Предчувствие

СТРАТА • Санкт-Петербург • 2018

николАй бояРчук

УДК 821.161.1
ББК 84(2Рос=Рус)
Б86

 
ISBN 978-5-6040989-7-4

УДК 821.161.1
ББК 84(2Рос=Рус)

© Боярчук Н. Д., текст, 2018
© ООО «Страта», оформление, 2018

 
Боярчук, Н.
Б86  
ПРЕДЧУВСТВИЕ / Николай Боярчук. — СПб.: «Страта», 2018. — 258 с.

 
ISBN 978-5-6040989-7-4

Перед вами книга Николая Боярчука — зрелого, яркого и самобытного русского писателя. Его литература — мощная, выразительная, эмоциональная, пронзительная и предельно искренняя. Творческий почерк Боярчука — многослойный, порывистый 
и ритмичный.
В сборник включены художественные и публицистические 
опыты Николая Боярчука, вполне отражающие его узнаваемую 
стилистику.
Это добрая и по-довлатовски смешная быль о мудром деде 
автора, в одиночку одолевшем бесов в псковской глуши; история 
о романтичном и никчемном самокопающемся Феде, то и дело 
в поисках своей единственной попадающем в зазеркалье аномальной зоны эстонской столицы; в публицистических зарисовках «Мотиваторы» автор на правах щепетильного, беспокойного 
и опытного гида представляет разноликих и порой странноватых жителей современного Таллина, а завершает книгу поэтическая транскрипция Любви, которой целиком подчинено творчество автора.
Произведения Боярчука — от малой прозы и ритмических 
композиций до крупных форм — наполнены ощущением величия и драматизма, радости и боли, предчувствия совершенства; 
пропитаны балтийским свинцовым ветром и акварельным восторгом сирени.

Я ничего не хочу вам сказать нового! Кроме 
того, что хочу…
Я никого не собираюсь учить или обращать 
в какую-нибудь веру…
Я вам это покажу. На живом примере. Как живу 
сам. И с вами вместе в эти же дни и часы. И веру 
ищу, и разбиваюсь о скалы. Я, может быть, и умру 
на ваших глазах. Но! Успею прежде сказать самое 
важное и самое нужное.

Я расскажу вам о том, что знать вам совсем 
и не нужно. Но представьте, сколько я прежде 
прошел, чтобы узнать об этом! О нашей с вами 
истории. О наших с вами чувствах. О нашем назначении. О нашем высочайшем духе и жажде 
жить. О боли я много могу рассказать и о войне. 
Но всего более я буду говорить о Любви! О Той, 
которой нет. И которая есть. Если открыто сердце 
ваше и душа. А без этого и вправду ничего нет.

автор

ОДИН ПРОТИВ ЧЕРТА

БылИцА

…А где здесь поезда? Они тут не ходят давно. Вижу ржавые рельсы в зеленой густой траве. Разрушено все, и города и деревни, и все 
обанкротили, и не стало железной дороги… 
Я вспомнил! В детстве своем деревенском сидел на высокой нашей горе Гурьяновке и смотрел, как далеко из-за синих лесов появлялся зеленый пассажирский поезд, и приближался, и пролетал 
не так уже и далеко от моей деревни, сразу за речушкой Барабановкой, за полем, где я, бывало, пас коров. И поезд мне тот каждый раз 
казался чудом необыкновенным, и люди, едущие в нем, героями какой-то сказки. Поезд мчал их куда-то в города большой и взрослой 
страны, исполненной чудес и приключений, праздников и музыки, 
и еще, конечно, подвигов. Там было все красиво. И я мечтал, что когда-нибудь так же поеду в этом поезде. 
И были в моей жизни поезда и пароходы, и были самолеты, 
и оленьи упряжки, и боевые машины пехоты. И я побывал в той 
стране, и я там жил. 
Но уже не по-детски. И однажды, не так давно, я проезжал 
в том же поезде мимо своей деревни, возвращаясь из той действительно сказочной страны, вкусив достаточно приключений 
и подвигов, ресторанов и всевозможных трудов. И смотрел уже 
жадно из прокуренного тамбура на свою чистую из детства деревню, и гора та уже не казалась мне большой, и Барабановка почти 
что высохла…

HHH
— Ахти тошненьки! Свят! Свят, свят!.. Уту, бес! — причитала моя 
бабка на деда, когда тот в довольно редкие минуты бывал охвачен 
порывом гнева и желанием как-нибудь потрепать ее. 

ОДИН ПРОТИВ ЧЕРТА

— Змей крылатый! — кричала бабушка, метаясь по избе и, чая 
спасения от дедовой ярости, готова была уже вскочить на лежанку 
и даже на печь.
— А почему змей, да еще и крылатый? — спрашивал я бабушку 
позже в минуту затишья, и как раз, когда домашние мухи уже не сновали в переполохе под потолком и по всем стенам, а мирно катались, 
словно на коньках, маленькими лапками по стеклу старых и облупленных на рамах окон избы.
— А потомушта ен бедокурит дюже! — поясняла мне бабушка. — 
Сильничает, спаси боже!
— И змей что ли так же себя ведет?
— Не-е, тот ишшо хуже. Но ницево, наш хоть и всполошенный, 
остывает быстро, — бабушка отвечала мне без особой охоты.
— А крылья у него откуда? — не унимался я, томимый познанием, 
истончаемый детским любопытством.
— Нетути у яго крыльив… Это дурья башка евоная! Ишь, взбеленился!
Я видел по глазам бабушки, сама она еще сердилась, и перепуг 
до конца не оставил ее. 
А дед тем временем сидел за столом и сопел, долго скручивая 
из махорочки «Мишка» сигаретку. Он уже в который раз облизывал 
клочок из газетной бумаги, а сигаретка все не склеивалась, и мелкие 
хлопья махорочки просыпались на старую, видавшую виды клеенку…

И тогда я просил своих дорогих старичков рассказать мне про нечистую силу и то, каково она вредит людям… А ее в то время в деревенских 
местах водилось немало. 
И знал наш народ в те годы бессчетное количество просто ужасных историй, похожих больше на небывальщину, чем на правду, хотя 
и в церковь ходили все исправно, и радио почти в каждой избе было.
 Из него почему-то в летнее время, когда мы, городская детвора, 
наполняли деревеньку, постоянно звучало фортепиано, но иногда передавали «производственную гимнастику», и диктор смешным таким 
голосом кому-то командовал: «Руки шире, ноги вместе, начинаем бег 
на месте! Раз! Два! Три-четыре!» И опять звучало фортепиано.

И никто никуда в деревне не бежал. Да, и правильно. А зачем? 
Или, как говаривали старожилы, какого хрена?!

Николай Боярчук. Предчувствие   

Вообще-то, материться — нехорошо. Это знает каждый. Я это 
к тому, что мы матерками всуе и без повода навлекаем на себя всякое 
лихо и таким образом можем собирать фон не очень благоприятный. 
Не надо излишне материться. Но! Мне лично мой дед говорил, что, 
например, от бесов только матами и можно отбиться. А иначе не отстанут, если наседают они, бывает, на человека.

Как-то дед рассказывал мне об этом подробно, вспомнив о некоторых своих злоключениях.

А было вот что. Однажды пьяный он возвращался из Печор, райцентра, очень поздно и в темноте. До деревни километра полтора ему 
идти оставалось. Так пока шел, его то и дело что-то сбивало с дороги: 
будто мешком с овсом как хлобыстнет, он и валится в большую канаву. Только он на четвереньках выползет обратно, тут же — ба-бах его 
по башке кто-то невидимый. Он снова в канаву катится. 
А дорога там такая — проселочная, глина по краям. В общем, весь 
извозюкался в грязи, а потом как рассердился да как пошел крыть 
этих невидимок матами! Разом прекратилось все наваждение! И пошахал он прямехонько, и так до самой деревни никто его больше 
не тревожил. Но у самого края деревни надо было пройти Демешиных, их строения. А там, как народ сказывал, черти тоже нередко куролесили. И дед это знал.

Вот и подходит он к крайним избам, и силуэт в темноте дома Демешиных виден. Очертания деревьев просматриваются. На тебе! Стоит кто-то впереди поперек пути. Как бы человек на коне! 
Дед так об этом рассказывал:
— Я иду, и он, змей крылатый, идет. Я встану, и он, гад, стоит! 
У меня аж волосы на загривке зашевелились! Думаю, ну все, вроде бы и дошел до дому, ан нет, и тут бесы не дают проходу… 
Ничего не поделаешь. Дед мой и стал противоборствовать этому 
ночному видению с конем… В общем, всаднику, невесть откуда взявшемуся на его пути и сбивающему простого русского человека с панталыку.
И дед далее рассказывал:
— Я думаю, что обходить этого гада никак нельзя: лес справа и канавы еще круче, а слева — поля и поля, а там заброшенных хуторов 

ОДИН ПРОТИВ ЧЕРТА

уйма, и на каждом бесы живут и бесчинствуют. Ну, будь что будет, решил я отчаянно, и как заматерюсь на коня этого чертова… Действует 
получше всякого наговора.
— Деда, а как ты матерился? — спросил я его тогда зачарованный.
— А как, как? Да просто! А примерно вот так!

…И выдал мне дед на уши мои мальчишеские такую отборную 
брань да еще с присказкой: до сих пор ни от кого подобного не слыхивал! Столь сочно, виртуозно да замысловато, и даже мудрено 
в чем-то. Помню, что там было слово «едрена», а остальное забыл 
начисто и сожалею, что не записал в то время, да и позже, понятное 
дело, не приставал к нему с блокнотом и карандашом, мол, деда, расскажи, как ты матами всех бесов потемкинских разогнал? За такого 
рода допрос тогда и вожжами можно было получить запросто. Крутого нраву был человек, дед мой Иван Иванович Букин!

Ну вот, у Демешиных, у их сеновала, этот бес на коне и выпендривался перед дедом, а если по звездам глядеть, то уж точно, двенадцать ночи тогда миновало. А до своей избы деду еще идти и идти. 
Деревня наша в то время большая была, домов и дворов много. 
И улиц даже несколько складывалось. Так что, если и пройдет он Демешиных, там надо ему еще пройти и Калиткиных. А у тех во хлеву 
Нюшка, жена самого Калиткина, как-то повесилась: ушла доить корову, да и повесилась. Вот и бесы с тех пор там завелись. А минуешь 
в ночной темноте Калиткиных, через двора четыре мимо Мукомола 
идти надо. И там не совсем все чисто.

Да! Чудный был человек этот Мукомол! И про него мне дед 
кое-что рассказал.
Как-то слег он в болезни тяжкой. 
— Ну, кажись, пришла за мной костлявая, помирать буду! — говорит жене своей.
— Ну, раз помирать, так и помирай. Сдыхай, кобель поганый! — 
ответила ему женка незлобиво.
Вот он слег, дуба дать собрался. Лежал день, два. Суток четверо 
прошло. Его жена, Дарушка, уже и бабам деревенским оповещение 
сделала, что помирает у ней мужик-то. И те помаленьку завывать 
стали, особенно когда выпьют бражки, но это уже после обряжания, 

Николай Боярчук. Предчувствие   

то есть когда скотину накормят, подоят, и затихнет деревня в помрачении перед очередными псковскими сумерками.

Лежал он, лежал Мукомол этот (то ли фамилия у него такая, а может, когда-то и впрямь мельником был, муку молол). Неделю пролежал. И вдруг, на тебе! Надоело ему помирать. Ни с того ни с сего вскочил. Дуба не дает болезнь мнимая. Как молодой по двору бегать стал, 
дрова колоть собрался и, видно, в миры иные совсем не хочет. Вот 
он бегает, значит, туда-сюда, суетится, как будто ни в чем не бывало! 
Тогда жена его, Дарушка, глядя на это дело, опечалилась и даже рассердилась немало. В общем, как-то удалось ей затащить мужа в избу, 
повалить обратно в постель, то есть на одр смертный, и ну она его 
подушкой-то большой и накрывать! С головой прямо!
— Ой, Володька! Ради бога, не срами ты наш род! Умри как человек! Чего ты, окаянный, позоришься, по двору бегаешь?! — вопила 
она на него так, что и соседи слышали.
— Вся деревня смеяться будет. Раз положено помирать и пришел 
срок, так и помри достойно! По-человечески! — так она его подушками между делом и душит. А он еще и брыкаться пытается.
Но тут кто-то из подруг Дарушки, из баб деревенских и тружениц сельских оказался рядом. Они невзначай зашли к ней разведать, 
не помер ли мужик, и готова ли брага в бидоне на поминки? Они 
и помогли Дарушке утихомирить мужика. 
Навалились как следует, накрыли подушками, он и отдал душу 
Богу, малость еще подергавшись ногами. А головой уже не мог. Крепко держали подушку жена и ее соседки. И не вышло позору для рода 
Мукомолов. Скончался мужик, как положено. Через три дня вся деревня поминки праздновала. И скорбели все неподдельно. Но с тех 
пор и у избы Мукомола нечистая сила завелась. 
И мимо этого места надо было пройти моему деду в темноте ночной да глухомани деревенской.

Кстати, я сам помню про этого Мукомола. Мальчишки деревенские рассказывали, что в то время они, совсем детьми бывшие, вместе с парнями, из городов понаехавшими на каникулы, постоянно воровали у Мукомола яблоки, хотя у каждого и в своих садах хватало 
плодов. Но у него, вправду, были какие-то особо крупные, румяные 
и сладкие. 

ОДИН ПРОТИВ ЧЕРТА

А еще у Мукомола коза была, ой, бодливая, и он один только и мог 
подоить ее…

…Мимо Демешиных деду моему, в конце концов, удалось пройти — уступил черт на коне дорогу. Да и хмель помаленьку из головы 
выветриваться начал.

Дед рассказывал:
— Вот, как только я обматерил его, этого х.. на коне, так он помялся-помялся и сгинул. А я дальше пошел. Видал, как они могут, гады, 
то исть бесы?!..
Подошел я ближе к тому месту, где черт этот только что гарцевал, там раньше у Демьяновых огород был, а как сгорели они скопом 
в избе своей живьем, так все и заброшено стало, дорога появилась, 
ну, гляжу, где же стрекулист этот, что выделывался тут? Ан на тебе, 
на том месте уже куст стоит высоченный! 
Вот какая сволочь, во что успел обернуться черт этот! От матов 
моих как скрутило его! Под куст, понимаешь, заделался, акации колючей.

И пошел тогда дед далее по улочке деревенской, поскольку после того как одолел Демешиных, он и вступил в черту потемкинскую, 
то есть в сами Потемки, как деревня эта и называется до сих пор. 
И до Калиткиных уже, было, добрался. А тут перед колодцем, 
что на углу двух улиц, еще одно приключение случилось.
— Вижу я, кто-то в черном чего-то копошится у колодца. Ну, 
думаю, если человек живой, то почему же мне не слышно ведра 
громыхания, и цепь колодезная тоже не грымит? И кому это среди 
ночи вдруг напица захотелось?! Сразу понял, что и тут бесы водятся. Может, новенькие какие появились, и деревня еще про них ничего не знает. 
Но я и думаю тогда, что этого беса-новичка голыми руками 
возьму, а если что, то и по роже дам ему, негоднику. Нефиг колодец 
человеческий и питие наше чиста потемкинское осквернять!

Ну, я такой решительный и подступил к этому в черном, вроде 
как бы на мужика он смахивает. А сам я уже разозлен был, что всю 
дорогу мне кто-то мешает и все время что-то мерещится. Это нечистая 

Николай Боярчук. Предчувствие   

сила душу мою так хитро пытает, изводит — супротив меня комедии 
всякие устраивает.
И только я замахнулся, чтоб врезать ему кулаком, отведя прежде 
руку далеко за ухо и со всего плеча, а он, чертяка, вдруг по-человечески мне голосом прищемленным и заверещал:
— Иван Иванович! За что?! Ой, ня бей мяня!

— Я решил чуток погодить, но за грудки беса еще держу. Глянул 
поближе в харю его, а это вылитый наш конюх Костюша, пьяный, 
как будто и побольше моего кривой. Вот они, черти, захотят — и в человека любого превратиться могут, как только что не по-ихнему идет 
или когда они характеру крепкого боятся! Обматерил я этого Костюшу, что чертом прикинулся, смачно: последними словами, на всякий 
случай обматерил, а вдруг он — настоящий черт? И дальше пошагал 
я по улице гордый. Но зря. Лучше бы от колодца пошел прямиком, 
по другой улице, ну, маленько в обход, но к нашей избе все равно 
вышел бы!

А теперь подхожу к Шкваркиным. Чуть ли не посередь деревни я. 
А звезды-то на небе какие крупные да спелые! Прям яблоки и сливы 
райские! И утыкано все небо ими. Но темень стоит, хоть глаз выколи!
— Деда, а откуда черт твое имя знал и отчество? — спросил я тогда, когда он мне это все рассказывал.
— А это, понимаешь, и есть главный признак чертей. Они все 
про тебя знают. Имя твое, и что хочешь. И сцышься ли ты под себя 
или сигаретку тайком покуриваешь с мальцами. Тем и берут, подлецы, тем и смущают человека!

…Здесь меня дед, конечно, поддел и смутил. Я сам нарвался 
по неосторожности. Лучше бы и не спрашивал. Это он, получается, отомстил мне за то, что однажды, когда приезжал к нам в Таллин, мамка положила нас в одну постель, и ночью я увидел сон, 
что вот, я в деревне у деда летом проснулся и побежал во двор 
пописать. А, оказалось, это мне все только снилось. Утром обнаружилось что постеля наша с дедом на двоих изрядно сырой за ночь 
стала.
— А Костюша, тот тоже знал твое имя и отчество? — спросил я, 
въедливый и наивный, вновь деда, на что и услышал: