Смерть нарратива

СМЕРТЬ НАРРАТИВА

С.В. БОРЗЫХ

Москва
ИНФРА-М
2020

МОНОГРАФИЯ

УДК 13(075.4)
ББК 87
 
Б82

Борзых С.В.
Б82  
Смерть нарратива : монография / С.В. Борзых. — Москва : 
ИНФРА-М, 2020. — 175 с. — (Научная мысль). — DOI 
10.12737/1016656.

ISBN 978-5-16-015083-3 (print)
ISBN 978-5-16-107582-1 (online)
Монография посвящена такому феномену, как нарратив, и всему тому, 
что с ним связано. Исследование разбито на пять частей. В первой рассматриваются само понятие нарратива и его характеристики. Во второй 
изучается образ жизни обществ, которые его практиковали. Третья повествует о социумах, которые утратили нарратив, а именно о современной 
ситуации. Четвертая разбирает причины его заката и почти окончательной 
утраты. И пятая строит предположения о том, что ожидает человека в будущем – возрождение дискурса или нечто иное. 
Предназначена как для специалистов в разных областях гуманитарного 
знания, так и для широкой аудитории.

УДК 13(075.4)
ББК 87

ISBN 978-5-16-015083-3 (print)
ISBN 978-5-16-107582-1 (online)
© Борзых С.В., 2020

Что такое нарратив

Человек – это такое существо, которому необходим смысл. 
Пусть по большей части этот мир его лишен, это нисколько не мешает нам придавать и придумывать его чему бы то ни было, что, 
помимо прочего, по мнению многих философов, отличает нас 
от остальных животных и если и не возвышает над ними, то выгодно подчеркивает нашу уникальность. В любом случае мы действительно видим содержание там, где его нет, и очень часто нуждаемся в каком-то маяке, на который мы могли бы ориентироваться 
как в большом, так и в малом.
Кроме того, и это сопряжено с указанным соображением, нам 
требуется не просто какой-то пункт назначения, но и желательно 
целый до него маршрут. По природе нам свойственно замечать 
определенные очередности и причинно-следственные связи, которые рассказывают, а точнее, мы это делаем за них, истории, призванные соединить обычно произвольные точки в линии и их переплетения, а то и целые геометрические фигуры, не упоминая 
картин. То есть мы сами выстраиваем сюжет и обнаруживаем его 
везде, куда только кидаем взгляд.
Наконец, мы любим порядок. Нам кажется, что все во Вселенной как для чего-то предназначено, так и специальным образом 
организовано, и последнее не менее важно, чем первое. По большей 
части все те закономерности, которые мы обнаружили и выявили, 
покоятся на данной нашей черте, а мечты о единой теории подтверждают и оттеняют эту нашу особенность. Опять же, реальности 
вовсе не обязательно быть структурированной, но с хаотичной и непредсказуемой нам гораздо сложнее иметь дело, и потому мы загоняем ее в нами же созданные границы или верим в то, – а это почти 
одно и то же – что те были изначально.
Эти наши склонности распространяются на все, с чем мы сталкиваемся, или, о чем вскоре, что мы выделяем вокруг себя. По нашим 
представлениям нет почти ничего – кое-какие исключения все-таки 
встречаются, но и их при некотором желании легко в него интегрировать – что бы не вписывалось в это полотно, и мы рисуем его 
по поводу всего на свете, обычно и не замечая этого. И это касается разного рода социальных феноменов и вещей, частью которых 
мы являемся, и об одном из которых – наиболее, по всей видимости, крупном – пойдет речь как в этой главе, так во всей книге.
Довольно тяжело дать определение тому, что вынесено в заголовок и всей работы, и этого раздела в частности. В узком значении 
это – повествование, но очевидно, что такое определение слишком 
общее, а, кроме того, оно ничего не говорит о специфичности пред

мета нашего здесь интереса. Мы постоянно что-то друг другу рассказываем, но эти тирады не превращаются в нарративы, да и относятся они совсем не к тому, что мы станем изучать далее. Что 
же тогда под нарративом имеется в виду?
Чтобы ответить на этот вопрос, разобьем его на три более мелких. 
Во-первых, нам надо понять, зачем вообще нам нужно нечто подобное. Скажем, у охотников-собирателей вряд ли было что-то похожее хотя бы оттого, что их группы были скромными по своим 
размерам, и, значит, им вполне хватало и житейских бесед, и объяснений. Конечно, у них были мифы и легенды, но крайне сомнительно, чтобы ими пользовались на повседневной основе. Мы тоже 
сегодня – об этом, собственно, весь этот текст – свободны от столь 
обширного дискурса, так что без него обойтись все-таки можно – 
но это чревато, что станет ясно ниже.
Во-вторых, нам предстоит выяснить, каких коллективов он касается, а каких – нет. Далеко не у всех он заметен в принципе, а это 
свидетельствует о том, что свойства этих социальных образований 
как-то влияют на то, вырабатывают они его или нет. Попутно есть 
прок в том, чтобы окинуть взором конфигурацию разных обществ, 
ведь она тоже воздействует как на его наличие, так и на его качества.
И, в-третьих, нам потребуется заняться его характеристиками. 
Хотя нарративы сильно рознятся по времени и месту, у них есть 
такие черты, которые они разделяют и которые позволяют говорить о них как о едином феномене, чем они и являются. Конечно, 
есть тут свои тонкости и нюансы, но не будет преступлением ими 
пренебречь, тем более с пользой для дела. На какой бы территории 
и в какой бы эпохе мы ни оказались, везде и всегда мы обнаруживаем более или менее одно и то же, и это ожидаемо, учитывая, какие 
функции выполняет нарратив.
На первый взгляд покажется странным, что мы начинаем говорить о чем-то, что еще почти никак не обозначено, но уже в манере, 
подразумевающей наше имплицитное знание об объекте нашего 
исследования. Однако, с одной стороны, какое-то определение уже 
есть, а кроме него имеются его синонимы, которые отчасти проясняют суть дела, а с другой – выше были высказаны соображения, 
относящиеся к тому, что последует. То есть нарратив объявляет 
какую-то цель, выстраивает сюжет и упорядочивает социальное 
бытие для всего данного общества, и с этим уже легче работать. Тем 
не менее сперва не об озвученных вопросах, но о том, есть ли в природе такие группы, к которым его обычно применяют. Или же это 
что-то из области фантазии, а не настоящего?
Б. Андерсон написал свои «воображаемые коллективы» еще 
в прошлом веке. Пересказывать его аргументацию здесь ни к чему, 
ведь он сам прекрасно с этим справился, но стоит заметить вот 

что. Число Данбара, которое было выведено эмпирическим путем, 
свидетельствует о том, что для человека комфортно жить в коллективах, которые не превышают численность в сто пятьдесят индивидов – разумеется, плюс-минус. Понятно, что допустимы вариации 
и отклонения, но ось задана, и самое главное для нас состоит в том, 
что все, что больше этой цифры, уже не совсем натурально и имеет 
тенденцию разваливаться на части, а потому необходимы какието дополнительные меры по сплочению подобной группы.
Так случается из-за того, что работает принцип возможного. 
Суть в том, что далеко не любая социальная организация устойчива, и, значит, долго сохраняются лишь те, которые более или 
менее для нас естественны. Если же они неудобны, то они быстро 
разрушаются – и так до тех пор, пока не будет найдено искомое, оно 
же стабильное. Удивительное, однако, во всем этом то, что цивилизации и города есть ожидаемый результат ряда процессов преимущественно природного толка, но почему-то они и поныне остаются 
действующими. Как так получилось?
Несмотря на критику Андерсоном и его сторонниками национализма и прочих смежных с ним явлений, он все-таки вполне логичен. Нам свойственно выделять своих и чужих и предпочитать 
первых вторым, а это создает фундамент для данного феномена. 
То есть при достижении популяцией некоторого порога ее величины она либо трансформируется в народ или нечто подобное, либо 
рушится под собственным грузом, и для того, чтобы последнего 
не стряслось, нужно создать это воображаемое сообщество, сколь 
бы надуманным и пустым оно ни было – и путей к этому не так 
много, как кажется.
Никто не станет спорить с тем, что этнос – это фикция. Это 
перцептивная, а не реальная категория, и только в таком качестве 
ее и нужно воспринимать. Вместе с тем, надо также отдавать себе 
отчет в том, что это чрезвычайно полезное представление. Например, благодаря ему мы понимаем друг друга, исповедуем если 
и не идентичные, то близкие идеалы и ценности, говорим на одном 
языке – и даже физиогномически сливаемся в некую объединенную массу. Конечно, у него есть и недостатки, но если мы хотим 
и дальше пребывать в больших коллективах, то без него обойтись 
проблематично, ведь иначе мы нарушим озвученный принцип. 
Но почему именно он, а не что-то еще?
Опять же, ответ в устойчивых конструкциях. Нам точно неизвестно, пробовали ли люди какие-то альтернативы – почти наверняка так и было – но судя по тому, что данный концепт столь стоек 
и повсеместен, они либо провалились, либо были не так удачны, 
как он – либо отсутствовали, что сомнительно. Более того, есть все 
основания полагать, что прочие варианты не срабатывают как та

ковые, а этот успешен вследствие того, что затрагивает нечто более 
чем естественное в нашей природе, и оттого легко воплощается как 
на практике, так и в теории.
Сегодня он размывается в силу действия космополитизма, глобализации и универсалистских воззрений. Скажем, любой биолог 
просто обязан смотреть на человека через призму его или ее видовых черт, а не каких-то локальных особенностей, и это довольно 
просто распространить на все остальные взгляды. Мы и вправду 
слабо отличаемся, а если в нас и есть что-то специфическое, что 
мы разделяем с такими же, как мы, то его вес многократно уступает 
единым для всех нас характеристикам, и потому его так трудно сохранять.
Все это, впрочем, не мешает тому, чтобы народы продолжали 
существовать. Культура скрепляет нас, и пока у всех нас не будет 
одной говорить о некоем целом бессмысленно и даже глупо. Так, 
эти строки набираются на русском, но на каком бы языке мы ни беседовали, без общей коммуникационной платформы все эти мечты 
о сингулярности беспочвенны и преждевременны, и потому 
на данный момент придется мириться с национальностями и тем, 
что они с собой несут.
Кроме того, нельзя не заметить, что мы к ним привыкли. Это тот 
маркер, который сам по себе универсален, и он более чем осязаем 
для огромного количества людей. Многие без него чувствуют дискомфорт, да и не признать, что он имеет под собой некоторую базу, 
в том числе и анатомического характера, тоже было бы странно. Некоторые свойства, пусть и не критичные, у нас одинаковы именно 
с представителями того же пула, и мы научились их довольно 
быстро идентифицировать, причем как в себе, так и в других, а, помимо этого, явно выигрываем от их наличия. На ум сразу приходят 
тибетцы, приспособленные к высокогорью, и предки всех тех, кто 
приручил молочный скот благодаря чему они во взрослом возрасте 
могут перерабатывать лактозу. И тут мы подбираемся к нашему 
первому основному вопросу о востребованности нарратива.
Каждый из нас почти наверняка в состоянии назвать навскидку 
праздники, которые отмечаются в его или ее стране. Конечно, 
у нас есть мировые события, такие как Новый год или день Земли, 
но даже в них всякий народ привносит что-то свое, и это лишний 
раз подчеркивает вроде бы уникальность любого из них. Вообще 
само это слово обычно носит положительные коннотации, что еще 
сильнее объединяет и без того сплоченное сообщество. Но что нам 
это дает? Подавляющее большинство таких дат – это что-то историческое. Очевидно, что когда-то этого не было, но затем произошло 
какое-то событие, и его стали отмечать. Отсюда вопрос – а почему 
это, а не иное?

Довольно сложно обсуждать эту тему без конкретной иллюстрации. Какую бы мы ни взяли, любая вызовет отторжение, возмущение, негодование и другие не слишком приятные ощущения – 
как и, разумеется, их противоположности – но это как раз и говорит 
о том, насколько для нас важна данная принадлежность и сопутствующая ей вера в какие-то идеалы. Вместе с тем, наш выбор, как 
правило, довольно произволен, ведь всякий равно оправдан, и это 
ключ к решению этой задачи.
Дело, как всегда, в критериях. Скажем, в силу того, что этносы крайне редко оказываются в изоляции, они соприкасаются 
со своими соседями, и эти контакты столь же часто носят враждебный характер, что позволяет выделять победы или поражения 
и наделять их сакральным или близким к тому характером. Всем 
нам знакомы заявления о том, что в какие-то времена ковался сам 
наш народ, потому что тогда случилось то-то и то-то. И все-таки 
отчего именно эти даты?
Принцип здесь следующий. Они должны как-то выступать 
на общем фоне. Неважно, славно или нет повели себя наши предки. 
Это может быть и кризис, и триумф, и катастрофа, и торжество. 
Суть в том, чтобы это отличало нас от них, вроде бы демонстрировало, что мы стали чем-то или спасли себя от чего-то. Конечно, 
у молодых наций с этим возникают трудности, но в целом недостатка в кандидатах на эту роль не наблюдается, так что какието в этом качестве устанавливаются.
Давайте будем честными. У нас есть если и не миф, то представление о том, что мы составляем некоторую нацию. Частью его является ее история, и это более чем логично. Мы потомки тех, кто 
жил здесь и так до нас, а потому обнаруживается преемственность 
между нами и нашими предками. Если она регистрируется и фиксируется, то мы связываем себя с ними и наделяем всех какимито едиными для всех же чертами.
По большому счету нет особой разницы, на каком именно событии и их совокупности мы сделаем акцент. Конечно, совсем 
уж неприятные мы отбросим или замолчим, но и их легко превратить в предмет гордости. Учебники по соответствующей дисциплине непривередливы в этом отношении и, если надо, всегда 
готовы переписать что-то или же заострить внимание на том, что 
раньше игнорировалось или на чем ударение было не столь выражено. Понятно, что существует традиция, но она в высшей степени 
податлива на изменения, а, кроме того, сама подвержена искажениям на потребу дня. И тут мы видим первую интересную деталь.
У этноса нет и не может быть биографии. Последняя имеется только у людей или у материальных объектов и зверей – 
да и то не у всех – но не у воображаемой единицы. Так, весьма 

проблематично постулировать какую-то дату рождения, как, естественно, и смерти у столь расплывчатого феномена, но и все промежуточные этапы – если мы вообще вправе сравнивать народ 
с живым организмом, что само по себе не очень корректно – так 
же произвольны и надуманны. Мы тривиально склоняемся в пользу 
какой-то точки отсчета и всех последующих отсечек, но от этого 
они не приобретают эти наши свойства. Зачем же это надо?
Затем, чтобы создать видимость чего-то реального. Так, скажем, 
мы считаем, что сами мы в каком-то смысле остаемся прежними 
и называем себя Я, но без доказательств ясно, что за свою жизнь 
мы претерпеваем многочисленные метаморфозы, и оттого именоваться одним и тем же словом не вправе. Однако это нисколько 
не мешаем нам идентифицировать себя в детстве, во взрослом 
возрасте и в старости, а также в разных своих состояниях как чтото одно, хотя несхожесть всех этих стадий слишком явна, чтобы 
ее не замечать.
Куда сложнее обстоят дела с народом. Тот и вовсе дан лишь 
в своих членах и имеет довольно плавающую конфигурацию, и это 
вынуждает нас как-то укреплять его, помимо прочего, и за счет приписывания ему событий, которые якобы с ним случились. Это создает иллюзию того, что перед нами нечто и правду одушевленное, 
а лексикон, который при этом эксплуатируется, что вполне закономерно, ровно тот же, что и нацеленный на нас самих, как, впрочем, 
и в принципе все риторические приемы и уловки.
Все это требуется для того, чтобы народ сохранял свою целостность и не разваливался на части. То есть, конечно, есть и другие 
способы поддержания его в рабочем, если так позволительно выразиться, состоянии, но все они направлены на то, чтобы увековечить – причем как буквально, так и метафорически – его и что 
критично, по сути, вдохнуть в него жизнь, коей он обделен в силу 
самой своей природы.
То же самое касается любой подобной группы. Есть некоторые 
общность, порядок, история, которые более или менее активно 
насаждаются и пестуются, и все это необходимо для того, чтобы 
у всех, кто в нее так или иначе включен, было впечатление, будто 
она вполне осязаема вопреки тому, что этого качества она лишена 
начисто. Но если с самим утверждением своего наличия все относительно ясно, то как быть с целью? Зачем общности цель? И это 
указывает на вторую особенность, которая обязательна для всякого 
нарратива.
У очень небольшого числа семей сегодня имеется какоето связное повествование, которое тянется на протяжении поколений и которое содержит в себе какую-то центральную тему. Иллюстрацией этого правила являются, например, короли или творче

ские династии, но обычно все-таки каждое из них озабочено своим 
временем и местом в этом мире, а потому единой нити, которая 
бы их объединяла, нет, да она обычно и ни к чему. Естественно, 
в прошлом целостность достигалась за счет слабой, если наблюдающейся мобильности, а, кроме того, благодаря большей традиционности уклада, но в любом случае оправдания у нее не было, и все 
просто делали то, что от них требовал текущий и, вероятно, некоторые последующие моменты.
Совсем другое дело с обществом, империей или цивилизацией. 
Хотя нынче у нас нет внятной истории, о чем пойдет речь далее, 
мы пребываем в такой ситуации, в которой она несколько избыточна, и оттого мы вправе позволить себе не задумываться о чемто подобном – впрочем, вряд ли на законных основаниях, о чем 
тоже ниже – однако летопись требуется, если речь идет о достаточно крупных образованиях прошедших эпох или современных 
организаций, которым надо как-то скреплять своих членов с тем, 
чтобы продолжать существовать.
Нас не должно обманывать наличие планов, графиков, дорожных карт и т.д. Как бы ни были они хорошо прописаны и насколько убедительно бы они ни выглядели, обычно за ними кроется тривиальный формализм, который почти полностью сводится 
к экстраполяции текущего состояния в будущее. То же и с вокабуляром. Миссии, цели, задачи, курсы, показатели и т.п. – это всего 
лишь слова, за которыми почти ничего не стоит, кроме самой этой 
риторики. Наконец, было бы как-то дико совсем не думать о грядущем, и мы все на что-то осознанно или нет рассчитываем, но это 
не дает нам никакого нарратива, но только некие представления 
о том, что там нас ждет, хотя без исключений не бывает. Мы не проекты самих себя – впрочем, кто как – и это нормально, но, кроме 
того, это естественно для любого племени охотников-собирателей, 
коими мы были еще каких-то десять тысяч лет назад. Зачем же нам 
потребовались трансформации в этой сфере?
Очень многое было сказано по поводу известного сюжета из Библии о еврейском исходе из Египта. Предание гласит, что этот народ 
сорок лет скитался по пустыне в поисках земли обетованной и однажды нашел ее, но в том и пикантность, что этого так и не случилось, по крайней мере, если мы имеем в виду нечто менее осязаемое, 
чем какая-то территория, какой бы благословенной она ни была. 
После того, как вопрос снимается, теряется какая-то осмысленность дальнейшего блуждания, а потому именно оно, а не пункт 
назначения, единственное что-то значит.
На свете полно иллюстраций того, что важен процесс, а не результат. Сама жизнь – это яркий тому пример. Все мы рано или 
поздно умрем, и этот конец неотвратим, и в какой степени он и обес

печивает нас целью, но в том и загвоздка, что его достижение наивно и странно рассматривать как нечто, что ценно само по себе. 
Мы все здесь транзитом, и в том вся прелесть, а финал мало кого 
интересует – его гонят от себя, но есть и те, кто приближают.
Вообще нечто обещанное – это замечательная стратегия для 
того, чтобы не сбиваться с пути, каким бы тернистым и тяжелым 
он ни был. Кто бы его ни озвучивал – хотя нельзя не признать, что 
божество представляет собой наилучший вариант – главное, чтобы 
оно было на грани осуществимого, т.е. почти невероятным, но всетаки не из области фантастики. Понятно, что реализуемое определяется контекстом, но куда удобнее делать это в терминах, которые 
подразумевают широкое толкование вроде процветания, особой 
миссии, построения нового дивного мира.
Соль в том, чтобы заставить людей работать вместе и сколь 
угодно долго. Скажем, то же благоденствие трактуется максимально 
широко, и даже исходя из настоящего не совсем ясно, когда же оно 
достигается, а принимая во внимание меняющуюся его природу, 
приобрести его в готовом виде вряд ли представляется возможным, 
так что это очень хороший пример того, как надо убеждать людей. 
Если же кто-то озвучивает конкретные цифры, то ориентиры сами 
флуктуируют, а, кроме того, это несколько снижает ценность вожделенного.
Еще очень важно, чтобы нарратив касался каждого и был всеобъемлющим, вне зависимости от положения реального индивида. 
Никто при этом не отменяет социального расслоения и общего 
неравенства, но задача в том, чтобы любой видел себя неотъемлемой составляющей данного проекта, что бы он ни приносил нам 
предметно. Пусть и не единым порывом, но в тесной связке друг 
с другом мы должны стремиться к одному и тому же, и это требование соблюдается, как правило, безукоризненно.
Внимательный читатель, естественно, заметил, что это очень похоже на идеологию, и во многом так и есть. Однако нужно понимать, 
что последняя в действительности обслуживает нарратив, т.е. выступает в роли вспомогательного средства, а не как самостоятельная 
единица, какой бы убедительной – не для рационального разума, 
потому что нередко она опирается как раз на чувства, а не на интеллект, так что по номинальной стоимости она может быть крайне 
глупой – она при этом ни была – более того, только такая и котируется. Объект нашего интереса гораздо шире и полнее, потому что 
он включает в себя и объясняет все аспекты нашего бытия, хотя 
и делает это на метафизическом уровне, вплетая, тем не менее, профанное в сакральное, этот союз и обязателен, и неизбежен.
Если при этом кто-то вспомнил о Ф. Фукуяме и его конце 
истории, то это еще лучше. Действительно, этот философ го