Экономическая мысль : в 2 т. Т. 2. Эпоха классической школы

ВВЕДЕНИЕ

Как гласит подзаголовок этой книги, история экономической мысли рас‑
сматривается в ней с откровенно «австрийских» позиций, т.е. с точки 
зрения приверженца «австрийской школы» в экономической теории. Это 
единственная такого рода работа, написанная современным австрийцем; 
более того, за последние десятилетия на эту тему австрийцами опубли‑
ковано лишь несколько монографий, посвященных специальным обла‑
стям истории идей1. Кроме того, взгляд, представленный в этой книге, 
основан на наименее модном в настоящий момент, но при этом далеко не 
самом малораспространенном варианте австрийской школы — «мизеси‑
анском», или «праксеологическом»2.
При этом австрийский характер этой работы — не единственная ее 
особенность. Когда автор в 1940‑х гг. начинал изучать экономическую 
теорию, в исследовании истории экономической мысли полностью гос‑
подствовала та же парадигма, которая преобладает и сегодня, хотя и 
не так явно, как тогда. Фактически она описывает суть истории эконо‑
мической мысли как список «великих людей», среди которых выделя‑
ется почти что основатель этой науки, почти сверхчеловек Адам Смит. 
Но если Смит был творцом как экономического анализа, так и доктрины 
свободной торговли, т.е. традиции поддержки свободного рынка в поли‑
тической экономии, то из этого следует, что ставить под сомнение его 
предполагаемые достижения есть мелочность и пошлость. Любая жест‑
кая критика Смита как экономиста и как поборника свободного рынка 
представлялась анахронизмом: глядя на первооткрывателя и основате‑
ля с высоты сегодняшнего уровня знаний жалкие последователи неспра‑
ведливо порицают гиганта, на плечах которого все мы стоим.
Если Адам Смит создал экономическую теорию, подобно тому как 
Зевс создал Афину, вышедшую из его головы сразу взрослой и в полном 
вооружении, то его предшественники были просто фоном — мелкими и 
ничего не значащими персонажами. Поэтому в классических изложениях 
истории экономической мысли уделялось очень мало внимания тем, ко‑
му не повезло быть предшественником Смита. Как правило, их относи‑
ли к одной из двух категорий, а затем объявляли не имеющими никако‑
го значения. Непосредственными предшественниками Смита были мер‑
кантилисты, которых он резко критиковал. Меркантилисты были просто 
дурачками, убеждавшими людей накапливать деньги, а не тратить их, 

1 На полях под чертой указано начало страницы по английскому оригиналу. См. 
указатель.

Вставки в квадратных скобках принадлежат М. Ротбарду, вставки в угловых 
скобках — переводчикам и издательству.

vii*

Введение

2

или настаивавшими на том, что торговля с каждой страной должна быть 
«сбалансированной». От схоластов отмахивались еще более бесцеремон‑
но, объявляя их невежественными средневековыми моралистами, неиз‑
менно настаивавшими на том, что «справедливая» цена должна покры‑
вать купцу издержки производства с добавлением разумной прибыли.
Затем классические работы 1930—1940‑х гг. по истории экономиче‑
ской мысли переходили к изложению и преимущественно прославлению 
достижений нескольких выдающихся фигур после Смита. Рикардо си‑
стематизировал Смита и был доминирующей фигурой в экономической 
теории до 1870‑х гг.; затем «маржиналисты» Джевонс, Менгер и Валь‑
рас слегка подкорректировали «классическую экономическую теорию» 
Смита—Рикардо, подчеркнув важность отдельной дополнительной еди‑
ницы блага в отличие от целых классов благ. Затем рассказ переходил 
к Альфреду Маршаллу, мудро интегрировавшему рикардианскую тео‑
рию издержек в якобы односторонний подход австрийцев и Джевонса, 
делавших упор на спрос и полезность, что привело к созданию совре‑
менной неоклассической экономической теории. Невозможно было про‑
игнорировать и Карла Маркса, который трактовался в соответствующей 
главе как путаный последователь Рикардо. В результате историк мог 
состряпать свой рассказ, ограничившись четырьмя‑пятью «крупными 
фигурами», каждая из которых, за исключением Маркса, добавила не‑
сколько новых строительных блоков в здание непрерывного прогресса 
экономической науки, история которого, по существу, представлялась 
как движение вперед и вверх, к свету3.
Разумеется, после Второй мировой войны в пантеон был включен 
Кейнс, составивший новую кульминационную главу в развитии и про‑
грессе науки. Кейнс, любимый ученик великого Маршалла, понял, что 
старик упустил из виду то, что позднее было названо «макроэкономи‑
кой», так как делал упор исключительно на микроэкономику. И Кейнс 
добавил макроэкономику, сосредоточившись на изучении и объяснении 
безработицы — феномена, который все его предшественники почему‑то 
не включали в общую экономической картину или отметали, легкомы‑
сленно вводя для своего удобства «предположение о полной занятости».
С тех пор господствующая парадигма оставалась в основном неизмен‑
ной, хотя в последнее время небо на горизонте стало заволакиваться ту‑
чами. Прежде всего такого рода история непрерывного движения вверх 
благодаря «великим людям» требует периодического добавления новых 
последних глав. «Общая теория занятости, процента и денег» Кейнса бы‑
ла опубликована в 1936 г., т.е. сегодня это работа уже почти шестидеся‑
тилетней давности. За это время не мог не появиться новый «великий че‑
ловек», вписавший последнюю главу. Но кто это? Какое‑то время на эту 
роль претендовал Шумпетер с его современным и вроде бы реалистиче‑
ским акцентом на «инновациях». Но это направление с треском провали‑
лось — возможно, из‑за понимания того простого факта, что фундамен‑
тальная работа Шумпетера (или «ви`дение», как он сам ее проницательно 

viii

Введение

3

назвал) была написана за два десятилетия до «Общей теории». С 1950‑х гг. 
наступил темный период; возвращение же к некогда забытому Вальрасу 
трудно впихнуть в прокрустово ложе непрерывного прогресса.
Моя собственная точка зрения о глубокой порочности подхода, ос‑
нованного на концепции «нескольких великих людей», сформирова‑
лась во многом под влиянием работ двух блестящих исследователей ин‑
теллектуальной истории. Один из них — Джозеф Дорфман, мой науч‑
ный руководитель во время написания докторской диссертации, чей 
уникальный многотомный труд по истории американской экономиче‑
ской мысли убедительно продемонстрировал, насколько важную роль 
в развитии идей играют «менее значительные» фигуры. Во‑первых, не 
учитывать эти фигуры — значит упускать из виду саму ткань истории, 
и если отобрать несколько разрозненных текстов, из которых состоит 
История Идей (с большой буквы), и трястись над ними, то история таким 
образом оказывается сфальсифицированной. Во‑вторых, многие якобы 
второстепенные лица внесли значительный вклад в развитие идей, при‑
чем в ряде случае больший, чем вклад горстки выдающихся мыслите‑
лей. Таким образом, важные аспекты экономической мысли оказывают‑
ся опущены, и получающаяся в конце концов теория оказывается мел‑
котравчатой, выхолощенной и безжизненной.
Более того, при подходе, основанном на выделении «немногих вели‑
ких людей», игнорируется диалогичность самой истории, контекст идей 
и движений, то, как люди влияли и реагировали друг на друга. Самой 
наглядной демонстрацией этого аспекта работы историка для меня стал 
двухтомный труд Квентина Скиннера «Истоки современной политиче‑
ской мысли», значение которого можно по достоинству оценить и не раз‑
деляя бихевиористской методологии автора4.
Для меня — как, вероятно, и для всех — идея непрерывного прогрес‑
са науки, ее движения «вперед и вверх» была полностью опровергнута 
знаменитой книгой Томаса Куна «Структура научных революций»5. Ее 
автор уделил ноль внимания экономической науке, вместо этого сосре‑
доточившись на таких неизменно «точных» науках, как физика, химия 
и астрономия, что является стандартной практикой у философов и исто‑
риков науки. Введя в интеллектуальный дискурс слово «парадигма», 
Кун разрушил то, что я предпочитаю называть «виговской теорией исто‑
рии науки». Эта теория, которую разделяют почти все историки науки, 
в том числе экономической, состоит в том, что научная мысль развива‑
ется постепенно, год за годом, путем разработки, тщательного анализа и 
проверки теорий, и таким образом наука движется вперед и вверх, с ка‑
ждым годом, десятилетием и поколением узнавая больше и получая все 
более правильные научные теории. Подобно стороннику виговской тео‑
рии истории, придуманной в Англии в XIX в., согласно которой поло‑
жение дел постоянно улучшается (и поэтому не может не улучшаться), 
адепт виговской теории истории науки явно или неявно утверждает (на 
первый взгляд с бóльшим основанием, чем обычный виг‑историк), что 

ix

Введение

4

в любой отдельной научной дисциплине «более позднее, всегда лучше 
более раннего». Независимо от того, занимается ли он историей науки 
или историей вообще, он, по сути, утверждает, что в любой момент ис‑
торического времени «то, что фактически имело место, и было правиль‑
ным» или, по крайней мере, оно было лучше, чем «то, что было раньше». 
Неизбежным результатом становится самодовольный оптимизм в духе 
доктора Панглосса, который не может не вызывать острого раздраже‑
ния. В историографии экономической мысли следствием такой позиции 
становится твердая, хотя и не выраженная явно точка зрения, что каж‑
дый отдельный экономист или по крайней мере каждая экономическая 
школа внесла свою важную лепту в неизбежное движение вверх. По‑
этому неоткуда взяться крупной системной ошибке, которая сделала бы 
глубоко ущербной или даже несостоятельной целую школу экономиче‑
ской мысли, не говоря уж о том, чтобы завести в тупик всю экономиче‑
скую науку в целом.
Однако Кун потряс мир философии, продемонстрировав, что наука 
развивается совсем не так. После того как центральная парадигма вы‑
брана, никто не занимается ни проверкой, ни отсеиванием, а попытки 
проверить базовые посылки предпринимаются лишь тогда, когда серия 
провалов и аномалий в господствующей парадигме ввергает науку в «со‑
стояние кризиса». Совершенно не нужно принимать нигилистический 
философский подход Куна — подразумевающий, что ни одна парадигма 
не является и не может быть лучшей, чем другая, — чтобы понять, что 
его не столь прекраснодушный взгляд на науку выглядит правдоподоб‑
ным и с исторической, и с социологической точки зрения.
Но если стандартное романтическое, или оптимистическое, представ‑
ление не работает в случае строгих наук, то тем более оно не может не 
быть полностью неадекватным применительно к таким «нестрогим нау‑
кам», как экономика — дисциплина, в которой невозможна лаборатор‑
ная экспериментальная проверка и где на экономические представления 
человека оказывают влияние многочисленные еще менее строгие дисци‑
плины, такие как политика, религия и этика.
Поэтому для экономической науки не может быть действительной 
никакая презумпция о том, что более поздние идеи лучше, чем более 
ранние, или что все знаменитые экономисты внесли заметную лепту 
в развитие этой дисциплины. Нельзя ведь утверждать, что каждый из 
них поучаствовал в возведении некоего постоянно растущего здания, — 
представляется более вероятным, что экономическая теория развива‑
лась конфликтным, зигзагообразным образом, когда более поздняя си‑
стемная ошибка порой вытесняла прежние, но более адекватные па‑
радигмы, направляя тем самым экономическую мысль по совершенно 
ошибочному, а возможно, и трагическому пути.
В последние годы экономическая теория, находящаяся под домини‑
рующим влиянием формализма, позитивизма и эконометрики и выстав‑
ляющая себя в качестве строгой науки, не проявляет особого интереса 

x

Введение

5

к своему прошлому. Она сосредоточена, как и всякая «настоящая» наука, 
на только что вышедшей журнальной статье или новейшем учебнике, 
а не на исследовании собственной истории. Ведь не тратят же современ‑
ные физики много времени на обдумывание оптики XVIII века!
Однако в последние одно‑два десятилетия доминирующая парадигма 
вальрасианско‑кейнсианского неоклассического формализма все боль‑
ше ставится под сомнение, и в различных отраслях экономической тео‑
рии складывается действительно «кризисное состояние» в куновском 
смысле, включающее озабоченность по поводу ее методологии. В этой 
ситуации изучение истории экономической мысли вновь серьезно заяв‑
ляет о себе, и мы надеемся и ожидаем, что в ближайшие годы оно будет 
расширяться6. Ибо если знание, похороненное вместе с утерянными па‑
радигмами, может исчезнуть и быть забыто с течением времени, то из 
этого следует, что можно заниматься изучением экономистов и теорети‑
ческих школ прошлого не только из интереса к старине и не только для 
того чтобы узнать, как протекала интеллектуальная жизнь в прежние 
времена. Старых экономистов можно изучать ради их важного вклада 
в то знание, которое сегодня забыто и уже в силу этого является новым. 
Важные истины, относящиеся к содержанию экономической теории, мо‑
гут быть извлечены не только из новейших журнальных выпусков, но 
и из текстов давно умерших экономических мыслителей.
Но все это лишь методологические обобщения. Конкретное понимание 
того, что важное экономическое знание с течением времени было утеря‑
но, пришло ко мне в результате освоения того великого пересмотра трак‑
товки схоластики, который произошел в 1950—1960‑х гг. Кардинальным 
прорывом в этом ревизионистском направлении стала великая работа 
Шумпетера «История экономического анализа», а развитие он получил 
в трудах Раймонда де Рувера, Марджори Грайс‑Хатчинсон и Джона Ну‑
нана. Оказалось, что схоласты были не просто «средневековыми» — это 
направление, зародившееся в XIII в., развивалось и процветало вплоть 
до XVI—XVII вв. Схоласты вовсе не были моралистами, объяснявши‑
ми цену издержками производства, а считали, что справедливая цена — 
это та цена, которая установилась на основе «общей оценки» свободного 
рынка. Но и это не всё: они не только не были сторонниками наивной тео‑
рии ценности, объясняющей последнюю затратами труда или издерж‑
ками производства, но их можно рассматривать как «протоавстрийцев», 
создавших тщательно разработанную теорию ценности и цен, основан‑
ную на субъективной полезности. Кроме того, некоторые из схоластов 
намного превосходили современную формалистическую микроэкономи‑
ку тем, что развили «протоавстрийскую» динамическую теорию пред‑
принимательства. Наконец, в сфере «макроэкономики» схоласты, начи‑
ная с Буридана и заканчивая кульминацией развития этого направле‑
ния, которой стали испанские схоластические авторы XVI в., построили 
«австрийскую», а не монетаристскую теорию денег и цен, основанную на 
понятиях спроса и предложения и включающую в себя такие разделы, 

xi

Введение

6

как межрегиональные денежные потоки и даже теория паритета поку‑
пательной способности, объясняющая обменные курсы валют.
По‑видимому, не случайно, что толчком к этому коренному пересмо‑
тру представлений о схоластике для американских экономистов (к числу 
достоинств которых обычно не относится владение латинским языком) 
стали работы экономистов, получивших образование в Европе и подна‑
торевших в латыни — языке, на котором писали схоласты. Этот простой 
факт обращает наше внимание еще на одну причину утери знания в со‑
временном мире: изолированность в рамках собственного языка (особен‑
но остро дающая о себе знать в англоязычных странах), которая со вре‑
мен Реформации разорвала на части некогда единое общеевропейское 
сообщество ученых. Одно из объяснений того, почему континентальная 
экономическая мысль зачастую оказывала лишь минимальное влияние 
на Англию и США или, в лучшем случае, оказывала его с большим опо‑
зданием, заключается просто‑напросто в том, что европейские работы 
не переводились на английский язык7.
Для меня воздействие исторического ревизионизма в отношении схо‑
ластики дополнялось и усиливалось создававшимися в те же десяти‑
летия работами Эмиля Каудера, «австрийского» историка экономиче‑
ских идей, родившегося в Германии. Он обнаружил, что доминировав‑
шая в XVII и особенно в XVIII в. во Франции и Италии экономическая 
мысль тоже была «протоавстрийской», делавшей упор на субъективную 
полезность и относительную редкость как на детерминанты ценности. 
Отталкиваясь от этой подготовительной работы, Каудер пришел к уди‑
вительному прозрению в отношении Адама Смита, которое тем не менее 
прямо вытекало из его собственных результатов и из трудов ревизио‑
нистских историков схоластики: Адам Смит не только не был основате‑
лем экономической теории, но и сыграл фактически противоположную 
роль. В действительности он получил от предшественников почти пол‑
ностью разработанную, протоавстрийскую традицию теории субъектив‑
ной ценности и, к величайшему прискорбию, направил экономическую 
теорию по ложному пути, заведшему ее в тупик, из которого австрий‑
цам пришлось ее вытаскивать столетие спустя. Смит отбросил субъек‑
тивную ценность, предпринимательство и акцент на рыночной активно‑
сти и реальном формировании рыночных цен и заменил все это трудо‑
вой теорией ценности, а основное внимание сосредоточил на неизменном 
долгосрочном равновесии при «естественной цене», т.е. на мире, в кото‑
ром предпринимательство отсутствует по определению. Усилиями Ри‑
кардо это трагическое смещение фокуса было усилено и приобрело фор‑
му законченной системы.
Смит не был не только создателем экономической теории, но и осно‑
вателем традиции laissez faire в политической экономии. Не только схо‑
ласты анализировали свободный рынок, верили в него и критиковали го‑
сударственное вмешательство; французские и итальянские экономисты 
XVIII в. были более ориентированы на laissez faire, чем Смит, разбавив‑

Введение

7

ший многочисленными увертками и оговорками то, что в устах Тюрго и 
других авторов было практически беспримесной защитой laissez faire. 
Адам Смит оказался вовсе не той фигурой, которую следует почитать как 
основателя современной экономической науки и доктрины невмешатель‑
ства государства в экономическую жизнь; ему в большей степени подхо‑
дит та характеристика, которую ему дал Пол Дуглас на юбилейных тор‑
жествах в Чикаго в 1926 г.: необходимый предшественник Карла Маркса.
Вклад Эмиля Каудера не ограничивается характеристикой Адама 
Смита как разрушителя существовавшей до него здоровой традиции 
экономической теории, как человека, положившего начало гигантскому 
«скачку вбок», если придерживаться зигзагообразной, в духе концеп‑
ции Куна, картины истории экономической мысли. Не менее захваты‑
вающим, хотя и более спекулятивным является описание Каудером су‑
щественной причины загадочной асимметрии в развитии экономической 
мысли в разных странах. Например, почему традиция субъективной по‑
лезности процветала на континенте, особенно во Франции и Италии, 
а затем возродилась в Австрии, в то время как трудовая теория ценности 
и теория детерминации ценности издержками производства развива‑
лись в основном именно в Великобритании? Каудер объясняет это раз‑
личие глубоким влиянием религии: схоласты были католиками, Фран‑
ция, Италия и Австрия были католическими странами, а католицизм де‑
лал акцент на потреблении как цели производства и считал полезность 
для потребителя и получение удовольствия от потребления, по край‑
ней мере если оно остается в рамках умеренности, активностью, которая 
обладает ценностью. Напротив, британская традиция, начиная с самого 
Смита, была кальвинистской и отражала тот факт, что кальвинизм де‑
лал упор на усердную работу и трудовые усилия не только как на един‑
ственное благо, но и как на величайшее благо по самой своей сущности, и 
воспринимал потребительское удовлетворение как в лучшем случае не‑
обходимое зло, как всего лишь необходимое условие для продолжения 
труда и производства.
Когда я читал Каудера, этот его взгляд поначалу показался мне весь‑
ма нетривиальной, но все же недоказанной спекуляцией. Однако по ме‑
ре дальнейшего изучения экономических идей и в ходе написания то‑
мов этой книги я пришел к выводу, что его идея многократно подтвер‑
ждается. Хотя Смит и был «умеренным» кальвинистом, тем не менее он 
был твердым приверженцем этого учения, и я был вынужден заклю‑
чить, что его кальвинистская тенденция может служить объяснением, 
например, поддержки им законов о ростовщичестве, в противном слу‑
чае представляющейся совершенно загадочной, а также смещения им 
акцента при объяснении ценности с капризного, любящего роскошь по‑
требителя на добродетельного работника, закладывающего часы своего 
тяжелого труда в ценность произведенного им материального продукта.
Но если феномен Смита можно объяснить кальвинизмом, то как на‑
счет Давида Рикардо, испано‑португальского еврея, обратившегося 

xii

Введение

8

в квакерство, который определенно не был кальвинистом? Здесь, как 
мне кажется, существенной частью объяснения может служить доми‑
нирующая роль Джеймса Милля, учителя Рикардо и главного основате‑
ля «рикардианской системы». Ведь Милль был шотландцем, рукополо‑
женным в пресвитерианские пасторы и насквозь пропитанным кальви‑
низмом; то, что Милль переехал в Лондон и стал агностиком, не оказало 
никакого влияния на кальвинистский характер его глубинного отноше‑
ния к жизни и миру. Огромная проповедническая энергия Милля, его 
пламенная борьба за социальные улучшения и приверженность к упор‑
ному труду (а также к родственной ему кальвинистской добродетели 
бережливости) отражали его кальвинистское мироощущение, которо‑
му он оставался верен на протяжении всей жизни. Возрождение рикар‑
дианства в трудах Джона Стюарта Милля можно интерпретировать как 
проявление преданности и почтения по отношению к доминирующему 
отцу. Осуществленная Альфредом Маршаллом тривиализация откры‑
тий австрийской школы в рамках неорикардианской схемы тоже явля‑
ется продуктом мысли неокальвиниста, склонного к проповедничеству 
и к крайней степени морализаторства.
И наоборот, совершенно не случайным было то, что австрийская шко‑
ла, ставшая главным вызовом представлениям Смита и Рикардо, поя‑
вилась в стране, которая была преимущественно католической, ценно‑
сти и менталитет которой все еще находились под сильным влиянием 
идей аристотелизма и томизма. Немецкие предшественники австрий‑
ской школы жили и работали не в протестантской и антикатолической 
Пруссии, а в тех германских государствах, которые были либо католи‑
ческими, либо союзными Австрии, а не Пруссии.
Результатом всех этих исследований для меня стало растущее убеж‑

дение в том, что пренебрежение религиозными взглядами, а также со‑
циальной и политической философией катастрофически искажает кар‑
тину истории экономических идей. Это совершенно очевидно примени‑
тельно к периоду до XIX в., но верно и для нашего столетия, несмотря на 
то что технический аппарат науки к этому времени уже во многом за‑
жил своей жизнью.
Вследствие этих соображений тома данной книги сильно отличаются 
от стандартных сочинений такого рода не только тем, что представля‑
ют австрийскую, а не неоклассическую или институционалистскую точ‑
ку зрения. Вся работа в целом намного длиннее, чем большинство ана‑
логичных, так как она неизменно уделяет внимание «менее значитель‑
ным» фигурам и их взаимодействию друг с другом, а также делает упор 
на важность их религиозной и социальной философии, а не только «эко‑
номических» взглядов в узком смысле. Однако я надеюсь, что объем и 
включение в рассмотрение всех этих элементов не делают эту работу 
менее удобочитаемой. Напротив, история с необходимостью предпола‑
гает нарратив, обсуждение не только абстрактных теорий, но и реаль‑
ных личностей; она включает в себя триумфы, трагедии и конфликты, 

xiii

Введение

причем последние зачастую имеют не только чисто теоретический, но 
и этический характер. Поэтому я надеюсь, что нетипично большой объ‑
ем книги будет компенсирован для читателя тем, что драма человече‑
ской жизни будет отражена в ней гораздо больше, чем это обычно быва‑
ет в трудах по истории экономической мысли.

Мюррей Ротбард 
Лас‑Вегас, Невада

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Капитальный и весьма ценный труд Йозефа Шумпетера «История экономи‑
ческого анализа» (Joseph Schumpeter, History of Economic Analysis. New York: 
Oxford University Press, 1954 <Шумпетер Й. История экономического ана‑
лиза. Т. 1—3. СПб.: Экономическая школа, 2001>) порой называют «австрий‑
ским». Но хотя Шумпетер вырос в Австрии и обучался под руководством ве‑
ликого австрийца Бём‑Баверка, он был убежденным последователем Валь‑
раса, и вдобавок его работа эклектична и не может быть отнесена ни к какой 
школе.
2.
Характеристику трех ведущих в настоящее время парадигм в рамках авст‑
рийской школы см. в: Murray N. Rothbard, The Present State of Austrian Eco‑
nomics (Auburn, Ala: Ludwig von Mises Institute, 1992).
3.
Когда автор этих строк готовился к устным экзаменам на докторскую степень 
в Колумбийском университете, его экзаменатором по истории экономической 
мысли был почтенный Джон Морис Кларк. Когда он спросил Кларка, читал ли 
тот Джевонса, Кларк ответил довольно неожиданным образом: «А зачем? Все, 
что есть хорошего у Джевонса, есть и у Маршалла».
4.
Joseph Dorfman, The Economic Mind in American Civilization (5 vols, New York: 
Viking Press, 1946‑1959); Quentin Skinner, The Foundations of Modern Politi‑
cal Thought (2 vols, Cambridge: Cambridge University Press, 1978) <Скиннер К. 
Истоки современной политической мысли. М.: Дело, 2018>.
5. Thomas S. Kuhn, The Structure of Scientific Revolutions (1962, 2nd ed., Chicago: 
University of Chicago Press, 1970) <Кун Т. Структура научных революций. М.: 
АСТ, 2003>.
6.
Благоприятным знаком этой недавней смены подходов может служить то вни‑
мание, которые в последние годы уделяется критике неоклассического фор‑
мализма как полностью зависящего от устаревшей механики XIX в. Блестя‑
щий пример см. в: Philip Mirowski, More Heat than Light (Cambridge: Cam‑
bridge University Press, 1989).
7.
Сегодня, когда английский язык стал европейским lingua franca, и большин‑
ство европейских журналов публикуют англоязычные статьи, этот барьер 
снизился до минимума.

БЛАГОДАРНОСТИ

Непосредственным вдохновителем создания этих томов стал Марк 
Скоузен из Роллинз‑Колледжа, штат Флорида, который настоятельно 
советовал мне написать историю экономической мысли с точки зрения 
австрийской школы. Он же убедил Институт политической экономии 
поддержать мое исследование в течение первого академического года 
работы над ним. Первоначально Марк представлял себе этот текст как 
стандартную книгу среднего размера, посвященную периоду от Адама 
Смита до настоящего времени, т.е. как своего рода «анти‑Хейлбронер». 
Однако, поразмыслив над задачей, я сказал ему, что следовало бы на‑
чать с Аристотеля, так как Смит являл собой резкое ухудшение по срав‑
нению со многими его предшественниками. Никто из нас тогда не пред‑
ставлял охват и объем предстоящего исследования.
Невозможно перечислить всех людей, у которых я чему‑либо нау‑
чился в ходе преподавания и обсуждения истории экономической мыс‑
ли и связанных с ней дисциплин на протяжении всей моей жизни. Здесь 
я вынужден опустить большинство из них и упомянуть лишь несколь‑
ких. Посвящением к книге я признаю свой огромный долг перед Людви‑
гом фон Мизесом за созданное им грандиозное здание экономической 
теории, за все, чему он меня научил, за дружбу и за тот вдохновляющий 
пример, которым стала его жизнь, а также перед Джозефом Дорфманом 
за его первопроходческий труд в области истории экономической мысли, 
за подчеркивание им важности первичной материи истории, а также за 
сами его теории и за старательное обучение меня историческому методу.
Я в большом долгу перед Луэллином Роквеллом за создание и орга‑
низацию Института Людвига фон Мизеса, учрежденного при Универси‑
тете Оберна, штат Алабама, и за превращение его в течение десятиле‑
тия в процветающий и высокопроизводительный центр развития авст‑
рийской школы экономической теории и ее преподавания. Для меня не 
последнюю роль сыграло то, что Институт Мизеса привлек исследова‑
телей, у которых я смог многому научиться, и объединил их в сеть. Здесь 
я должен особо выделить Джозефа Салерно из Университета Пейс, ко‑
торый проделал в высшей степени творческую работу в сфере истории 
экономической мысли, а также Дэвида Гордона, сотрудника Института 
Мизеса, человека энциклопедических знаний и «исследователя иссле‑
дователей», в чьих многочисленных работах по философии, экономи‑
ческой теории и интеллектуальной истории воплотилась лишь малая 
часть его эрудиции в этих и многих других областях. Благодарю также 
Гэри Норта, главу Института христианской экономики в Тайлере, штат 
Техас, за полезные библиографические указания, касающиеся Маркса 
и социализма в целом, а также за объяснение премудростей, связанных