Творчество В.П. Астафьева. Проблематика. Жанр. Стиль : «Последний поклон», «Царь-рыба», «Печальный детектив»

С.В. Перевалова 

ТВОРЧЕСТВО В.П. АСТАФЬЕВА
ПРОБЛЕМАТИКА. ЖАНР. СТИЛЬ
(«Последний поклон», «Царь-рыба»,

«Печальный детектив»)

Учебное пособие по спецкурсу 

3-е издание, стереотипное

Москва 
Издательство «ФЛИНТА»
2020

УДК 821.161.1 
ББК  88.3 (2-Рус.)6 

 П27 

РЕЦЕНЗЕНТЫ: 

д-р филол. наук, проф. МГУ им. М. В. Ломоносова Зайцев В. А.; 
канд. пед. наук, доц. ВГПУ Савина Л.Н. 

НАУЧНЫЙ РЕДАКТОР:

д-р филол. наук, проф. ВГПУ Медриш Д. Н. 

Перевалова С.В. 

П27          Творчество В.П. Астафьева. Проблематика. Жанр. Стиль («Последний

поклон», «Царь-рыба», «Печальный детектив»: [Электронный ресурс] : 
учеб. пособие / С.В. Перевалова —  3-е изд. стер. – М. : ФЛИНТА, 2020.
— 97 с. 

ISBN 978-5-9765-2936-6

Пособие посвящено изучению творчества В.П. Астафьева, проза

которого стала значительным явлением в литературной жизни последних
десятилетий. Своеобразие художественной системы писателя исследуется
на сюжетном, пространственно-временном и стилистическом уровнях. 

Для
специалистов-литературоведов,
студентов-филологов
и

учителей-словесников. 

УДК 821.161.1 ББК
88.3 (2-Рус.)6 

ISBN 978-5-9765-2936-6
© Перевалова С.В., 2016 

  © Издательство «ФЛИНТА», 2016 

СОДЕРЖАНИЕ

Начало пути ...........................................................................................4

“Моя родина, близкая и тревожная...” (“Последний поклон”).........6

“Смятенный вид родного края...” (“Царь-рыба”) ............................36

“Печаль светит тихо...” (“Печальный детектив”) ............................63

Из “Затесей” ........................................................................................83

Литература ...........................................................................................93

НАЧАЛО ПУТИ

“Поэтом человечности” [57, с. 184] назвал В.П. Астафьева критик 

А. Макаров, 
немало 
сделавший 
для 
творческого 
самоопределения 

начинающего провинциального, как принято говорить, литератора.

“Провинциального” 
потому, 
что 
первая 
публикация 
(рассказ 

“Гражданский, человек”, 1951 г.) прошла в мало кому в столицах знакомой 

уральской газете “Чусовской рабочий”. В Перми появились первые его книги: 

“До будущей весны” (1958), “Огоньки” (1955), “Васюткино озеро” (1956), 

“Дядя Кузя, куры, лиса и кот” (1957), в 1958 г. — роман “Тают снега”. С Уралом 

связан и приход настоящей литературной известности, которая в 1959 г., после 

появления в печати повестей “Стародуб” и “Перевал”, распространилась и за 

Уральский хребет.

Географический “провинциализм” вовсе не означал “провинциализма” 

мысли и чувства, ориентации на локальные урало-сибирские проблемы. 

Произведения Астафьева, раскрывающие его крепкую связь с родной землей, 

несли в себе такой мощный нравственно-философский заряд, что задевали сам 

“нерв времени”.

“Поэт человечности” — пожалуй, это определение наиболее полно 

отражает суть таланта писателя: умение видеть в жизни прежде всего светлое, 

доброе начало, не отмахиваясь от мрачного, темного в ней, но заставляя верить, 

что доброго больше и именно оно является целью и смыслом нашего 

существования  на земле.

В лекциях о русской литературе, прочитанных в 20-е годы, М.М. Бахтин 

утверждал: “Выйти прямо из глубин народных в XX веке литературное явление 

не может: оно должно прежде всего определиться в самой литературе... Чтобы 

войти в литературу, нужно к ней приобщаться и, приобщившись, внести уже 

свой голос” [48, с. 595]

Пробуя свой голос в литературе, В.П. Астафьев эпиграфом к сборнику 

рассказов берет слова С. Есенина из стихотворения ‘‘Мой путь”:

Изба крестьянская,

Хомутный запах дегтя...

Это не случайно: жизнь писателя, как и жизнь его великого 

предшественника, связана с деревней. В Овсянке Красноярского края, в 1924 г. 

он появился на свет, отсюда осенью 1942-го восемнадцатилетним ушел на 

фронт, пробиваясь с боями через Украину, Польшу, через тяжелые ранения, 

контузию к своей Победе.

“Больной памятью” 
о 
войне 
продиктованы 
такие 
произведения 

В.П. Астафьева, как повесть “Звездопад” (1972), современная пастораль “Пастух 

и пастушка” (1967—1971—1989) и “солдатский роман” “Прокляты и убиты”, 

публикуемый в наши дни журналом “Новый мир”. Но о них предстоит разговор 

отдельный, где книги писателя будут рассмотрены в общем контексте 

современной “военной” прозы.

“Стихи мои, спокойно расскажите про жизнь мою...” Да не получается 

спокойного рассказа. Обо всем пережитом (а у В.П. Астафьева это сиротское 

детство, детдом, ФЗО, военные и первые послевоенные мучительные годы) он 

говорит с такой искренностью, с такой прямотой и потрясающей доверчивостью, 

что становится очевидным: он очень надеется на тебя, читатель, на то, что ты все 

поймешь и не осудишь за эту “распахнутость” души, а увидишь в его судьбе, 

накрепко спаянной с судьбой народа, в ее уроках много для себя близкого, а 

может, и поучительного.

“Крохотку” А.И. Солженицына “На родине Есениин” завершает 

недоуменный вопрос: “Какой же слиток таланта метнул творец сюда, В эту избу, 

В ЭТО сердце деревенского драчливого парня, чтобы тот, потрясенный, нашел 

столько для красоты — у печи, в хлеву, на гумне, за околицей красоты, которую 

тысячу лет топчут и не замечают?.. ” [76, с.165].

Невольно вспоминаются эти слова, когда читаешь “Последний поклон” 

В.П. Астафьева, книгу, работа над которой продолжалась около тридцати лет: 

началась она в 1957 г., а финальные главы “Поклона”: “Забубенная головушка” и  

“Вечерние раздумья”— журнал “Новый мир” напечатал в 1992.

“МОЯ РОДИНА, БЛИЗКАЯ И ТРЕВОЖНАЯ...”

(“Последний поклон”)

“Последний поклон” В.П. Астафьева продолжает в русской литературе 

традицию автобиографических произведений, классическими образцами 

которой стали аксаковские “Детские годы
Багрова-внука”, “Детство” 

Л.Н. Толстого, “Жизнь Арсеньева” И.А. Бунина, “Детство” А.М. Горького, 

“Детство Никиты” А.Н. Толстого. Но его “повесть в рассказах” (так определяет 

жанр “Поклона” автор) не была задумана как целостное произведение, она 

вырастала из отдельных самостоятельных повествований о детстве.

“Свободная форма книги, состоящей из глав-рассказов или коротких 

повестей, дает возможность пополнять ее “на ходу”, раздвигая “ограду книги” 

[10, т. 3, с. 462], — считает В.П. Астафьев.

В литературоведении встречается мнение о том, что “Последний поклон” 

— это роман [46]. Уместно вспомнить замечание М.М. Пришвина, сделанное им 

в 1930 г., вскоре после напечатания автобиографического романа “Кащеева 

цепь”: “… я пишу заметку, корреспонденцию, очерк и пишу их непременно от 

“я”, потому что при переходе на третье лицо теряется искренность и 

убедительность. Если представить себе, что автор множества вещей 

много-много лет пишет от “я” очерки (заметим, что Пришвин в полемике с 

развлекательной литературой иногда очерками называл жанры всех своих 

произведений. — С. П.), то мало-помалу это “я” превратится в “мы” и форма 

очерка станет романом” [70, с. 49].

Нечто похожее произошло и с “Последним поклоном” В.П. Астафьева: его 

отдельные рассказы от “я” сложились в “своеобразную поэтическую летопись 

народной жизни, начиная с конца 20-х годов и до конца войны Отечественной” 

[95, с. 409], а судя по публикациям последних глав, — вплоть до начала 90-х 

годов.

Впечатление целостности, идейно-тематического единства отдельных 

рассказов создают общность проблематики, герои, переходящие из главы в 

главу, относительное единство места и действия, но в первую очередь — образ 

рассказчика (он становится композиционным центром книги, так как все проис
ходящее читатель видит через его восприятие, его чувства и оценки) да еще 

особое лирическое настроение. Оно вызвано ощущением неразрывной связи 

человека с родной землей, крепнущей с годами памятью о своих истоках и об 

ответственности “перед теми людьми, которые продолжаются в нас” [12, с.62].

Своеобразным запевом произведения является “Далекая и близкая сказка” 

(1963). В ней воплотились самые сокровенные мысли писателя о человеке, о его 

месте на земле, о смысле и значении подлинного искусства, входящего в жизнь 

неразрывно с понятием “Родина”. Ведь это оттуда, из детства, воспоминания: 

впервые увидев у своего сельского учителя картину Шишкина, “говорить не мог 

от чудосотворения — пашня, земля, на нашу похожа — вот она, в рамке, но как 

живая” [9, с. 72].

Родная земля формирует высокие чувства, воспитывает тягу к 

прекрасному и дарит радость от сознания того, что еще кому- то она видится 

такой же вот близкой, сердцу милой.

Как это точно выразил в обращении к сестре Шуре С. Есенин:

Ты мне пой. Ведь моя отрада —

Что вовек я любил не один 

И калитку осеннего сада,

И опавшие листья с рябин [30, т. 1, с. 218].

Это стремление — в слове передать то, что “любил не один”, — становится 

главным и для автора “Последнего поклона”. Он считает, что писал обыденно 

“об обыденной неброской жизни”, но в ней, “освещенной светом детства, 

виделась и слышалась мне музыка и поэзия, и краски, и сказки, и труд, и празд
ники, и смех, и горе” [63, с. 186], — все то, что и составляет суть этого сложного 

понятия “жизнь народа”. Писателю удается передать процесс восприятия 

отдельной личностью, личностью рассказчика, взрослеющего на глазах 

читателя, огромных потенций народного разума и таланта.

“Далекая и близкая сказка” — о том времени, когда только начинает 

формироваться ядро человеческой души, о детстве. Не было оно сказочным ни у 

В.П.Астафьева, ни у его героя Витьки Потылицына: искорежило его горе — 

трагическая гибель мамы (она утонула в Енисее). Но близкие как могли стара
лись продлить для парнишки ту замечательную пору, когда наперекор всему в 

сказки все-таки верится. Бабушка стала ему “отцом и матерью, всем, что есть на 

этом свете дорогого” [9, с. 545]. Это она по-доброму помогла ребенку открыть 

мир, увидеть чудесное в природе и в людях. 

Вот и Вася-поляк представляется мальчику “загадочным, не из мира сего 

человеком”, которому “полагалось жить в избушке на курьих ножках, рядом с 

лесом” [9, с. 6]. 

 С этим таинственным человеком связано главное чудо детства — музыка. 

Образные ассоциации, вызванные в сознании ребенка тихой песней скрипки 

Васи-поляка, преобразили мир: иными увиделись знакомые края, хотя “все-все 

на месте. Только сердце мое, занявшееся от горя и восторга, как встрепенулось, 

так и бьется у горла, раненное на всю жизнь музыкой” [9, с. 9]. 

Восстанавливая впечатления детских лет, сохранившиеся на долгие годы, 

автор стремится к максимальной достоверности. Эффект сиюминутного 

переживания достигается переключением времен: от прошлого (“возникла 

музыка и пригвоздила меня к земле”) [9, с. 7] — к настоящему: “Музыка 

становится мягче, прозрачней, и слышу я, как отпускает сердце” [9, с. 8]. 

Предельный драматизм повествованию придает внутренний монолог 

маленького рассказчика: “Один я, один, а кругом жуть такая, и еще музыка — 

скрипка. Совсем-совсем одинокая скрипка” [9, с. 8]. 

Молчаливый, не склонный к философствованию Вася-поляк договорил то, 

чего не сказала музыка, нашел для мальчика слова, навсегда высветившие для 

него важнейшую истину: “Если у человека нет матери, нет отца, но есть родина, 

— он еще не сирота” [9, с. 11]. Знакомство с сельским музыкантом давало 

первые серьезные знания о взрослой жизни, о том, как не прост “простой 

человек”. Вопреки расхожему мнению: “Незаменимых людей у нас нет,”— 

Астафьев утверждает обратное: “... вот помер Вася-поляк, и селу стало чего-то 

недоставать” [9, с. 16]. Как тут не вспомнить рассказ А. Солженицына 

“Матренин двор” (в 1959 г. написан, опубликован в 1963 г.), первоначальное 

название которого “Не стоит село без праведника”: подобно героине этого 

рассказа Вася-поляк из “Поклона” В.П. Астафьева “вроде праведника помогал 

людям смиренностью, почтительностью быть лучше, добрей друг к другу” [9, 

с. 16]. 

Освоение 
ребенком 
внешнего 
мира 
и 
мира 
собственного 
“я” 

осмысливается в произведении с точки зрения взрослого человека, с его 

определенных жизненных и художнических позиций. 

Это подтверждает и. композиционное построение главы, в ней за 

“детскими” страницами следует рассказ о более позднем времени: “Последней 

военной осенью я стоял на посту возле пушек в небольшом разбитом польском 

городе” [9, с. 16]. 

Между “я” в повествовании о первой встрече со скрипкой и “я” в военном 

эпизоде пролегла жизнь, но как в детстве вздрогнуло “взрослое” сердце, 

услышав звуки знакомого “Полонеза”, исполняемого на родине Огинского. 

Правда, теперь не было в душе ребячьего умиления, не было и слез, появилось 

другое: музыка польского композитора призывала русского солдата помнить о 

своей далекой родине, она просила помочь ей, да не только ей, а всей 

измученной, истерзанной за военное лихолетье земле. Музыка лечит отчаяние, 

ее красота действительно спасает мир — внутренний мир человека, пробуждая 

“чувства добрые” и высокие стремления. Вспомним скрипку из “Загадки” 

В.В. Вересаева: “... звуки маленького, слабого инструмента ... казалось, гремели 

над землею, как раскаты грома. Такою повеяло молодостью, такою верою в себя 

и отвагою, что за исход борьбы не было страшно. “Пускай нет надежды, мы и 

самую надежду отвоюем!” — казалось, говорили эти могучие звуки” [21, с. 238]. 

Искренняя вера в действенную силу искусства звучит и в произведении 

В,П. Астафьева: “Музыка торжественно гремела над городом, ... заставляла 

что-то делать, чтобы люди не жались к горящим развалинам, чтобы зашли они 

под крышу в свой дом, к близким и любимым, чтобы небо, вечное наше небо не 
подбрасывало взрывами” [9, с. 18]. 

Смыслообразующее значение “Далекой и близкой сказки” трудно 

переоценить: поэтический рассказ о знакомстве мальчика из сибирской деревни 

с шедевром мировой музыкальной культуры становится поводом для серьезного 

разговора о месте художника в истории страны и ее народа, для формирования 

своеобразной эстетической программы русского писателя-реалиста Виктора 

Петровича Астафьева. 

Прошли десятилетия, но часто-часто вспоминается ему “живой музыкант”, 

худой, с “кургузой, будто обкусанной щипцами ногой” — сторож сельской 

“мангазины” и “волшебник из далекой сказки” [9, с. 11], чудесно 

преображающийся 
при 
звуках 
музыки, 
подобно 
“изувеченному, 

скрючившемуся” Сашке из “Гамбринуса” А.И. Куприна: тот тоже возвращался к 

жизни вместе с дорогой его сердцу мелодией. Кажется, вслед за Куприным автор 

“Последнего 
поклона” 
готов 
подтвердить: 
“Ничего! 
Человека 
можно 

искалечить, но искусство все перетерпит и все победит!” [48, т. 3, с. 145]. 

Да, это “Ничего!” слышится и в финале “Далекой и оливкой сказки”. В нем 

не безразличие к жизни, не беспамятность, в нем вера: “за чертой победной 

весны осталось всякоезло , и ждут нас встречи с людьми только добрыми, с 

делами только славными ... Мы так много истребили зла, что имели право 

верить: на земле его больше не осталось” [9, с. 542]. 

Так музыка, однажды разбудившая душу, не умолкает, живет в памяти, 

бередит сердце, заставляя его откликаться на свои и на чужие беды и радости. 

Эти неравнодушие, открытость миру воспитаны детством, озвученным и 

музыкой природы. Об этом следующая глава — “Зорькина песня”. 

Ее можно было бы назвать сказкой наяву. Здесь волшебно оживающий от 

тепла утреннего солнца лес. “Сказку пишешь почти не дыша, — считал 

К.Г. Паустовский, — чтобы не сдуть тончайшую пыльцу, которой она покрыта” 

[65, с. 158]. 

Кажется, именно так, на одном дыхании, написана “Зорькина песня”, 

воскрешающая в памяти счастливый день, когда бабушка вела внука по лесу 

навстречу заре нового дня: “Мы пробили головами устоявшийся в распадке 

туман и, плывя вверх, брели по нему, будто по мягкой, податливой воде, мед
ленно и бесшумно, ... и вдруг навстречу из-за дальних увалов полоснуло ярким 

светом, празднично заискрилось...” [9, с. 20].

В этой главе В.П. Астафьеву удалось передать дыхание пробуждающейся 

природы. Пейзажная зарисовка насыщена экспрессивной лексикой, эпитеты 

фиксируют малейшие изменения в тональности звучания птичьего оркестра: 

“звонкая, чистая песня” зорьки, дающая запев лесному хору, “яркие, неуловимые 

голоса других птиц...”. Автор сумел восстановить не только слуховые образы, но 

и зрительные (“обомлевшие от росы и притихшие от песен сосенки, ели, рябины, 

березы и боярки”), и обонятельные (“Руки мои запахли лесом, травой и этой 

яркою зарею, разметавшейся по всему небу” [9, с. 20].

Наверное, такую работу художника имел в виду К.Г. Паустовский, 

замечая: “Пейзаж — не привеска к прозе и не украшение. В него нужно 

погрузиться, как если бы вы погрузили лицо в груду мокрых от дождя листьев и 

почувствовали их роскошную прохладу, их дыхание” [65, с. 220].

Вместе с маленьким героем “Последнего поклона” вслушиваемся мы в 

музыку его родного края. Эмоциональность повествования усиливает мастерски 

инструментированная заключительная фраза, она как завершающий аккорд этой 

лесной сказки: “А птицы все так же гРомко и многогоЛосо сЛавиЛи утРо, 

соЛнце, и зоРькина песня, песня пРобуждающегося дня, вЛиваЛась в мое сеРдце 

и звучаЛа, звучаЛа, звучаЛа... Да и по сей день звучит” [9, с. 24].

Вот и произошло возвращение из сказки в реальность. Только теперь 

понимаешь, отчего автор так скрупулезно воссоздавал лесную картину: он 

пытался заново пережить ту детскую радость. Ведь поведал о ней человек, 

прошедший войну, через воспоминания возвращающийся к жизни мирной. Для 

него обычная сегодня тишина утреннего леса, “где все растет, ... поет не по 

команде, а по закону давно сотворенной жизни” [9, с. 531], — чудо едва ли не 

большее, чем встреченное в детстве.

“Текст произведения намечает или указывает всем воспринимающим