому наиболее показательные образцы. Литературный обозреватель “Мира Божьего” А. Б.
(Ангел Богданович) отказывает Мережковскому в оригинальности и
новизне (“он был всегда и во всем подражателем” [3, с. 70]), попутно, по сложившейся традиции, отмечает у него удачные места, не
забывая, правда, упомянуть и о “произвольных толкованиях” [2, с. 9],
и, наконец, в качестве идеала противополагает ему... Н. Добролюбова! Ощущая себя духовным наследником последнего, Ангел Богданович просто обязан делать глубокомысленные умозаключения: “Когда
г. Мережковский сочинял своего “Юлиана-Отступника”, он рядился
в эллинские наряды, создавая себе искусственную обстановку для
эллинского настроения. То же... проделывал он, когда писал “Леонардо-да-Винчи”. А теперь ему надо приступать к третьей части трилогии... И г. Мережковский, как говорится, “монтирует” себя <...>
Он хочет возбудить в себе религиозный жар... искусственно раздражает себя, возбуждает и взвинчивает...” [3, с. 69 - 70]. Смысл работы
“Лев Толстой и Достоевский” критик склонен видеть в горделивом
самовозвеличивании Мережковского: “г. Мережковский есть та “сверхбездна”, которая их обоих сольет воедино. Толстой — тезис, Достоевский — антитезис, г. Мережковский — есть синтезис, — скажем так
для наглядности, чтобы иллюстрировать три пифийские бездны, в
которых витает дух г. Мережковского” [2, с. 3]. Как видим, критикурадикалу отнюдь не чужда “жизнетворческая” проблематика. А вот и
другой пример подобного рода. Н. Коробка (в отличие от А. Б.) более
последователен — новизна творчества Мережковского им не отрицается, но вот как она подается: “все это сложное искусственное построение нужно было г. Мережковскому для того, чтобы доказать...”,
что Толстой и Достоевский “...не решились сделать того, что сделал
он сам, г. Мережковский, являющийся, таким образом, если не самим “символическим Пушкиным”, то предтечей, пророком такового” [121, с. 24]. И далее: “Таким образом, когда русский народ... отыщет свое лицо во втором, символическом Пушкине, в котором будет
гармония, преисполняющая душу больного эпилептика... тогда Россия скажет свое величайшее слово... Таково мистическое построение
г. Мережковского. В нем несомненно много патологического... Болезнь
эта есть... и у Достоевского (болезнь мысли), и притом довольно сходная...” [121, с. 32]. Для критика все ясно: “книга производит впечатление бреда человека, потерявшего под собой почву и окончательно
погрязшего в дебрях мистицизма” [121, с. 20].
6

Во всех этих типичных образчиках журнальной “полемики” того
времени очень много общего: помимо очевидной предвзятости это
прежде всего сам ход мысли, логика мышления критика-интерпретатора3. Разница лишь в том, что по мере того как творчество Мережковского все больше и больше определялось для критиков в
своей специфике и в его чужеродности их излюбленным идеалам,
все сильнее ужесточалась и радикализировалась “генеральная линия” критики: вместо доброжелательных “учительных” тенденций
все чаще начинает практиковаться хамский стиль “разноса”, наблюдается полный отказ анализировать произведения Мережковского по существу, хотя бы и с позиции своего идеала — все непонятное теперь объявляется “бредом”, происходит инстинктивная
реакция отторжения “чужеродного” материала. Центр тяжести при
этом переносится с творчества на “натуру” Мережковского, а сама
его увлеченность религиозными темами и проблемами многими
рассматривается чуть ли не как проявление некоей патологии личности4. Следует также напомнить, что у большинства оппонентов
Мережковского, поглощенных литературно-общественной борьбой, наблюдается стойкое презрение... к самому суждению. Многие критики всерьез считали, что “нет никакой надобности... разделять (по контексту — “вдаваться в анализ”, а не “поддерживать”.
— Я. С.) противоречивую... теологию Мережковского... Для определения значительности данного литературного явления совсем не
имеет решающего значения сущность. Важна жгучесть и острота
самого искания” [43, с. 86]. В отношении Мережковского то и дело
слышим: “мы позволим себе не принять участия в этом собеседовании” [210, с. 97]; “Я не берусь судить...” [172, с. 26]; “Следить за
ним, пока он вне сферы земного притяжения, — труд бесполезный, да и невозможный” [186, с. 194]. Однако автор последнего
умозаключения считает себя правомочным тем не менее рассуждать (непонятно из чего исходя) о самой... методологии Мережковского: “методологически” его творчество “представляет игру
понятиями, основанную на созвучиях. И аргументация... декадентская... свойственная весьма младенческим временам и весьма младенческому состоянию умов. Это — ...возврат к первобытным приемам мышления” [186, с. 199]5.
Неосновательность практиковавшегося в русском “журнализме”
рубежа веков подхода к творчеству Мережковского очевидна  для
современного литературоведения: “Русский журнализм относился
7

к Мережковскому с враждебностью, и на этом фоне тонули голоса
сочувствовавших... Впрочем, признававшие его заслуги... спешили
делать разнообразные оговорки... Ему последовательно отказывали
в художественном даре, исторической компетентности, философской оригинальности и религиозной искренности. Обвинения в схематизме, словоблудии, безжизненности стали общим местом в посвященных ему литературно-критических работах...” [218, с. 214 - 215].
Однако в этом и множестве подобных высказываний современных
ученых вскрывается лишь эмпирически самоочевидная сторона явления, а не закономерности более общего порядка, обусловившие
подобный феномен восприятия.
Как то следует из приведенных выше иллюстраций, критики
конца XIX — начала ХХ веков, исходя из теоретических предпочтений позитивистского характера, предпочитали (за редким исключением) давать отвод на агностической основе непонятной для них
ввиду своих религиозно-мистических устремлений “философии”
Мережковского; все же его творчество в целом, как правило, огульно
не отвергалось. Многим критикам даже нравились отдельные моменты (фрагменты) “сочинений” Мережковского, но именно “вещные” (К. Чуковский), те, которые можно было сопрячь с единственно понятным и приемлемым для них имманентным подходом к действительности. Все же, что имело у Мережковского самоочевидный трансцендентный характер — отвергалось и считалось однозначно привнесенным, заимствованным, портящим целостность
творчества. В силу того шаблонный “алгоритм” подобного “анализа”
разворачивался по принципу эклектического сопряжения “достоинств” и “недостатков” творчества Мережковского6. А чтобы не разрушалась стройность такого анализа, просто необходимо было “уличать” Мережковского в мировоззренческом эклектизме, компиляторстве, эпигонстве,  смотреть на “философию” Мережковского
как на нечто насильственно экстраполированное в творчество и
портящее его чисто художественную ценность (см., например, работы С. Венгерова, А. Горнфельда, В. Базарова, П. Когана, С. Лурье и
др., где усиленно обосновывается подобная позиция). Другими словами, методологический порок критической мысли (трактовка трансцендентного по своей направленности наследия Мережковского с
точки зрения эмпирико-имманентного подхода к действительности) был автоматически перенесен на критикуемый “объект” и отождествлен с ним.
8

Таким образом, эмпиризм, имманентизм и агностицизм (проистекающий из-за нежелания существенно вдаваться в чуждое по своим гносеолого-онтологическим основам творчество), имманентный
анализ с позиций имманентной же системы ценностей (т. е. анализ,
имманентный сам по себе, а не по отношению к своему объекту)
предопределили генеральную линию трактовок творчества Мережковского. В этом смысле марксистская и раннесоветская критика
Мережковского с последующим забвением его как писателя и мыслителя не была чем-то искусственным и насильственным. Это было
логическое завершение “направленческой” линии — творчество
Мережковского представлялось действительно исчерпанным. Статья В. Жданова в “Литературной энциклопедии” 1934 г. и подвела
эту черту [см.: 85].
Новая “волна” интереса к Мережковскому обозначилась почти синхронно, начиная с 1970-х гг., и у нас (Б. В. Михайловский, З. Г. Минц, П. В. Куприяновский, Е. Старикова, Е. Иванова,
И. Корецкая, А. Лавров, М. Петрова и др.), и на Западе (О. Матич,
Б. Г. Розенталь, И. Паперно, Т. Пахмусс). По понятным причинам
(интерес к “возвращенным” именам) эта “волна” в отечественном
литературоведении еще более усилилась в конце 1980-х — 1990-х
годах (работы С. Поварцова, Г. М. Фридлендера, О. Михайлова, той
же З. Г. Минц, В. Келдыша, М. Кореневой, Е. Андрущенко, Л. Колобаевой, А. Бойчук, А. Ваховской, М. Никитиной, О. Дефье, С. П. Ильева, А. Собенникова, С. Бельчевичена, Л. Соболева, Н. Дворцовой и
мн. др.). Раздвигаются горизонты в изучении религиозно-философских основ мировоззрения Мережковского. Параллельно у нас и на
Западе выходят монографии, посвященные “новому религиозному сознанию”, ведущую роль в котором играли Д. Мережковский и В. Розанов (Н. Зернов и В. Кувакин), переизданы опыты осмысления “нового религиозного сознания” со стороны его непосредственных участников (Н. Бердяева, А. Карташева, П. Перцова, А. Мейера, символистов) и историков русской философии (Г. Флоровского, Н. О. Лосского, В. Зеньковского, Н. Полторацкого и др.); на разных уровнях рефлектируется проблема “Мережковский и гностицизм” (О. Матич,
Е. Созина и др.). Высшим показателем интереса к Мережковскому
можно считать посвященную его жизни и творчеству международную научную конференцию, прошедшую в марте 1991 г. в Москве
[см.: 116]. Неоднократно затрагивалось имя Мережковского (в том
числе автором данной работы) на международной конференции
9

“Русская литературная критика Серебряного века” (Новгород, октябрь 1996 г. [см.: 220]). Вместе с тем необходимо отметить, что
современное “мережковсковедение” далеко не свободно от сложившихся еще при жизни самого Мережковского принципов анализа и
оценки его творчества; исследовательские предпочтения современного периода (и у нас, и на Западе) тяготеют к универсальной парадигме все того же позитивистского  анализа, достаточно четко обозначившейся уже на рубеже XIX - XX веков. Факт присутствия элементов данной традиции в большинстве современных исследований
очевиден: повторяются упреки в эклектизме, схематизме, субъективизме, популяризаторстве и т. д., романы Мережковского традиционно анализируются как “исторические” с указанием на эклектическую примесь символических вставок (З. Г. Минц, С. П.
Ильев, Л. А. Колобаева, Е. Старикова, М. Никитина, А. Ваховская
и др.); как и в начале XX в., “философия” и “художество” разводятся вопреки утверждению самого Мережковского о системносмысловом единстве своего творчества (“одна книга <...> об одном”), только если раньше его философские искания, как правило, подвергались чистому остракизму (“бред”, “болезнь мысли”,
“рационалистическая схоластика”, “дебри мистицизма” и т. п.), то
теперь необходимость вдаваться в серьезный анализ философских
построений писателя отводится более тонким образом: указанием
на утилитарный, прикладной характер “философии” по отношению
к самодостаточным искусству-игре (З. Минц) или жизнетворчествуигре (О. Матич). В первом случае она подается как некий “метаязык”
мифопоэтического “сюжета”, как “миф о синтезе”, во втором — как
чистая идеологическая программа, служащая обоснованием для конструирования определенной модели “жизнетворчества”, основанной
на полоролевых играх внутри “любовного треугольника” Мережковский — Гиппиус — Философов. Получается парадоксальная вещь: изучение творчества Мережковского в последние годы, еще не успев как
следует развернуться ни количественно (“предисловия” и “послесловия” к переизданиям его произведений, а также тексты комментаторского, биографического и фактографического характера, за редким
исключением, не в счет), ни тем более качественно, уже испытывает
серьезный “кризис познания”. Далее идти тем же путем, экстенсивно
расширяя “поле анализа”, нельзя, не имеет смысла.
Скажем более. Представленный тип анализа вообще нельзя назвать объективным, ибо он, по большому счету, и не направлен на
1 0