Ницшеанский герой М. Горького ("Старуха Изергиль", "На дне")

Российский государственный педагогический университет

им. А. И. Герцена

О. В. Богданова

НИЦШЕАНСКИЙ ГЕРОЙ

М. ГОРЬКОГО

(«СТАРУХА ИЗЕРГИЛЬ», «НА ДНЕ»)

Санкт-Петербург

Издательство РГПУ им. А. И. Герцена

2019

УДК 82-32
ББК 83.3(2РОС=РУС)

Б 73

Научный редактор: доктор филологических наук Л. К. Оляндэр

Рецензент: доктор филологических наук В. Т. Захарова

Богданова О. В.

Б 73
Ницшеанский герой М. Горького («Старуха Изергиль», «На дне»). 
СПб.: Изд-во РГПУ им. А. И. Герцена, 2019. — 71 с. [Сер. «Текст 
и его интерпретация». Вып. 09]

ISBN 978–5–8064–2665–0

Научно-монографическое издание доктора филологических наук О. В. Богда
новой «Ницшеанский герой М. Горького (“Старуха Изергиль”, “На дне”)» продолжает 
серию «Текст и его интерпретация», посвященную проблемам развития русской литературы ХIХ–ХХ веков и вопросам своеобразия творчества отдельных писателей.

Издание предназначено для специалистов-филологов, студентов, магистрантов, 

аспирантов филологических факультетов гуманитарных вузов, для всех интересующихся историей развития русской литературы ХIХ–ХХ веков.

ISBN 978–5–8064–2665–0

УДК 82-32

ББК 83.3(2РОС=РУС)

© О. В. Богданова, 2019
© С. В. Лебединский, дизайн обложки, 2019
© Издательство РГПУ им. А. И. Герцена, 2019

НИЦШЕАНСКИИЙ ГЕРОЙ В РАССКАЗЕ М. ГОРЬКОГО

«СТАРУХА ИЗЕРГИЛЬ»

Независимость — удел немногих:
это преимущество сильных?

Ф. Ницше.

«По ту сторону добра и зла»

Вопрос о «ницшеанстве» ранних произведений М. Горького се
годня уже не вызывает сомнений и несогласий. Однако интерпретация ницшеанских мотивов в творчестве Горького по-прежнему 
остается проблемой неоднозначной и в определенной мере вариативной.

Очевидно, что в конце ХIХ — начале ХХ века молодой Горь
кий страстно увлекался популярными идеями мировой философии, 
находился под влиянием отвечающих взглядам времени концепций, 
прежде всего А. Шопенгауэра и Ф. Ницше, но воплощал и отражал 
их в своем творчестве особенным образом, согласуясь с собственным их пониманием, с уже начинавшими формироваться в нем 
жизненными наблюдениями и философическими суждениями. Неслучайно в очерке «О вреде философии» повествователь, воспроизводя «продуманные мысли» казанского городового Никифорыча, 
делает важное замечание: «…редко встречались мне в книгах мысли, которых я не слышал раньше, в жизни…»1 Начинающий писатель Горький не просто усваивал взгляды и идеи знаменитых европейских мыслителей, следовал им, но пытался модифицировать их 

1 Горький М. Собр. соч.: в 30 т. М., 1949–1955. Т. 16. Рассказы, повести. 

1922–1925.

теории согласно собственному опыту и складывавшимся идейным 
представлениям1.

В этом смысле ранние произведения Горького — рассказы «Ма
кар Чудра» (1892), «Старуха Изергиль» (1895), «Песня о Соколе» 
(1895), «Песня о Буревестнике» (1895), «Челкаш» (1895) и др. —
с одной стороны, наиболее выразительно отражают идеи Шопенгауэра и Ницше, с другой — со всей очевидностью обнаруживают личностные устремления Горького, репрезентируют динамику формирования независимых взглядов и убеждений писателя, в более полной и 
осмысленной форме выразившихся позднее в пьесе «На дне» (1902) и 
повести «Мать» (1906). Уже в «Макаре Чудре» Горький трагически 
ярко воплотил ницшеанское стремление гордой личности к свободе и 
личностной независимости, в «Челкаше» художественно пластично 
обнаружил противоречие между сильным духом босяком, ловким и 
удачливым вором, и жалким, привязанным к земле крестьянином«обывателем», в песенно-поэтическом ключе символизировал необъятность небесного простора Сокола и враждебный ему мрачный холод и темень ущелья Ужа. Однако только в «Старухе Изергиль», в 
пределах ее максимально (идео)логизированной повествовательной
структуры наиболее отчетливо и схематично обнажает себя стремление молодого писателя к экспликации собственных — индивидуальных — творческих и философских интенций.

Вслед за Ницше центром антропософской системы Горького ста
новится Гордый Человек — не человек, а Человек, не «маленький 
(стадный) человек», а Сверхчеловек.

Ницше: «Бог умер: теперь хотим мы, чтобы жил сверхчеловек!» 

(«Так говорил Заратустра»). Горький: «Человек — это звучит гордо!» 
(«На дне»).

Между тем в триптихе «Старуха Изергиль» Горький предприни
мает попытку не «художественного комментария» к трактату Ницше, 
но намеревается адаптировать, приблизить к реальности, «гуманизировать» образ ницшеанского сверхчеловека, наделив философскую 
инвариативную матрицу возможностью ее вариативной модификации, ориентированной на действительность.

1 См. постраничный анализ помет Горького на полях «Антихриста»

Ф. Ницше, сделанный французским исследователем Мишелем Никё по собранию 
книг личной библиотеки Горького в Москве (Никё М. Маргиналии Горького на 
полях «Антихриста» Ницше // Максим Горький: взгляд из XXI века. Горьковские 
чтения — 2008: Мат-лы Международной конф. Н. Новгород, 2010. С. 12–17).

Наследуя поэтическую символику Ницше, Горький, с одной сто
роны, открывает повествование романтическим пейзажем, созданным 
образами бушующего моря и бескрайней степи, задавая координаты 
ментально-философского пространства, в котором предстоит выстроить систему идеологических приоритетов. Но, с другой стороны, в 
традиции русской литературы горьковский пейзаж обретает черты 
картины реалистической, заполненной живыми запахами и красками, 
звуками пения и музыки, «силуэтами <…> людей»1 (с. 4). Пространственно-географическое уточнение «Я слышал эти рассказы 
под Аккерманом, в Бессарабии, на морском берегу» (с. 4) локализует 
символический топос, «адресность» насыщает поэтику текста фольклоризированной узнаваемостью, фантастичность и сказочность обретают характер допустимой поэтической условности.

«Ветер тек широкой, ровной волной, но иногда он точно прыгал 

через что-то невидимое и, рождая сильный порыв, развевал волосы 
женщин в фантастические гривы, вздымавшиеся вокруг их голов. Это 
делало женщин странными и сказочными. Они уходили все дальше от 
нас, а ночь и фантазия одевали их все прекраснее» (с. 4).

В подобном двуедином хронотопе персонажная система рассказа 

обретает символическую наполненность и одновременно сохраняет 
реалистическую конкретику. Событийный план реальных сюжетных 
картин поддерживается условно-поэтическим символизированным 
антуражем. Элементы сказочного повествования рождают фантастичность и красочность изображения.

В данном контексте довольно легко выстраивается концептуаль
ная триада, традиционно принятая в отечественном литературоведении, когда вслед за трехчастной композиционной структурой текста 
уверенно выводится дирекция идеологического рассказового вектора: 
жизнь вне людей и для себя (легенда о Ларре) → жизнь с людьми, но 
для себя (история Изергиль) → жизнь с людьми и для людей (притча 
о Данко). Соблазнительная стройность и законченность подобной 
концепции, кажется, не вызывает сомнений или несогласия, однако в 
связи с субъективацией (личностной адаптацией) Горьким ницшеанской концепции обретает несколько иные черты и пропорции.

Если опереться на одно из центральных положений ницшеанско
го Заратустры: «Человек — это канат, натянутый между животным и 
сверхчеловеком, — канат над пропастью» — и на вытекающее из него 

1 Здесь и далее цитаты приводятся по изд.: Горький М. На дне. Избранное. 

М.: Эксмо, 2003. С. 4–16, — с указанием страниц в тексте.

утверждение: «В человеке ценно то, что он мост, а не цель»1 — то 
концепция (и структура) горьковского рассказа должна будет восприниматься под несколько иным углом, в несколько ином ракурсе.

По Ницше (заметим, вслед за Платоном), иерархическая триада 

выстраивается так: животное — человек — сверхчеловек. И хотя, на 
первый взгляд кажется, что структура горьковского рассказа не имеет 
ничего общего с подобным построением, тем не менее при внимательном обращении к тексту (и при изменение визуального ракурса) 
становится очевидным, что в основе наррации Горького лежит именно это базовое положение, другое дело, что актуализировано оно не 
во внешнем композиционном строении триптиха, а на уровне его глубинного идейного фундамента. Во всех трех частях рассказа «Старуха 
Изергиль» первую ступень человеческого мира (всех трех — I, II, III —
изображенных человеческих миров) составляют именно животные, 
звери, гады и черви. При этом мир природный (в смысле — мир без 
человека, вне человека, до человека) и мир человеческий (в значении 
присутствия в нем человека) противопоставлены. Если образ природного (до-человеческого) мира и у Ницше, и у Горького наделен признаками некоей абстрактной сущности, маркирован символическими 
смыслами, формирующими константы вселенского хаоса/космоса2, то 
субъективированный мир, населенный людьми, лишен гармонии и 
стабильности и требует эволюционирования, в ходе которого человек 
должен возвыситься до сверхчеловека, стать «смыслом земли»3.

Если обратиться к самой «человеческой» части рассказового по
строения Горького — к истории старухи Изергиль (ч. II), то внимание 
обращает на себя то обстоятельство, что в событиях, изложенных рассказчицей, едва ли не каждый персонаж с удивительным постоянством сравнивается с каким-либо животным, нередко не одним. Первый возлюбленный Изергиль, рыбак, свистел «как суслик» (с. 8), 
другой, рыжий гуцул, был то ласков, то «иногда, как зверь, ревел и 
дрался» (с. 8). Наложницы турецкого хана, в гареме которого некоторое время жила Изергиль, «ругаются, квохчут, как курицы...» (с. 9). 

1 Здесь и далее цитаты приводятся по изд.: Ницше Ф. Соч.: в 2 т. / перев. 

Ю. М. Антоновского под ред. К. А. Свасьяна. Т. 2. М.: Мысль, 1990.

2 Ницше: «Смотрите, я учу вас о сверхчеловеке: он — это море, где может 

потонуть ваше великое презрение…»; «он — эта молния, он — это безумие!» 
(«Так говорил Заратустра»).

3 «Так говорил Заратустра»: «Пусть же ваша воля говорит: да будет сверх
человек смыслом земли!» (выделено автором. — О. Б.)

О жалком любовнике-«монашке» Изергиль говорит, что он «как червяк, все извивался <перед нею>» (с. 9). Богатый пан в Бохнии смотрел 
на нее, «как сытая свинья» (с. 10). У поляков, по наблюдению Изергиль, язык «змеиный»: «Все шипят... Что шипят? Это бог дал им такой змеиный язык за то, что они лживы» (с. 10). И данный ряд можно 
продолжить1. Горький не акцентирует этот «животный» мотив, вводит «звериные» коннотации как бы случайно, попутно, метафорично, 
но интенсифицирует их настолько, что не обратить внимания на них 
невозможно.

Может показаться, что в легендах о Ларре и Данко, в символи
зированных первой и третьей частях, подобный мотив должен отсутствовать, ибо речь идет о героях прошлого, очищенных от обытовляющих деталей и примет2. Однако это не так. В I и III частях
«животный» мотив хотя и ослаблен, но по-своему выразителен и характерологичен. И символически обобщен.

Так, в отличие от «реалистической» части, где едва ли не к образу 

каждого отдельного героя выстраивается «животная» параллель, в 
символизированных первой и третьей частях зооморфного сопоставления удостаивается коллективный образ — племя (в I части) и табор 
(в III). Подобно тому, как Ницше вычленял «стадного» человека 
(«Нет пастуха, одно лишь стадо! Каждый желает равенства, все равны…»), так и Горький кажется высоких легендарных героев низводит 
до примитивного «стада», где члены коллективного сообщества лишены собственной воли и свободы, подчинены единым нивелирующим правилам, обычаям и традициям.

Появление в племени Ларры, сына орла и женщины, героя не
обычного и неординарного уже по рождению, вызывает неудовольствие как всего племени, так и его старейшин.

«Все смотрели с удивлением на сына орла и видели, что он ничем 

не лучше их, только глаза его были холодны и горды, как у царя птиц. 
И разговаривали с ним, а он отвечал, если хотел, или молчал, а когда 
пришли старейшие племени, он говорил с ними, как с равными себе. 
Это оскорбило их, и они, назвав его неоперенной стрелой с неотточенным наконечником, сказали ему, что их чтут, им повинуются 
тысячи таких, как он, и тысячи вдвое старше его. А он, смело глядя 

1 Ср. Ницше: «Вы совершили путь от червя к человеку, но многое в вас ещё 

осталось от червя» («Так говорил Заратустра»).

2 Ницше призывал искать героев в прошлом: «Смотрели бы в старину зорко —

там все отгадки найдутся...»

на них, отвечал, что таких, как он, нет больше; и если все чтут их —
он не хочет делать этого. О!.. тогда уж совсем рассердились они. 
Рассердились и сказали: — Ему нет места среди нас!» (с. 5; выделено
мною. — О. Б.). Герой, какого «нет больше», осмелившийся перечить 
старейшим, способный подчиняться собственному желанию (почти 
по Шопенгауэру), имеющий собственное ego (личностность), изгнан 
из племени и наказан только потому, что он не такой, как все. Племя 
у Горького «почти незаметно» эксплицировано как стадо.

Более того, акцент стадности применен Горьким и к самим чле
нам племени-стада: например, к девушке, которую хотел взять Ларра. 
На слова старейших «Пусть идет куда хочет» Ларра «засмеялся и пошел, куда захотелось ему, — к одной красивой девушке, которая пристально смотрела на него; пошел к ней и, подойдя, обнял ее. А она 
была дочь одного из старшин, осудивших его. И, хотя он был красив, 
она оттолкнула его, потому что боялась отца» (с. 5). Горький акцентирует: оттолкнула не потому, что Ларра не понравился ей, а «потому 
что боялась отца». Страх, подчиненность, отсутствие собственной воли (желания), то есть стадность, становятся неброским, но намеренно 
намеченным Горьким характерологическим признаком племени. Заметим, что умирающая девушка сравнена Горьким со змеей: «девушка, вздохнув, извилась змеей и умерла» (с. 5). Любопытно, что герой 
Ницше называет орла и змею своими любимыми животными: «“Это 
мои звери!” — сказал Заратустра и возрадовался в сердце своём». 
Правда, символическое значение, которое вкладывал Ницше в образ 
змеи (мудрость), в данном случае не выдержано Горьким («преодолено»), горьковская змея скорее уподоблена гадкому ужу или мерзкому 
червю (в русле этических оценок славянского фольклора).

Подобными снижающими коннотациями пронизан и совокупный 

образ табора (в третьей части рассказа), который  Данко вывел из 
смрадных болот и глухого «каменного» (с. 14) леса. «Страх родился 
среди них, сковал им крепкие руки, ужас родили женщины плачем 
над трупами умерших от смрада и над судьбой скованных страхом 
живых, — и трусливые слова стали слышны в лесу, сначала робкие
и тихие, а потом все громче и громче... Уже хотели идти к врагу
и принести ему в дар волю свою, и никто уже, испуганный смертью, 
не боялся рабской жизни...» (с. 14; выделено мною. — О. Б.). Горький 
образно метафорически, но очень точно использует слово-характеристику Ницше — рабы — и тем указывает на «низменный» уровень 
человеческой иерархии, людской эволюции. Вспомним, что то же