В.В. Розанов: логика творческого становления (1880-1890-е годы)

Я.В. Сарычев




В.В. РОЗАНОВ:
ЛОГИКА ТВОРЧЕСКОГО СТАНОВЛЕНИЯ
(1880-1890-е годы)

Монография







2-е издание, стереотипное










Москва Издательство «ФЛИНТА» 2017

УДК 821.161.1
ББК 83.3(2)

C20

Рецензенты:

заслуженный деятель науки Российской Федерации, доктор филологических наук, профессор В. М. Акаткин;
доктор философских наук, профессор В.А. Попков

      Сарычев Я.В.
C20     В.В. Розанов: логика творческого становления (1880-1890-е годы):
     [Электронный ресурс] : монография / Я.В. Сарычев. — 2-е изд., стер. — М. : ФЛИНТА, 2017. — 319 с.

     ISBN 978-5-9765-3381-3

        В монографии представлена качественно новая интерпретация философских исканий и творческого феномена В. В. Розанова. Период 1880-х - 1890-х гг. рассмотрен не только в плане генезиса розановской тематики и про6лематики, в контексте идейно-литературной борьбы эпохи, но и как своеобразный «интеграл» всей последующей деятельности этого писателя, мыслителя, религиозного «реформатора». Принципиальное внимание уделено теоретикометодологической и идеологической составляющим розановского наследия в их диалектической взаимосвязи с наличными особенностями сознания Розанова, выявляющими себя в его произведениях. К анализу, в числе прочего, привлекается малоизвестный широкому читателю материал.
        Для специалистов гуманитарного профиля и всех интересующихся духовными процессами, происходившими в русской культуре.

УДК 821.161.1
ББК 83.3(2)




ISBN 978-5-9765-3381-3

             © Сарычев Я.В., 2017
                                    © Издательство «ФЛИНТА», 2017

                  Истинная цель науки — понимать то, что есть, а не изобретать, хотя бы и искусно, то, чего нет.
                                        В. В. Розанов. «О понимании»

                  ...есть в мире... истины ли, ценности ли, которые никак не могут быть выявлены, не выявляются сами по себе, и вместе могут стать... скрытым пульсом жизни нашей, мыслей наших, нашей веры и самых страстных и прочных тезисов.
В. В. Розанов. «Среди иноязычных»

                  Давайте, господа, в самом деле, бросим III том, бросим разговоры о валюте, бросим земледелие! Все это мелочь, смрад, недостойно наших высоких талантов и благородных умов. Давайте делать настоящее дело. Василий Васильевич, приказывайте! Только я боюсь, что выйдет Василий Васильевич и скомандует: «Господа! Ожидается беда! Земля должна сесть на луну. Давайте спасать луну».
С. Ф. Шарапов. «Поражение национального мозга»

                ВВЕДЕНИЕ





«77ТО еще писать о Розанове?
                              JL Он сам о себе написал»¹. С этим суждением 3. Н. Гиппиус, предваряющим ее воспоминания о В. В. Розанове, трудно не согласиться. И не только потому, что творческая индивидуальность Розанова полно и рельефно отразилась в его своеобычном стиле, в самой манере его письма и способе общения с «читателем», в особой, характерной розановской «психологичности» и «интимности». Дело и в том, что творчеству Розанова, этому «явлению» русской мысли и культуры, посвящена обширная библиография, как прижизненная, так и посмертная, где получили отклик и освещение едва ли не все значимые аспекты и составляющие биографии и творческого наследия писателя. Все это бесспорно.
                Писать, однако, есть что и есть о чем. Не по той простой и банальной причине, что при большом желании всегда можно найти, о чем написать: подобное (нередко практикуемое в современной науке) «искусство для искусства» действительно ни к чему существенному не ведет и вести не может. Побудительный импульс предлагаемого исследования в другом: в некотором смысле, и едва ли не основополагающем, Розанов так и остался «неузнанным феноменом»², несмотря на все многообразное обилие написанного о нем и во многом по причине этого обилия.
                Изучение творчества и творческого феномена Розанова сегодня переживает новый бум, «на Розанова» открылась своего рода мода; сложился едва ли не целый «раздел» современного гуманитарного знания (вкупе с примыкающими сюда полуэссеистически-ми изысканиями и «мнениями» о Розанове), который вполне ответ

4

             ственно можно окрестить «розановедением». Оставляя в стороне дотошный историко-библиографический анализ, присмотримся, однако, к основным тенденциям и, так сказать, к достаточно уже оформившемуся «большому стилю» этого «розановедения».
                Один из ведущих наших «розановедов» в своем фундаментальном труде, итоге (по собственному его признанию) тридцатилетнего «интереса» к Розанову, отправной точкой исследования берет такую мысль: Розанов — «рыжий парадоксалист»³. Согласимся, трудно на столь невзыскательном «концепте» удержать шестьсот с лишним широкоформатных страниц интересного проблемно-биографического повествования; однако — держится! Как держится на той же «мысли», в существе своем, все нынешнее «розановедение». Действительно, тезисы о «противоречивости» и «парадоксальности» писаний Розанова, свободной непоследовательности и «амбивалентности» (или даже какой-то «вненаходимости»⁴) его мысли, творческом произволе и эклектизме («мозаичности»), своеобразной «игре с читателем» как ведущих творческих установках и слагаемых розановского «жанрового мышления» — все это давно стало общим местом современной традиции «понимания» Розанова.
                Дело, впрочем, доходит даже до «постмодернизма»: в столетней давности творчестве обнаруживается новомодный «постмодернистский дискурс», что вообще-то возможно лишь при полном игнорировании исторического подхода к объекту анализа и абсолютной элиминации философско-мировоззренческой составляющей творчества писателя. Вполне серьезно обосновываются и вдумчиво изучаются типологические связи «другой прозы» Розанова с «новой русской» (т.е. постмодернистской) прозой, без всякой мысли о том, что в действительности таким образом может изучаться лишь творчество отцов-основателей «постмодернизма Розанова» вроде Вен. и Вик. Ерофеевых и Дм. Галковского, не только поставивших эту «проблему», но и литературно ее «утверждающих» в своей беллетристике якобы «под Розанова». Вообще постмодернистское «розановедение» уверенно идет на смену более традиционным здесь биографическому, «жанровому» и культурфилософскому направлениям, предоставляя своим адептам неплохую возможность личного самоутверждения за счет «постигаемого» и препарируемого объекта. Так, например, современный писатель со знанием дела пишет об «онанизме», «сомнамбулизме» и «даосизме» Розанова и о прочих матерьях важных⁵, оставляя при этом в стороне всякие иные несущественные мелочи. О «матушке-корове», «пирожке и творожке» не писал разве ленивый, так что сии реалии не только выдви5

              гаются на роль «первореалий», но и сам Розанов при подобном рассмотрении едва ли не становится «коровой» и «творожком». Да что говорить, многие «розановеды» последнего времени с Розановым, что называется, «на дружеской ноге»: «Бывало, часто говорю ему: «Ну что, брат Пушкин?» — «Да так, брат, — отвечает, бывало, — так как-то все...» Большой оригинал». Это — типичный стиль массового общения с Розановым «современных развязных «розановедов», которые «имитируют от силы разве что раскованность розановского слова, но совершенно не причастны закону розановских прозрений...»⁶. И вывод всех подобных экскурсантов «в Розанова» удручающе стандартен в своем хлестаковском глубокомыслии: «Большой оригинал». Больше и большего им сказать о Розанове нечего. И действительно, иного сказать просто невозможно, если за исходную точку принять путеводный постулат о «рыжем парадоксалисте».
                 Мы отнюдь не валим в общую кучу серьезных или, по крайней мере, основательных, добросовестных исследователей последнего времени, которые были и есть⁷. Равно бесспорно и то, что предметная (как философская, так и литературоведческая) аналитика отдельных, частных, внутренне обособленных фрагментов, сторон и спектров розановского наследия, за неизбежными исключениями, всегда выглядит научно достовернее общих концептуальных построений. Но ведущая тенденция в данном случае важнее и показательнее исключений.
                 «Противоречивый», «парадоксальный», «непоследовательный», допускавший не сводимые воедино суждения об одном и том же, сегодня пишущий одно, завтра другое. Да неужто Розанов дурачок, идиот, сам не понимавший, что, о чем и почему он пишет, или, во всяком случае, понимавший это гораздо хуже, чем интерпретирующие его «розановеды»? И только ли в «творческом самовыражении» (и «самообнажении») дело? «Медиум» ли Розанов, раз не в силах удержать и организовать распустившийся «поток сознания», или подобная иллюзия создается вполне сознательно и с определенными целями, среди которых «обналичивание» писательского «я», опять же, не главная? А может быть, действительно обнаруживающие себя и по ходу творчества все более нарастающие противоречия-парадоксы (ибо кто же будет спорить, что «ранний» и «зрелый» Розанов гораздо менее «противоречив», нежели «поздний», «уединенный») есть следствие какого-то невидимого, сложного, но объективного процесса эволюции сознания этого писателя и мыслителя? Подобные «простодушные» вопросы, обычно не 6

             берущиеся во внимание, между тем напрочь разрушают все интеллектуальные потуги и дискурсивные блуждания «розановедов». Попутно выясняется и еще одна важная вещь: «розановеды», предпочитая ничего не говорить о логике и гносеологии творчества Розанова, обходя стороной эти «несущественые» для них «отвлеченности», оперируют, как правило, некой избранной хрестоматией «удобных» текстов («с выпученными глазами и облизывающийся — вот я», «моя душа сплетена из грязи, нежности и грусти», «матушка-корова» и под.), взятых из поздней «исповедально»-эссеис-тической прозы Розанова, начиная с «Уединенного». С удручающим однообразием эти «скандально-парадоксальные» перлы переходят из одного «исследования» в другое, как будто ничего иного Розанов вообще не писал. Розанов как писатель, в сущности, ограничивается одним жанром (жанром «опавших листьев») и последним пяти-семилетием более чем тридцатилетней творческой деятельности. И противоречия, и парадоксы здесь действительно есть, как были они и ранее, как есть у всякого пишущего, и Розанов давал оценку (причем не раз и даже задолго до полемики «с дураком Струве») своим разноречивым суждениям, целиком следуя «славянофильской» методе, подразумевавшей для писателя адекватное схватывание и отражение внелогической, сверхлогической, многогранной полноты жизни и сознания. Уже это одно «закрывает» непомерно раздутую и надуманную тему.
                Затем, параллельно наблюдениям, ведущим в конечном итоге к «эстетической» редукции творческого «я» Розанова, можно выдвинуть иной непреложный факт*, трудно в русской художественной и философской литературе найти более монотонного, однообразного писателя и мыслителя, тавтологично, как-то даже маниакально повторяющего на необозримом пространстве своих «сочинений» ограниченный набор одних и тех же мыслей едва ли не в одних и тех же выражениях. Так, «Семейный вопрос в России», монументальное по виду и анонсированным разделам сочинение, сводится к «семейному вопросу» самого Розанова: формально «законная», но нравственно распущенная и живущая отдельно от мужа жена, «незаконная», но любимая жена-сожительница, «незаконнорожденные» дети от нее. Развод как панацея всех семейных бедствий. Развод ограждает от проституции. Свободная любовь, оформляющий ее натуральный, но религиозно «освящаемый» в самом своем реальном течении брак, — как итоговое требование. Для пущего эмоционального воздействия и наукообразия — три-четыре (с вариациями) душераздирающих факта уголовной семей7

             ной хроники. Всё. Весь «семейный вопрос». Ни иных его граней, ни иных фактов, ни социальной структуры и социальной динамики общества, ни сложности жизни, житейских ситуаций, ни статистических сведений (это предлагается вдумчивыми оппонентами, объективируясь в общем тексте, но попросту игнорируется Розановым). Взамен того — многостраничные препирательства с враждебными богословами и прочими апологетами церковности и православной нравственности, въедливые придирки к их неудачным и резким выражениям. Здесь, впрочем, не обходится без противоречий, но общая мысль кристально чиста и незамысловата: Церковь, в ее «факте» и метафизическом «зерне», — враг брака и жизни, и лучше, чтобы задушенным и утопленным каждый день находили не ребенка, а пресвитера. То же и в отвлеченной от конкретных произведений «чистой» философско-теоретической сфере. Пол. Идея автономного пола. Пол как мистическое и одновременно реальное средоточие человека (организма). Пол и Бог. Идея трансцендентности и «ноуменальности» пола. Пол как жизнетворящая энергия. Христос и христианство как враги пола и полового, следовательно, жизни в целом. «Во Христе прогорк мир». Назад к Иудее и Египту, к «религии жизнетворчества».
                Где здесь, в этой основе творчества Розанова, и какие «противоречия», разночтения? Розанов очень удобен и емок в изложении, что не преминули доказать уже его современники; примечательно и то, что последующие интерпретаторы розановской мысли не сильно раздвинули рамки первоначальных трактовок. «Разноречит» Розанов себе, по большому счету, лишь единожды: в способе подхода к темам религии, литературы и жизни в «ранний» период творчества (1880-е — середина 1890-х гг., до «обретения» идеи «пола») и впоследствии. Но то — закономерности творческой эволюции, а отнюдь не парадоксы идейно-смысловой «мозаики».
                Небольшая информация к размышлению. В 1880 г. (или самом начале 81-го) Розанов обвенчался с А. П. Сусловой, чье имя, вероятно, не нуждается в специальных комментариях. Брак с необыкновенной во всех смыслах женщиной, да еще с почти двудесятилетней разницей в летах (не в пользу юноши), был, разумеется, и в высшей степени «идеен», и «мистичен», и вообще «проективен». Ни одному из последующих «декадентов» с их деланным «религиозно-сексуальным» «жизнетворчеством» так и не удалось в этом смысле «переплюнуть» Розанова. Даже такая «отъявленная», казалось бы, «декадентка», как 3. Н. Гиппиус, положившая «практическую» основу всем будущим декадентским «тройственным со-8

              юзам» и «мистическим» бракам, искренне недоумевала по поводу розановского «брака»⁸. Что уж говорить о людях традиционного сознания и трезвых моральных суждений. Так, Н. Н. Страхов явно «затруднялся» дать какие-либо практические советы относительно путей «развязки» Розанова с Сусловой и лишь желал ему «спокойной и чистой развязки» [7, с. 41]⁹. С горячим сочувствием, но как к явно потерянному в «брачном» отношении человеку, отнеслась к Розанову А. Г. Достоевская, не понаслышке знакомая с Сусловой, «этой ужасной женщиной»¹⁰. Характерно, что имеющиеся объяснения Розанова по поводу «брака» крайне ненадежны, уклончивы и вообще мало удовлетворительны; завесу над своим «семейным вопросом» в этой его части он приоткрывает весьма неохотно: «Говоря об умничаньи, я разумею мой несчастный брак, где сошлись 2 несчастные существа и привязались друг к другу в каком-то первом экстазе; экстаза хватило года на два, затем наступили годы сумрака, который темнел все больше и больше, и мы вовремя разошлись, чтобы избежать чего-нибудь ужасного и преступного. Скажу только, что в браке моем, т.е. в побуждениях к нему, все было исключительно идейное, с самым небольшим просветом... обыкновенной любви, и то лишь с надеждою на самое короткое ее продолжение. Но и идейная сторона оказалась обманом...» [7, с. 209].
                 «Египетские ночи» Розанова скоро и бесславно закончились: не по Сеньке оказалась шапка. Но судьбе было угодно свести его с другой женщиной, вдовой дьяконицей¹¹ В. Д. Бутягиной, в девичестве Рудневой. И воцарилась полная брачно-семейная гармония, омраченная лишь фактом незаконного характера этого «полового сожития» с церковно-канонической точки зрения. Впрочем, о «гармонии» нам известно лишь со слов Розанова, занимавшего с начала XX в. и особенно в 1910-е гг. позицию активного «мифотворчества» по поводу своей новой «жены». Реальные же факты несколько корректируют созданный им лучезарный образ « мамочки »-«друга». Женщина простая, ни малейше не «инфернальная», недалекая и малообразованная, ортодоксально верующая и не способная вникнуть в еретический характер «исканий» своего мужа, точнее, нисколько и не интересовавшаяся его писаниями (как бы Розанов ни уверял своих читателей в обратном), родившая ему кучу «незаконнорожденных» детишек, но вместе с тем практичная в быту и, судя по всему, державшая своего избранника, что называется, «в кулачке». Вдобавок ко всему, по едко-иронической характеристике «эстета» А. Н. Бенуа, «немолодая, некрасивая» избранница «фи9

              лософа пола» была напрочь лишена «того, что в наше время получило кличку sex appeal»¹². Это была иная крайность, нежели Суслова, едва ли не нарочитая крайность, и в этой крайности Розанов также вряд ли мог чувствовать себя уютно, свидетельством чему служат постоянные его порывы то в декадентские эротические фантазии¹³, то в объятия незнакомых «прекрасных дам»¹⁴, то в фантазийную реальность древних весталок, «Руфи» и «Суламифи».
                На такой «брачно-семейной» коллизии строились и строятся до сих пор все объяснения специфики творчества Розанова как «метафизика пола» и «метафизика христианства». Отрицать, игнорировать те мощные импульсы и стимулы, что дали определенное («религиозно-сексуальное») направление концептуальным поискам Розанова трагические перипетии его личной биографии, соединившиеся с особенностями «смутной, хаотической и воспламененной» [7, с. 20] натуры «искателя», действительно невозможно, да и глупо. Но и признавать только лишь «натуральную» основу идейной специфики «чисто розановских» тем — в высшей степени неосмотрительно. Философско-творческий феномен писателя (любого) и особенности его биографии — вещи все-таки разные, если не разнородные.
                Обратим в этой связи внимание на даты. 1880 год — брак с Сусловой, и тогда же постепенно начинает кристаллизоваться и осуществляться возникший замысел книги «О понимании». Через «два года» — резкое охлаждение «отношений», фактически поддерживающихся лишь формально. Пишется «О понимании». С окончанием работы над этим трудом (1886 г.) совпадает окончательный разрыв и скандальный «разъезд» «супругов» (причем есть данные, что не исключительно по вине Сусловой ¹⁵). Поворотное знакомство с Бутягиной совпадает по времени с новыми творческими замыслами, интенсивно и страстно реализуемыми, — «Местом христианства в истории» и «Легендой о великом инквизиторе Ф. М. Достоевского». Незаконно (тайно) венчанный брак с нею приходится на лето 1891 г. — время увлечения К. Н. Леонтьевым и писания статей о нем. Появляются первые дети, Розанов переезжает в Петербург и здесь впервые вплотную сталкивается с проблемой «незаконнорожденности» (середина 1890-х). В статьях этого периода, самого «обскурантистского» у Розанова, проводится бескомпромиссная апология христианства и православной монархии, проповедуется религиозная нетерпимость, право государства на насилие; отвергается демократическое эмансипационное» «наследство 60-х годов», с позиций крайнего «идейного кон-10