Когда я думаю о Блоке...

уЧиТЕЛЮ руССКОЙ ЛиТЕрАТурЫ
Д.Н. МуриН

СТРАТА
Санкт-Петербург
2019

УЧИТЕЛЮ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
Д. Н. Мурин

«КОГДА Я ДУМАЮ  
О БЛОКЕ…»

И в памяти черной пошарив, найдешь
До самого локтя перчатки,
И ночь Петербурга. И в сумраке лож
Тот запах и душный и сладкий.
И ветер с залива. А там, между строк,
Минуя и ахи и охи,
Тебе улыбнется презрительно Блок – 
Трагический тенор эпохи.
Анна Ахматова

 
Мурин Д. Н. 
КОГДА Я ДУМАЮ О БЛОКЕ… / Мурин Д. Н. — СПб.: 
«Страта», 2019. — 160 с.

ISВN  978-5-907127-50-0

© Мурин Д. Н., текст, 2019
© «Страта», 2019

Все права защищены. Никакая часть настоящей книги не может быть воспроизведена или передана в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, будь 
то электронные или механические, включая фотокопирование и запись на магнитный 
носитель, а также размещение в Интернете, если на то нет письменного разрешения 
владельцев.
All rights reserved. No parts of this publication can be reproduced, sold or transmitted by 
any means without permission of the publisher.

УДК 372.8
ББК 74.268.3

УДК 372.8
ББК 74.268.3
М91

Книга «Когда я думаю о Блоке…» рассматривает лирику поэта, 

поэму «Двенадцать» на фоне суждений филологов, историков литературы о символизме и воспоминания современников о его личности. 
Сквозь лирическую призму книга предлагает проникнуть в сложный 
и противоречивый мир души поэта, а также увидеть существенные 
факты отношений Блока с теми женщинами, чувство к которым перелилось в поэтические строки.

Поскольку книга адресована главным образом учителям сред
ней школы, ученикам-старшеклассникам и студентам-филологам, 
в ней есть глава, касающаяся методов изучения лирики и содержащая творческие задания.

Поэтическую строку, ставшую названием книги, автор встретил 

не только в стихотворении Е. Евтушенко, но и у литератора Р. В. Иванова-Разумника, у поэта Вс. Рождественского.

Прошло 100 лет со времени написания поэмы «Двенадцать». 

Приближается 100-летняя годовщина со дня смерти поэта, а стихи 
его не потонули в реке времен, они продолжают жить в русской национальной культуре.

М91

ISВN  978-5-907127-50-0

И в памяти черной пошарив, найдешь
До самого локтя перчатки,
И ночь Петербурга. И в сумраке лож
Тот запах и душный и сладкий.
И ветер с залива. А там, между строк,
Минуя и ахи и охи,
Тебе улыбнется презрительно Блок – 
Трагический тенор эпохи.
Анна Ахматова

 
Мурин Д. Н. 
КОГДА Я ДУМАЮ О БЛОКЕ… / Мурин Д. Н. — СПб.: 
«Страта», 2019. — 160 с.

ISВN  978-5-907127-50-0

© Мурин Д. Н., текст, 2019
© «Страта», 2019

Все права защищены. Никакая часть настоящей книги не может быть воспроизведена или передана в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, будь 
то электронные или механические, включая фотокопирование и запись на магнитный 
носитель, а также размещение в Интернете, если на то нет письменного разрешения 
владельцев.
All rights reserved. No parts of this publication can be reproduced, sold or transmitted by 
any means without permission of the publisher.

УДК 372.8
ББК 74.268.3

УДК 372.8
ББК 74.268.3
М91

Книга «Когда я думаю о Блоке…» рассматривает лирику поэта, 

поэму «Двенадцать» на фоне суждений филологов, историков литературы о символизме и воспоминания современников о его личности. 
Сквозь лирическую призму книга предлагает проникнуть в сложный 
и противоречивый мир души поэта, а также увидеть существенные 
факты отношений Блока с теми женщинами, чувство к которым перелилось в поэтические строки.

Поскольку книга адресована главным образом учителям сред
ней школы, ученикам-старшеклассникам и студентам-филологам, 
в ней есть глава, касающаяся методов изучения лирики и содержащая творческие задания.

Поэтическую строку, ставшую названием книги, автор встретил 

не только в стихотворении Е. Евтушенко, но и у литератора Р. В. Иванова-Разумника, у поэта Вс. Рождественского.

Прошло 100 лет со времени написания поэмы «Двенадцать». 

Приближается 100-летняя годовщина со дня смерти поэта, а стихи 
его не потонули в реке времен, они продолжают жить в русской национальной культуре.

М91

ISВN  978-5-907127-50-0

— 5 —
— 4 —

АВТОР — ЧИТАТЕЛЯМ

В августе 2021 года исполнится 100 лет со дня смерти Александра Александровича Блока. За минувшее столетие десятки книг и сотни статей основательно исследовали творческое наследие поэта. Книга «Когда я думаю 
о Блоке…» не претендует на новое слово о поэте, но это и не «повторение 
пройденного». Автор исходил из двух предположений. Далеко не все книги 
о Блоке могут оказаться в районной или городской библиотеке небольшого городка, не говоря уже о библиотеке школьной. Не всегда даже в книгах 
именитых блоковедов упомянуты факты биографии, на которые опирается 
лирика поэта. Далеко не всегда учёные всматриваются в блоковское слово 
для выявления смысла. Для чтения и понимания стихов Блока это важно. 
«Он часто непонятен другим и себе, этот лунатик лиризма» (Ю. Айхенвальд). 
«Слово представало читателю не только как многозначное, но как многозначительное, суггестивное. Эта поэтическая система приучала своего читателя 
воспринимать каждое слово как выражение неких глубинных значений, часто 
до конца не прояснённых» (З. Минц). В книге делается попытка контекстуальной интерпретации, «расшифровки» слов, от которых зависит восприятие 
и понимание стихов.
Далеко не все циклы трёх томов рассмотрены в книге, далеко не все рассмотренные попадут непосредственно на урок. Но учитель должен достаточно 
полно представлять себе картину лирической ленты Мёбиуса, где внешнее 
становится внутренним и наоборот. Блок «черпает содержание своих стихов 
из глубины своей души» (В. Брюсов). Из всего этого многословья и многостишья учитель выберет то, что интересно и нужно знать его ученикам.
Хорошо известно, что Блок прошёл жизненным и творческим путём 
«среди революций». Не менее известен, но чётко не сформулирован одновременный путь поэта среди женщин. В книге четыре главные любовные 
истории, отразившиеся в творчестве, собраны вместе и рассмотрены в единстве жизненных фактов и перевоплощения их в поэзию. В книге рассматриваются также стержневые циклы лирики II тома — «Пузыри земли», «Город» 
и III тома «Страшный мир», «Родина». Разбор поэмы «Двенадцать» в форме 
комментированного чтения завершает аналитическую часть книги.
В книге есть два отступления от традиционной трактовки жизни и творчества поэта. Автор категорически разводит образ Прекрасной Дамы с личностью Любови Дмитриевны. Обоснование этого шага — стихи поэта. В цикле 
«Стихи о Прекрасной Даме» Блок нигде не сближает образ реальной девушки 
с золотистой косой с бестелесным и незримым образом Вечной женственности, Души мира.
Автор вместе с некоторыми другими исследователями не абсолютизирует понятие «лирический герой», даже сомневается в его правомерности. 

Думается, что эти сомнения латентно присутствуют в объяснениях этого 
понятия Л. Долгополовым. Он пишет, что лирический герой — это «концентрированное выражение личности самого поэта в её символическом 
и обобщённом выражении». И далее: «Лирический герой, каким он сложился в поэзии Блока — это образ поэта…». Эту мысль, как представляется, 
подтверждает и сам Блок: «Я уже сделал собственную жизнь искусством 
(тенденция, проходящая очень ярко через всё европейское декадентство). 
По замечанию Томашевского, символисты склонны к «биографическому 
лиризму» в своём творчестве. Однако о «лирическом герое» Бальмонта 
или Андрея Белого, кажется, никто не писал. Е. Эткинд полагает, что введение понятия «лирический герой» «способствовало формализации знаний 
о литературе… а не пониманию смысла искусства». Обращаясь к понятию 
«лирический герой» многие исследователи опираются на высказывание Блока о том, что его «трилогия» — «роман в стихах», и это логично. 
Но у поэта есть и другое объяснение «трилогии»: «Это дневник, в котором 
Бог позволил мне высказаться стихами» (курсив мой. — Д. М.). Думается, 
что «дневник» означает подённую запись, а не указывает на форму романа. 
Не случайна же датировка всех стихотворений поэта. Очень тонко и верно 
заметил А. Кушнер, что «лирический герой — лирическая маска (курсив 
мой — Д. М.) редко так точно, почти не оставляя зазора, накладывается 
на лицо поэта». Автор рискнул приподнять эту маску и прочесть многие 
стихи как страницы лирического дневника, поэтому он уклоняется от понятия «лирический герой» в главах книги, связанных с именами любимых 
женщин поэта К. М. Садовской, Н. Н. Волоховой, Л. А. Дельмас и допускает его в рассмотрении циклов, где «сюжет чувств» опирается (в разной степени) на объективную (и субъективно воспринятую) реальность. В главах 
книги, где речь идёт о любви Блока к реальным женщинам, к мистической 
Прекрасной Даме и косвенно связанной с ней Л. Д. Менделеевой, есть необходимость включения биографических материалов и фактов, касающихся 
личности персонажей. В других главах биографические подтексты исключены.
Книга «Когда я думаю о Блоке…» не является методическим пособием, 
но и не исключает некоторые методические ориентиры, указанные как в отборе поэтического материала, биографических фактов, так и в отдельной главе «Восприятие и анализ лирического стихотворения».
Память о Блоке живёт не только в научных и школьных штудиях, 
но и в стихотворениях, адресованных поэту. Некоторые из них завершают 
книгу. Она написана для учителей, моих коллег, для студентов филологических факультетов, которые придут в школу, и для всех, кому имя Блока «Звук 
понятный и знакомый / Не пустой для сердца звук!».
Дмитрий Мурин

— 5 —
— 4 —

АВТОР — ЧИТАТЕЛЯМ

В августе 2021 года исполнится 100 лет со дня смерти Александра Александровича Блока. За минувшее столетие десятки книг и сотни статей основательно исследовали творческое наследие поэта. Книга «Когда я думаю 
о Блоке…» не претендует на новое слово о поэте, но это и не «повторение 
пройденного». Автор исходил из двух предположений. Далеко не все книги 
о Блоке могут оказаться в районной или городской библиотеке небольшого городка, не говоря уже о библиотеке школьной. Не всегда даже в книгах 
именитых блоковедов упомянуты факты биографии, на которые опирается 
лирика поэта. Далеко не всегда учёные всматриваются в блоковское слово 
для выявления смысла. Для чтения и понимания стихов Блока это важно. 
«Он часто непонятен другим и себе, этот лунатик лиризма» (Ю. Айхенвальд). 
«Слово представало читателю не только как многозначное, но как многозначительное, суггестивное. Эта поэтическая система приучала своего читателя 
воспринимать каждое слово как выражение неких глубинных значений, часто 
до конца не прояснённых» (З. Минц). В книге делается попытка контекстуальной интерпретации, «расшифровки» слов, от которых зависит восприятие 
и понимание стихов.
Далеко не все циклы трёх томов рассмотрены в книге, далеко не все рассмотренные попадут непосредственно на урок. Но учитель должен достаточно 
полно представлять себе картину лирической ленты Мёбиуса, где внешнее 
становится внутренним и наоборот. Блок «черпает содержание своих стихов 
из глубины своей души» (В. Брюсов). Из всего этого многословья и многостишья учитель выберет то, что интересно и нужно знать его ученикам.
Хорошо известно, что Блок прошёл жизненным и творческим путём 
«среди революций». Не менее известен, но чётко не сформулирован одновременный путь поэта среди женщин. В книге четыре главные любовные 
истории, отразившиеся в творчестве, собраны вместе и рассмотрены в единстве жизненных фактов и перевоплощения их в поэзию. В книге рассматриваются также стержневые циклы лирики II тома — «Пузыри земли», «Город» 
и III тома «Страшный мир», «Родина». Разбор поэмы «Двенадцать» в форме 
комментированного чтения завершает аналитическую часть книги.
В книге есть два отступления от традиционной трактовки жизни и творчества поэта. Автор категорически разводит образ Прекрасной Дамы с личностью Любови Дмитриевны. Обоснование этого шага — стихи поэта. В цикле 
«Стихи о Прекрасной Даме» Блок нигде не сближает образ реальной девушки 
с золотистой косой с бестелесным и незримым образом Вечной женственности, Души мира.
Автор вместе с некоторыми другими исследователями не абсолютизирует понятие «лирический герой», даже сомневается в его правомерности. 

Думается, что эти сомнения латентно присутствуют в объяснениях этого 
понятия Л. Долгополовым. Он пишет, что лирический герой — это «концентрированное выражение личности самого поэта в её символическом 
и обобщённом выражении». И далее: «Лирический герой, каким он сложился в поэзии Блока — это образ поэта…». Эту мысль, как представляется, 
подтверждает и сам Блок: «Я уже сделал собственную жизнь искусством 
(тенденция, проходящая очень ярко через всё европейское декадентство). 
По замечанию Томашевского, символисты склонны к «биографическому 
лиризму» в своём творчестве. Однако о «лирическом герое» Бальмонта 
или Андрея Белого, кажется, никто не писал. Е. Эткинд полагает, что введение понятия «лирический герой» «способствовало формализации знаний 
о литературе… а не пониманию смысла искусства». Обращаясь к понятию 
«лирический герой» многие исследователи опираются на высказывание Блока о том, что его «трилогия» — «роман в стихах», и это логично. 
Но у поэта есть и другое объяснение «трилогии»: «Это дневник, в котором 
Бог позволил мне высказаться стихами» (курсив мой. — Д. М.). Думается, 
что «дневник» означает подённую запись, а не указывает на форму романа. 
Не случайна же датировка всех стихотворений поэта. Очень тонко и верно 
заметил А. Кушнер, что «лирический герой — лирическая маска (курсив 
мой — Д. М.) редко так точно, почти не оставляя зазора, накладывается 
на лицо поэта». Автор рискнул приподнять эту маску и прочесть многие 
стихи как страницы лирического дневника, поэтому он уклоняется от понятия «лирический герой» в главах книги, связанных с именами любимых 
женщин поэта К. М. Садовской, Н. Н. Волоховой, Л. А. Дельмас и допускает его в рассмотрении циклов, где «сюжет чувств» опирается (в разной степени) на объективную (и субъективно воспринятую) реальность. В главах 
книги, где речь идёт о любви Блока к реальным женщинам, к мистической 
Прекрасной Даме и косвенно связанной с ней Л. Д. Менделеевой, есть необходимость включения биографических материалов и фактов, касающихся 
личности персонажей. В других главах биографические подтексты исключены.
Книга «Когда я думаю о Блоке…» не является методическим пособием, 
но и не исключает некоторые методические ориентиры, указанные как в отборе поэтического материала, биографических фактов, так и в отдельной главе «Восприятие и анализ лирического стихотворения».
Память о Блоке живёт не только в научных и школьных штудиях, 
но и в стихотворениях, адресованных поэту. Некоторые из них завершают 
книгу. Она написана для учителей, моих коллег, для студентов филологических факультетов, которые придут в школу, и для всех, кому имя Блока «Звук 
понятный и знакомый / Не пустой для сердца звук!».
Дмитрий Мурин

— 7 —
— 6 —

КТО ВЫ, АЛЕКСАНДР 
АЛЕКСАНДРОВИЧ?

Блок глазами современников

Как памятник началу века
Здесь этот человек стоит.
А. Ахматова

«Кто вы, Александр Александрович?.. Перед гибелью, перед 
смертью, Россия сосредоточила на вас все свои самые страшные 
лучи, — и вы за неё, во имя её, как бы образом её сгораете. Что мы 
можем? Что могу я, любя вас? Потушить — не можем, а если и могли бы, права не имеем: таково ваше высокое избрание — гореть. 
Ничем, ничем помочь вам нельзя».
Е. Ю. Кузьмина-Караваева

«Саша был в то время действительно очень хорош. Красота его 
черт в соединении с матовым цветом лица, блистающей свежестью 
ещё более оттенялась пышными золотыми кудрями. Светлые глаза, уже подёрнутые мечтательной грустью, по временам сияли чисто детским весельем. Держался он очень прямо и был несколько 
неподвижен, особенно в обществе старших. На многих портретах 
он кажется брюнетом, на самом же деле он был настоящий блондин 
с очень белой кожей и зеленоватыми глазами. Его брови и длинные 
ресницы были того же цвета, как волосы, которые с годами значительно потемнели и приняли пепельный оттенок. Прибавлю, 
что облик его был исполнен врождённого изящества и благородства 
и вполне соответствовал его духовному содержанию и характеру».
М. А. Бекетова. 1900 г.

«Этот мальчик, кудрявый, нежный и поэтический, этот баловень и капризник, такой восхитительный в хорошие минуты и такой невыносимый и тяжёлый в дурные — составляет наше (с матерью — Д. М.) мучение и радость. Тётка поэта пишет это не о ребёнке, 
а о юноше, даже молодом человеке. Ему 23 года, а в дневниках 
М. А. Бекетова называет его „дитя”, „детка”; у него „головёнка”, 

„личико”; он „шалил”. Все мемуаристы пишут о „холодной” внешности Блока. Точнее всех — Любовь Дмитриевна: „Холодом овеяны 
светлые глаза с бледными ресницами, не оттенённые слабо намеченными бровями”. Юный Блок держал себя „под актёра” (Далматова), 
смотрел на окружающих свысока, аффектированно курил. „В разговоре вставлял при каждом случае фразу: O, yes, mein Kind”. Он был 
фатоватым, но ловким кавалером: „Фат с рыбьим темпераментом 
и глазами”, — скажет в минуту раздражения Любовь Дмитриевна. 
В нём был „такой же источник радости и света, как и отчаяния и пессимизма” (Л. Д. Блок). Когда в марте 1900 года Любовь Дмитриевна 
встретится с ним в театре, то „это был уже совсем другой Блок. Проще, мягче, серьёзней… В отношении со мной — почти не скрываемая почтительная нежность и покорность”».
М. А. Бекетова, Л. Д. Блок. 1937–1939 гг.

«О день роковой для Блока и для меня. Как прост он был и ясен! 
После обеда, который в деревне у нас кончался около двух часов, 
поднялась я в свою комнату во втором этаже и только что собралась 
сесть за письмо — слышу рысь верховой лошади. Уже зная бессознательно, что это Саша Бекетов из Шахматова, подхожу к окну. 
Меж листьев сирени мелькает белый конь, да невидимо звенят 
по каменному полу террасы быстрые, твёрдые, решительные шаги. 
Сердце бьётся тяжело и глухо. Предчувствие? Или что? Но эти 
удары сердца я слышу и сейчас, и слышу звонкий шаг входившего 
в мою жизнь.
Даже руки наши не встретились, и смотрели мы прямо перед 
собою. И было нам 16 и 17 лет».
Л. Д. Блок. 1937–1939 гг.

«Никогда, ни в каком девичьем лице я не видела такого выражения невинности, какое было у неё. Это полудетское, чуть скуластое, 
красивое по чертам лицо было прекрасно. А его лицо — это лицо 
человека, увидевшего небесное видение. И я поняла: дальше могла быть целая жизнь трагических и непоправимых ошибок, падений, страданий, но незабвенно было для поэта единственное — то, 
что когда-то открылось ему в этой девочке».
Н. Павлович

«В тот весенний день я увидел человека роста значительно 
выше среднего; я сказал бы: высокого роста, если бы не широкие 
плечи и не крепкая грудь атлета. Гордо, свободно и легко поднятая 

— 7 —
— 6 —

КТО ВЫ, АЛЕКСАНДР 
АЛЕКСАНДРОВИЧ?

Блок глазами современников

Как памятник началу века
Здесь этот человек стоит.
А. Ахматова

«Кто вы, Александр Александрович?.. Перед гибелью, перед 
смертью, Россия сосредоточила на вас все свои самые страшные 
лучи, — и вы за неё, во имя её, как бы образом её сгораете. Что мы 
можем? Что могу я, любя вас? Потушить — не можем, а если и могли бы, права не имеем: таково ваше высокое избрание — гореть. 
Ничем, ничем помочь вам нельзя».
Е. Ю. Кузьмина-Караваева

«Саша был в то время действительно очень хорош. Красота его 
черт в соединении с матовым цветом лица, блистающей свежестью 
ещё более оттенялась пышными золотыми кудрями. Светлые глаза, уже подёрнутые мечтательной грустью, по временам сияли чисто детским весельем. Держался он очень прямо и был несколько 
неподвижен, особенно в обществе старших. На многих портретах 
он кажется брюнетом, на самом же деле он был настоящий блондин 
с очень белой кожей и зеленоватыми глазами. Его брови и длинные 
ресницы были того же цвета, как волосы, которые с годами значительно потемнели и приняли пепельный оттенок. Прибавлю, 
что облик его был исполнен врождённого изящества и благородства 
и вполне соответствовал его духовному содержанию и характеру».
М. А. Бекетова. 1900 г.

«Этот мальчик, кудрявый, нежный и поэтический, этот баловень и капризник, такой восхитительный в хорошие минуты и такой невыносимый и тяжёлый в дурные — составляет наше (с матерью — Д. М.) мучение и радость. Тётка поэта пишет это не о ребёнке, 
а о юноше, даже молодом человеке. Ему 23 года, а в дневниках 
М. А. Бекетова называет его „дитя”, „детка”; у него „головёнка”, 

„личико”; он „шалил”. Все мемуаристы пишут о „холодной” внешности Блока. Точнее всех — Любовь Дмитриевна: „Холодом овеяны 
светлые глаза с бледными ресницами, не оттенённые слабо намеченными бровями”. Юный Блок держал себя „под актёра” (Далматова), 
смотрел на окружающих свысока, аффектированно курил. „В разговоре вставлял при каждом случае фразу: O, yes, mein Kind”. Он был 
фатоватым, но ловким кавалером: „Фат с рыбьим темпераментом 
и глазами”, — скажет в минуту раздражения Любовь Дмитриевна. 
В нём был „такой же источник радости и света, как и отчаяния и пессимизма” (Л. Д. Блок). Когда в марте 1900 года Любовь Дмитриевна 
встретится с ним в театре, то „это был уже совсем другой Блок. Проще, мягче, серьёзней… В отношении со мной — почти не скрываемая почтительная нежность и покорность”».
М. А. Бекетова, Л. Д. Блок. 1937–1939 гг.

«О день роковой для Блока и для меня. Как прост он был и ясен! 
После обеда, который в деревне у нас кончался около двух часов, 
поднялась я в свою комнату во втором этаже и только что собралась 
сесть за письмо — слышу рысь верховой лошади. Уже зная бессознательно, что это Саша Бекетов из Шахматова, подхожу к окну. 
Меж листьев сирени мелькает белый конь, да невидимо звенят 
по каменному полу террасы быстрые, твёрдые, решительные шаги. 
Сердце бьётся тяжело и глухо. Предчувствие? Или что? Но эти 
удары сердца я слышу и сейчас, и слышу звонкий шаг входившего 
в мою жизнь.
Даже руки наши не встретились, и смотрели мы прямо перед 
собою. И было нам 16 и 17 лет».
Л. Д. Блок. 1937–1939 гг.

«Никогда, ни в каком девичьем лице я не видела такого выражения невинности, какое было у неё. Это полудетское, чуть скуластое, 
красивое по чертам лицо было прекрасно. А его лицо — это лицо 
человека, увидевшего небесное видение. И я поняла: дальше могла быть целая жизнь трагических и непоправимых ошибок, падений, страданий, но незабвенно было для поэта единственное — то, 
что когда-то открылось ему в этой девочке».
Н. Павлович

«В тот весенний день я увидел человека роста значительно 
выше среднего; я сказал бы: высокого роста, если бы не широкие 
плечи и не крепкая грудь атлета. Гордо, свободно и легко поднятая 

— 9 —
— 8 —

голова, стройный стан, лёгкая и твёрдая поступь. Лицо, озарённое 
из глубины, бледно-твёрдые и нежные — зеленоватых, с оттенком северного неба, глаз. Волосы слегка вьющиеся, не длинные 
и не короткие, светло-орехового оттенка. Под ними — лоб широкий 
и смуглый, как бы опалённый заревом мысли, с поперечной линией, 
идущей посредине. Нос прямой, крупный, несколько удлинённый. 
Очертания рта твёрдые и нежные — и в уголках его едва заметные в то время складки. Взгляд спокойный и внимательный, остро 
и глубоко западающий в душу. В матовой окраске лица, как бы изваянного из воска, странное в гармоничности своей сочетание юношеской свежести с какою-то изначальной древностью. Такие глаза, 
такие лики, страстно-бесстрастные, — на древних иконах; такие 
профили, прямые и чёткие, — на уцелевших медалях античной 
Эпохи. В сочетании прекрасного лица со статною фигурой, облечённой в будничный наряд современности — тёмный пиджачный 
костюм с чёрным бантом под стоячим воротником — что-то говорящее о нерусском севере, может быть — о холодной и таинственной 
Скандинавии».
В. А. Зоргенфрей. 1906 г.

«„Не городской” Блок стал более городским, „Заревой” — более 
ночным. Воздушный — более земным, рождённым в бытии земли. 
Сходя в ночь, на землю, ночью рождается он на земле. Теперь уже 
нет в нём той прежней „заоблачной” грусти вечерней „перекрёстка” 
и „распутья”, нет „грустящего” ни в нём — ни о нём… ибо вступая 
в новый круг, он чувствовал себя бодро».
Е. П. Иванов

«Сдержанность манер стала граничить с некоторой чопорностью, но была свободна от всякой напряжённости и ничуть не обременяла ни его, ни других. Основная особенность его поведения 
состояла в том, что он был совершенно одинаково учтив со всеми, 
не делая скидок и надбавок ни на возраст партнёра, ни на умственный его уровень, ни на социальный ранг.
На нём чёрный корректный сюртук, крахмальный стоячий воротничок, тёмный галстук. Студенческая щеголеватость сменилась 
петербургским умением носить штатское платье. Ничего богемного, ничего похожего на литературный мундир. Никакого парнасского грима. И тем не менее наружность его в то время была такова, 
что каждый узнал бы в нём поэта».
Г. Блок

«В своём длинном сюртуке, с изысканно-небрежно повязанным мягким галстуком, в нимбе пепельно-золотых волос, он был 
романтически прекрасен тогда, в шестом-седьмом году. Он медленно выходил к столику со свечами, обводил всех каменными глазами и сам окаменевал, пока тишина не достигала беззвучия. И давал голос, мечтательно хорошо держа строфу и чуть замедляя темп 
на рифмах. Он завораживал своим чтением, и когда кончал стихотворение, не меняя голоса, внезапно, всегда казалось, что слишком 
рано кончилось наслаждение, и нужно было ещё слышать. Под настойчивыми требованиями он иногда повторял стихи. Все были 
влюблены в него, но вместе с обожанием точили яд разложения 
на него».
«Этот голос, это чтение, может быть единственное в литературе, потом наполнилось страстью — в эпоху „Снежной маски”, 
потом мучительностью в дни „Ночных часов”, потом смертельной усталостью — когда пришло „Возмездие”. Но ритм всю жизнь 
оставался всё тот же, и та же всегда была напряжённость горения. 
Кто слышал Блока, тому нельзя слышать его стихи в другом чтении».
С. Городецкий. 1907 г.

«Читая он стоял, немного нагнувшись вперёд, опираясь на стол 
кончиками пальцев. Жестов он почти не делал… Он очень точно 
и отчётливо произносил окончания слов. При этом разделяя слова 
небольшими паузами. Чтение его было строго ритмично, но он никогда не „пел” своих стихов и не любил, когда „пели” другие».
Н. Павлович

«Очень прямой, немного надменный, голос медленный, усталый, металлический. Тёмно-медные волосы, лицо не современное, 
а будто со средневекового надгробного памятника. Из камня высеченное, красивое и неподвижное. Читает стихи, очевидно новые, — 
„По вечерам над ресторанами”, „Незнакомка”. И ещё читает…»
Е. Ю. Кузьмина-Караваева. 1906 г.

«Ремесло поэта не наложило на него печати. Никогда — даже 
в последние трудные годы — ни пылинки на свежевыутюженном 
костюме, ни складки на пальто, вешаемом дома не иначе как на расправку. Ботинки во всякое время начищены; бельё безукоризненной 
чистоты; лицо побрито, и невозможно его представить иным…»
В. А. Зоргенфрей. 1906 г.

— 9 —
— 8 —

голова, стройный стан, лёгкая и твёрдая поступь. Лицо, озарённое 
из глубины, бледно-твёрдые и нежные — зеленоватых, с оттенком северного неба, глаз. Волосы слегка вьющиеся, не длинные 
и не короткие, светло-орехового оттенка. Под ними — лоб широкий 
и смуглый, как бы опалённый заревом мысли, с поперечной линией, 
идущей посредине. Нос прямой, крупный, несколько удлинённый. 
Очертания рта твёрдые и нежные — и в уголках его едва заметные в то время складки. Взгляд спокойный и внимательный, остро 
и глубоко западающий в душу. В матовой окраске лица, как бы изваянного из воска, странное в гармоничности своей сочетание юношеской свежести с какою-то изначальной древностью. Такие глаза, 
такие лики, страстно-бесстрастные, — на древних иконах; такие 
профили, прямые и чёткие, — на уцелевших медалях античной 
Эпохи. В сочетании прекрасного лица со статною фигурой, облечённой в будничный наряд современности — тёмный пиджачный 
костюм с чёрным бантом под стоячим воротником — что-то говорящее о нерусском севере, может быть — о холодной и таинственной 
Скандинавии».
В. А. Зоргенфрей. 1906 г.

«„Не городской” Блок стал более городским, „Заревой” — более 
ночным. Воздушный — более земным, рождённым в бытии земли. 
Сходя в ночь, на землю, ночью рождается он на земле. Теперь уже 
нет в нём той прежней „заоблачной” грусти вечерней „перекрёстка” 
и „распутья”, нет „грустящего” ни в нём — ни о нём… ибо вступая 
в новый круг, он чувствовал себя бодро».
Е. П. Иванов

«Сдержанность манер стала граничить с некоторой чопорностью, но была свободна от всякой напряжённости и ничуть не обременяла ни его, ни других. Основная особенность его поведения 
состояла в том, что он был совершенно одинаково учтив со всеми, 
не делая скидок и надбавок ни на возраст партнёра, ни на умственный его уровень, ни на социальный ранг.
На нём чёрный корректный сюртук, крахмальный стоячий воротничок, тёмный галстук. Студенческая щеголеватость сменилась 
петербургским умением носить штатское платье. Ничего богемного, ничего похожего на литературный мундир. Никакого парнасского грима. И тем не менее наружность его в то время была такова, 
что каждый узнал бы в нём поэта».
Г. Блок

«В своём длинном сюртуке, с изысканно-небрежно повязанным мягким галстуком, в нимбе пепельно-золотых волос, он был 
романтически прекрасен тогда, в шестом-седьмом году. Он медленно выходил к столику со свечами, обводил всех каменными глазами и сам окаменевал, пока тишина не достигала беззвучия. И давал голос, мечтательно хорошо держа строфу и чуть замедляя темп 
на рифмах. Он завораживал своим чтением, и когда кончал стихотворение, не меняя голоса, внезапно, всегда казалось, что слишком 
рано кончилось наслаждение, и нужно было ещё слышать. Под настойчивыми требованиями он иногда повторял стихи. Все были 
влюблены в него, но вместе с обожанием точили яд разложения 
на него».
«Этот голос, это чтение, может быть единственное в литературе, потом наполнилось страстью — в эпоху „Снежной маски”, 
потом мучительностью в дни „Ночных часов”, потом смертельной усталостью — когда пришло „Возмездие”. Но ритм всю жизнь 
оставался всё тот же, и та же всегда была напряжённость горения. 
Кто слышал Блока, тому нельзя слышать его стихи в другом чтении».
С. Городецкий. 1907 г.

«Читая он стоял, немного нагнувшись вперёд, опираясь на стол 
кончиками пальцев. Жестов он почти не делал… Он очень точно 
и отчётливо произносил окончания слов. При этом разделяя слова 
небольшими паузами. Чтение его было строго ритмично, но он никогда не „пел” своих стихов и не любил, когда „пели” другие».
Н. Павлович

«Очень прямой, немного надменный, голос медленный, усталый, металлический. Тёмно-медные волосы, лицо не современное, 
а будто со средневекового надгробного памятника. Из камня высеченное, красивое и неподвижное. Читает стихи, очевидно новые, — 
„По вечерам над ресторанами”, „Незнакомка”. И ещё читает…»
Е. Ю. Кузьмина-Караваева. 1906 г.

«Ремесло поэта не наложило на него печати. Никогда — даже 
в последние трудные годы — ни пылинки на свежевыутюженном 
костюме, ни складки на пальто, вешаемом дома не иначе как на расправку. Ботинки во всякое время начищены; бельё безукоризненной 
чистоты; лицо побрито, и невозможно его представить иным…»
В. А. Зоргенфрей. 1906 г.