Песнь о Гайавате

Генри Лонгфелло





                ПЕСНЬ О ГАЙАВАТЕ





2-е издание, стереотипное

Перевод с английского Славы Рабинович

Художник
Сергей Лаушкин





Москва Издательство «ФЛИНТА» 2017

    УДК 821.111
    ББК 84(0)5
         Л76







            Лонгфелло Г.


Л76       Песнь о Гайавате [Электронный ресурс] / пер. с англ.
     С. Рабинович; худ. Лаушкин С. — 2-е изд., стер. — М. : ФЛИНТА, 2017. — 193 с.
         ISBN 978-5-9765-3010-2

         «Песнь о Гайавате» — поэтическое изложение мифов индейцев Северной Америки доколумбовой эпохи, в основном из племени оджибве, проживающего у Великих Озер в штатах Мичиган, Миннесота и Висконсин. Гайавата, легендарный вождь-полубог оджибве, вероятно, жил около 1500 г. н.э. Далеко не все изложенные в «Песни» легенды связаны с Гайаватой; некоторые из них существуют в виде самостоятельных сказаний, как например, История Четырех Ветров, Поединок Весны и Зимы, или Повесть о Сыне Вечерней Звезды. Исторический Гайавата также вряд ли мог встречаться с миссионерами-иезуитами, описанными в эпилоге; первый контакт такого рода состоялся около ста лет спустя. Поэма интересна не столько этнографической и исторической точностью, сколько тем, что она воспроизводит картину мира американских индейцев.

УДК 821.111
ББК 84(0)5




    ISBN 978-5-9765-3010-2        © Лонгфелло Г.; перевод Рабинович С., 2017
© Издательство «ФЛИНТА», 2017

            СЛОВО К ЧИТАТЕЛЮ


   Новое издание «Песни о Ганавате» в новом переводе, хочется верить, станет событием в нашей культурной жизни. «Песнь о Гайавате*... Лонгфелло — профессор филологии в Гарварде... Индейцы прибрежья Гитче-Гю-ми, озера Верхнего — одного из Великих озер... Реально живший в XVI веке вождь племени онондагов (не оджибуэев даже, как у Лонгфелло) Гайавата... Что он Гекубе, что ему Гекуба? Что нам, людям конца XX века, романтически «приподнятый» над действительностью мир индейцев из «Песни...» Лонгфелло? И все же почему-то особое, порой невыразимое чувство возникает в душе при чтении лонгфслловских строк — чувство просветления, чувство соприкосновения с Вечным.
   Сейчас, в условиях кризиса ценностного сознания, когда многое из ранее незыблемого обнаружило свою условность, относительность, а порой и ущербность, все более властно овладевает людскими душами потребность вернуться к «истокам*. К тем первоосновам, без которых немыслима была бы современная культура. Эти истоки, эти корни, идущие из детства и отрочества человечества, — это прежде всего мифологические миры разных народов и, разумеется, эпосы. И — как духовная вершина, как главное связующее звено между детским блаженством неведения и духовным опытом зрелости — Библия. Велик соблазн «стряхнуть» с себя все то, что кажется наносным, случайным, ошибочным — и вернуться к незамутненным истокам детства. Уж там-то не должно быть грязи и гнили! Или уж по крайней мере (если принять библейскую идею первородного греха) там-то Зло не может быть господствующим (ведь, согласно библейскому тексту, первородный грех был потом, а вначале — божественный замысел). Иначе — нет надежды. Иначе надо признать, что путь человечества

3

изначально тупиковый, что человечество но самой своей сути — не более чем ошибка природы или божественного творца. Может быть, так оно и есть. Но не людям выносить самим себе этот приговор. И тянутся люди к истокам, к корням, к детству. Туда, где можно соприкоснуться с почти первозданной чистотой. И... пустотой.
   Многие из пас почти с ностальгическим чувством вспоминают о собственном «детском рае». Но едва ли многие бы захотели, чтобы этот «рай» был вечен. Ибо там нет не только уродств и деформаций, которых, как хотелось бы верить, при другом направлении развития можно было бы избежать. Там нет и великих духовных обретений зрелости, которые могут тяготить, но с которыми едва ли кто-либо пожелал бы расстаться. Там нет зрелого самосознания, там нет зрелого нравственного чувства.
   И в настоящих мифах и настоящих эпосах культурный человек нашего времени невольно сталкивается с отсутствием чего-то очень важного для него. Там нет тех обретений нравственного сознания, которые уже воспринимаются как неотъемлемая часть культуры последних веков. Там нет и личности в современном понимании: в эпосах, например, эпический герой — это прежде всего не носитель каких-то индивидуальных черт, но воплощение могущества и непобедимости своего народа в целом. А вокруг эпического героя — бесчисленные множества людей-«пылинок», которые имеют смысл лишь в своей обьедииенпостн в одно целое — в народ. Самоценен лишь народ — жизни отдельных людей ценности нс имеют, ими большинство эпических героев распоряжается почти бездумно.
     «Под Мерингом успешно
     Отряд был переправлен,
     И алчный перевозчик
     За дерзость обезглавлен»
— об этом один из героев эпоса. «Песнь о Нибелунгах» вспоминает походя, невзначай, как о случайном эпизоде. Да удивительно еще, что вспоминает об отдельно взятом перевозчике. Очень часто в эпосах счет идет на сотни, а то и на тысячи людей. И мельчайшая частица национальной славы стоит в рамках этого менталитета гораздо больше, чем жизни тысяч и тысяч людей. Французский эпический горой Роланд предпочел не только собственную гибель, но и гибель всего двадца-тмтысячного арьергарда обращению к королю Карлу за помощью:

4

     *Не стану Карла л обратно звать Себе и милой Франции на срам...» «...Пускай не скажет обо мне никто, Что от испуга позабыл я долг».
    И этот шаг, бессмысленный даже и с точки зрения военных интересов Франции, для эпического героя — поступок, заслуживающий преклонения...
    И вот современный культурный человек приникает у «истокам», ио находит там в большинстве случаев лишь покрытую мглой веков неизведанную землю давно уже сгаошего чужим архаического сознания. Он с трепетом и почтением вглядывается в эту землю — с тем трепетом и тем почтением, с которым разглядываешь памятники старины, но того, что искал, — точки духовной опоры, иайш там, как правило, не может. Ее там чаще находят носители антикультурных сил, механически переносящие эпическую систему ценностей в нашу сложную во всех отношениях современность. Достаточно лишь вспомнить о том, что идеологи германского нацизма предприняли попытку вернуть Германию в ее подростковый возраст, в ее «эпический» возраст, в эпоху «Песни о Нибелунгах» (упаси боже, ничего не имею против этого эпоса как замечательного памятника культуры). И «возвращали», с дикарским восторгом растаптывая то, что выросло после...
    Итак, взрослое человечество в тупике, а его детство... — всего лишь прекрасное (причем прекрасное, если смотреть издалека) прошлое. И на этом фоне особое место в мировой культуре занимает «Песнь о Гайавате» Лонгфелло. Это поэма, возникшая на перекрестье культурных эпох. Это — «истоки», облагороженные позднейшим опытом. Это — «детство» человечества глазами мудрого взрослого. Читаешь «Песнь о Гайавате» — и ощущаешь, как незримыми нитями сплелись там черты «классического» эпоса и культурный опыт интеллектуала и гуманиста XIX века, ученого-филолога и поэта романтика Генри Лонгфелло («Песнь о Гайавате» создана в 1855 году). Это сплетение как раз и входило в художественный замысел Лонгфелло. Да, он создавал индейский эпос. Он опирался на материал реальных (хотя и разрозненных) эпических сказаний индейских племен. Структурно Лонгфелло строил свою «Песнь о Гайавате» по законам «классических* европейских эпосов (и даже избрал стиховой размер финского эпоса «Калевала»). И для «Песни о Гайавате» характерен целый ряд традиционно эпических черт. Эпический герой

5

Гайавата воплощает в себе совокупную мощь и совокупный разум всего своего народа. Подобно героям большинства эпосов, Гайавата — своего рода посредник между миром людей и высшими силами. С одной стороны, у него неземное происхождение — его бабушка, Нокомис, упала с небесных ветвей винограда, а его отец — Западный Ветер Муджэкивис. Но, с другой стороны, родился Гайавата на земле, воспитывался среди людей, вобрал в свою душу их радости и печали. И потому душой он принадлежит людям. И потому он способен страстно любить. И потому он способен испытать великую скорбь при известии о гибели друга — музыканта Чайбайабоса:
     Черным цветом Гайавата Все лицо свое раскрасил, голову покрыл он черным, заперся в своем вигваме; Семь недель слыхали люди его плач, его стенанья: «Умер друг мой самый лучший. О певец сладкоголосый, ты ушел к родимым духам, в царство музыки и пенья, и меня навек покинул, милый брат мой Чайбайабос*.
    И потому страшная голодная смерть его любимой жены Миннегаги заставила Гайавату обратиться к ее покинувшей тело душе с полными земного, человеческого отчаяния словами:
     «До свиданья, Миннегага, моя звездочка на небе. О любовь моя, с тобою, и мое зарыто сердце.
     Мысли все мои с тобою, Ты сюда не возвращайся к нашим бедам и страданьям, где царят нужда и голод, изнуряя паше тело и снедая нашу душу.
     Скоро я окончу путь свой и тогда отправлюсь следом за тобою в царство теней, в Царство Вечности Понима*.
    Одна из характерных черт эпического героя — его почти неуязвимость. Слово «почти» здесь важно. Почти неуязвим гомеровский Ахилл с его знаменитой «ахилле

6

совой пятой». Почти неуязвим и Зигфрид из «Песни о Нибелунгах» — уязвима лишь одна точка на его теле. Но почти неуязвим и лонгфелловский Гайавата — ему страшен лишь гигантский тростник Эпоква. Это также делает его посредником между высшими силами — и людьми. Ибо если бы он был неуязвим до конца, его бы ничто не связывало со смертным человечеством; бессмертный, он утратил бы способность испытывать человеческие чувства, страдать вместе с людьми, наконец, — приносить им себя в жертву.
    Можно выделить и ряд других традиционно эпических черт «Песни о Гайавате*. И все же при чтении ни на минуту не забываешь, что это — авторский эпсс, созданный в XIX веке, эпос, «облагороженный* внедрением в него культурного наследия последующих столетий. Создается впечатление, что Лонгфелло преднамеренно «облагородил* свой индейский эпос, чтобы через его посредство «облагородить» и жизнь индейцев, внести в нее культурный опыт «послеэпиче-ской» истории. И потому, в противовес «антиличностной* направленности большинства эпосов, в «Песни о Гайавате» уже появляются отдельные люди — со своими неповторимыми особенностями, со своими чертами характера, со своими страстями и со своими страданиями. Можно вспомнить в згой связи, например, неповторимого лонгфелловского По-Пэк-Кивиса с придуманной им игрой в кости: описание игры самим ритмом повествования передает уникальную ауру, которую. распространяет вокруг себя хитрый, нахальный, быстрый в словах и поступках По-Пэк-Кивис.
    в традиционных эпосах почти всегда проходит жесткая линия водораздела: свои — враги. Враги, которых надо уничтожать. Лонгфелло же подчинил свою «Песнь...» проповеди всечеловеческого единства, в конце концов — единства вселенского. Не случайно главный завет, с которым Владыка Жизни, Гитче Манито, индейский бог (который, не исключено, является для Лонгфелло одной из ипостасей Бога библейского), обращается ко всем индейским племенам, — это завет мира, символом которого стала божественного происхождения Трубка Мира (интересно, что опирался при этом Лонгфелло на этнографические сведения, согласно которым многие индейские племена имели свои Трубки мира, раскуриваемые обычно во время племенных советов, а в остальное время хранившиеся в особых священных шатрах — «шатрах священной трубки»).

7

    «Перекрестье» культурных эпох отразилось в «Песни о Гайавате» и в причудливом сочетании черт древнего сознания, черт, характерных для американского романтизма XIX века, и ярко выраженного библейского компонента. При чтении «Песни...» порой возникает впечатление, что Лонгфелло заставил своих индейцев во главе с Гайаватой пройти духовный путь, похожий на тот, который прошел создававший Библию еврейский народ в дохристианскую эпоху. Слишком много параллелей с Ветхим заветом. Судите сами. Начинается повествование (сразу за вступлением) первым заветом, который индейский бог даровал находящимся в вечных кровопролитных войнах племенам, — заветом мира. Причем явление и исчезновение из виду этого бога чем-то напоминает явление и исчезновение из виду библейского Бога в тот момент, когда он вручил Моисею скрижали завета, где впервые запечатлелась заповедь ♦Не убивай« (Исход 20, 13). Кончается повествование приходом индейцев к христианству. А между этими «полюсами» — ряд «ветхозаветных» этапов. Допустим, борьба Гайаваты с посланцем неба Мондамином по воле самого Мондамина вызывает прямые ассоциации с ветхозаветным сюжетом, в рамках которого Иаков борется с Богом. А повествование о небесном посланце Осссо («Сын Вечерней Звезды») почему-то сразу заставляет вспомнить ветхозаветную Книгу Пророка Исайи. Очевидно, до какого-то времени человеческое сознание требовало от всего окружающего целойпности. Красота телесная и красота душевная в представлении древнего человека непременно должны были совпадать. Знаменитое ♦Бог шельму метит» — атавизм того, древнего сознания. И вот в Ветхом Завете «прорыв» границ, очерченных этим сознанием, наметился в Книге Пророка Исайи: «Он был презрен и умолен пред людьми, муж скорбей и изведавший болезни, и мы отвращали от Него лице свое; он был презираем, и мы ни во что ставили Его. Но Он взял на себя наши немощи и понес наши болезни; а мы думали, что Он был поражаем, наказуем и уничижен Богом.
     Но он изъязвлен был за грехи наши и мучим за беззакония наши; наказание мира нашего было на нем, и ранами его мы исцелились...» (Книга Пророка Исайи 53, 3—5).
     Есть разные версии относительно того, кто здесь имелся в виду. В соответствии с традиционными христианскими толкованиями, это предвестие появления Бога-Сына, так что Лонгфелло, глубоко верующий

8

христианин, имел в виду, скорее всего, этот смысл. Есть и другие — и достаточно убедительные — толкования этих слов. Но в любом случае в этих словах запечатлелась возможность сосуществования внешнего ничтожества — и внутреннего величия. А что у Лонгфелло в «Сыне Вечерней Звезды»? Там тоже появляется небесный посланец, сын Вечерней Звезды и божественного отца (то есть некая ипостась Бога-Сына) по имени Осссо (кстати, случайна ли здесь звуковая перекличка с именем Исайи?) — «убогий, больной и морщинистый старец*:
     «Но прекрасная, как юность, в нем душа сияла ясно, что сошла с Звезды Вечерней...»
    И рассказанная старым Ягу повесть о внешне уродливом, но прекрасном душой Осссо должна была, по замыслу Лонгфелло, произвести в душах индейцев тот же «прорыв», какой в душах ветхозаветных евреев произвело предвестие, сделанное пророком Исайей... «Прорыв» к пониманию того, что внутренняя красота может сочетаться с внешним убожеством.
    Интересно, что «детское» сознание человечества и последующий духовный опыт в художественном мире «Песни о Гайавате» не противостоят друг другу. Они органически связаны друг с другом. Путь Гайаваты к духовным прозрениям идет не через отрицание тех первобытных верований, в которых он был воспитан. И на пути к библейскому единому Богу лонгфелловские индейцы вовсе не должны отрекаться от своего Гнтче Манито. В равной степени нет в «Песни о Гайавате» противостояния природы и культуры. В том, что естественно, с точки зрения Лонгфелло, греха быть не может. Похоже, 'по Лонгфелло настолько верил в изначальную боговдохновснность всего, что есть на земле, что ие допускал и мысли о таком противостоянии. Если мир сотворен мудрым Богом, значит, все в нем изначально разумно. И если вначале человек живет лишь в мире природы, а лишь потом приходит к постижению Бога, значит, это тоже разумно, тоже входит в божественный замысел. Вообще вера в Природу как в божественное творение, в котором уже есть первооснова всех последующих духовных обретений, — это тот духовный «стержень», который объединял американских романтиков XIX пека. Можно вспомнить американского мыслителя и богослова, современника Лонгфелло Ралфа Эмерсона, для которого все, что есть в природе, «перекликается с десятью заповедями* — «Вот почему Природа всегда

9

союзница Веры: всю свою пышность, все свое богатство она отдает религиозному чувству. Пророк и священник, Давид, Исайя, Иисус щедро черпали из этого источника. Нравственное настолько проникает природу, самую ее плоть до конечных глубин, что, кажется, в этом и состоит цель, во имя которой природа была создана*. Как перекликается с этими раздумьями мыслителя Эмерсона художественная реальность «Песни о Гайавате»! Природа там — не греховна! Наоборот, живя в гармонии с природой, человек там неосознанно следует тому Закону, который он познает позже. И Гайавата начинает свой путь к прозрению через единство с природой. Когда он ничего не берет у природы насильственно, когда он просит у природы все, что ему нужно:
     «О могучий стройный Кедр! Если дашь свои мне ветви, гибкие, как стан невесты, будет крепок подо мною и устойчив мой каноэ. И от страха несогласно зашумел могучий кедр, замахал в лицо ветвями, но потом, склонивши ветви, прошептал: «О Гайавата, на, возьми мои ты ветви*.
    Одушевленная природа дает Гайавате все, что ему нужно, ибо в этом ее высшее, божественное предназначение. Береза отдает ему свою бересту и кору. Кедр — ветви и сучья. Пихта — свои смоляные слезы. Дикобраз — свои иглы. И все, что бы Гайавата ни делал, происходит на фоне любопытных и сочувственных взглядов дикого гуся Вавы, трусливого кролика Вабассо, старой цапли Шу-шу-ги, крик который всегда словно бы «замыкает» очередной цикл похождений Гайаваты, и очеловеченного бельчонка Аджидомо, который прошел вместе с Гайавэтой на носу его каноэ сквозь чрево Мише-Намы, Великого Осетра. И именно из этого гармонического единства с природой Гайавата должен был однажды выйти, чтобы начать свой путь к Духу (вовсе не отрекаясь при этом от былой гармонии с природой, но словно бы вырастая из нее). Просто в его жизни должен был однажды наступить момент, когда Гайавата, глядя на окружающую его прекрасную природу, на птиц, на рыб, на растения, не восхитился привычно невыразимо прекрасным пейзажем (неземную красоту лонгфелловской природы действительно невоз10