К абсурдной свободе через революционную шизофрению (машинное бессознательное как предпосылка для "реинкарнации" экзистенциализма)

К АБСУРДНОЙ СВОБОДЕ  
ЧЕРЕЗ РЕВОЛЮЦИОННУЮ 
ШИЗОФРЕНИЮ 

МАШИННОЕ БЕССОЗНАТЕЛЬНОЕ  
КАК ПРЕДПОСЫЛКА  
ДЛЯ «РЕИНКАРНАЦИИ» 
ЭКЗИСТЕНЦИАЛИЗМА

А.А. СУХНО

МОНОГРАФИЯ

Москва 
ИНФРА-М 
2020

МОСКОВСКИЙ  АВИАЦИОННЫЙ  ИНСТИТУТ 
(НАЦИОНАЛЬНЫЙ  ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКИЙ  УНИВЕРСИТЕТ)

УДК 141.32(075.4)
ББК 87
 
С91

Сухно А.А.
С91  
К абсурдной свободе через революционную шизофрению (машинное бессознательное как предпосылка для «реинкарнации» экзистенциализма) : монография / А.А. Сухно. — Москва : ИНФРА-М, 2020. — 
130 с. — (Научная мысль). — DOI 10.12737/7280.

ISBN 978-5-16-011388-3 (print)
ISBN 978-5-16-103096-7 (online)
Можно ли стать агентом машинного желания, чтобы при этом понятие 
свободы — как «радикального действия с принятием на себя всей полноты 
ответственности» — не потеряло смысл? Как теоретическое поле, где происходит операция по «скрещиванию» машинного желания и свободы, становится ареной для субъективной рефлексии? И что происходит с самим 
субъектом-«теоретиком» вследствие производимой им операции? Об этом 
книга…
Для студентов и преподавателей, а также всех интересующихся вопросами философии.

УДК 141.32(075.4)
ББК 87

Р е ц е н з е н т ы:
Лобастов Г.В., доктор философских наук, профессор кафедры теории и истории психологии Института психологии имени Л.С. Выготского Российского государственного гуманитарного университета;
Титов В.А., доктор философских наук, профессор кафедры философии Российского экономического университета имени Г.В. Плеханова

А в т о р:
Сухно А.А., кандидат философских наук, доцент кафедры философии и социальных коммуникаций «МАТИ» — Российского государственного технологического университета имени К.Э. Циол ковского

ISBN 978-5-16-011388-3 (print)
ISBN 978-5-16-103096-7 (online)
© Сухно А.А., 2016

Спасибо всем врагам, ибо воевать с ними – это единственный  
надежный способ остаться в полном одиночестве 
 
 
 
ПРОЛОГ. 
ИГРА В ПОДДАВКИ, ПРОКЛЯТИЕ И ПСИХОЗ,  
РЕВЕРСИЯ, «ПЕТЛЯ МЫШЛЕНИЯ», ИДЕНТИФИКАЦИЯ  
И ВООБРАЖАЕМАЯ СЦЕНА, «ТЕСТ-ДРАЙВ»  
ДЛЯ АНГАЖИРОВАННОГО СУБЪЕКТА  

Начну с чистосердечного признания. Эта работа – результат неудачи. Ставка, на которую возлагалась надежда в исследовательском 
проекте, не сыграла. Теперь очевидно, что неудача заключалась в самой постановке задачи – создать общее понятийное измерение для 
проектов Сартра и Делёза/Гваттари, что, по всей видимости, невозможно. Однако это признание имеет своей целью не констатировать 
мыслительный тупик, а напротив, использовать выпавший шанс – а 
если конкретнее, шанс зафиксировать саму форму движения мысли, 
которая делает открытие, совершает новаторское усилие. Именно в 
этом случае неудача – не препятствие, а необходимое условие. Если 
хотите, открытие, обнаружение чего-то нового – это легитимированная неудача. Подчеркну: речь не о «новом» как объективном явлении 
(было бы весьма проблематично определить его онтологический статус, так как мы были бы вынуждены сопоставить имеющийся объективный результат с предшествующей субъективной оценкой), а именно об «эффекте новизны», который является режимом мысли и достигается за счет ее внутренних метаморфоз. «Открытие», «новизна» постулируется самим мышлением, но не отражает некоего положения 
дел во внешнем мире, поскольку в таком случае потребовалась бы 
предварительная оценка со стороны мыслящего субъекта, которая бы 
указала на некое положение вещей как на устоявшееся и общеизвестное: т.е. «новизна» и возможность ее достижения означает разрыв, 
дистанцию в само́м мыслящем субъекте. 
Дело в том, что результат, которого мысль достигает, не является 
просто следствием реализации некоего замысла, а, напротив, имеет 
мощный ретроактивный эффект, пост фактум воздействующий на 
сам замысел. Хотелось бы подчеркнуть эту обратимость движения 
мысли, которая как раз и является механизмом обновления, движения 
вперед: та задача, которая была поставлена перед мыслящим субъектом, не остается неизменной, а трансформируется по мере того, как 
мышление ищет ее решение. В той мере, в какой субъект является 
ответственным за замысел всего предприятия, можно сказать, что 
процесс мышления изменяет самого мыслящего субъекта, – только 

тогда процесс и может считаться эффективным, имеющим «новаторскую» ценность. В противном случае, если не учитывать механизма 
обратимости, мы не поймем специфики процесса мышления, а будем 
его воспринимать только как кальку с «объективных» физических 
процессов, взяв за образец механические перемещения в пространстве, где есть некая субстанция, которая остается (причем скорее  
умозрительно, чем реально) неизменной, в то время как ее «форма» 
претерпевает различные метаморфозы. Мышление работает подругому. 
Чтобы достичь результата, «эффекта новизны», постулировать открытие чего-либо уникального, необходимо создать своего рода «альтернативную историю», произвести функциональное искажение – подобно тому, как новый политический режим переписывает «под себя» 
всю предшествующую историю, чтобы обрести легитимность. Именно так мышление движется вперед – в попытках обрести легитимность, достоверность достигнутых результатов за счет стирания собственного прошлого: оно заключается как бы в постоянном уничтожении пройденного пути, заметании собственных следов, в искажении, фальсификации своего источника – а вовсе не в методичной реализации замысла, тщательном следовании выбранному вектору. Движение обновляющей себя мысли – это своеобразная кривая: достижение результата, который уничтожает собственные предпосылки и задним числом вводит новую точку отсчета, переписывает заново собственную историю. 
Не следует думать, что здесь имеет место простое исправление 
«ошибки», совершенной в прошлом, корректировка замысла, заведшего исследователя в тупик, но именно радикальная реверсия, взгляд 
назад, который все меняет в самом основании, переигрывая сценарии 
и заново распределяя роли в пережитой драме. Никакой ошибки не 
было. Важно создать представление словно бы на самом деле замысел 
был другим, поскольку переделывая собственное основание, мысль 
становится полностью автономной от внешних процессов, обретает 
«эффект новизны», и больше ничто на нее не может воздействовать, – 
становится «открытием», «озарением», «откровением свыше».  
Иметь силы признать неудачу, чтобы превратить ее в победу. Объявить о своем поражении, чтобы выиграть. Да, это игра в поддавки, 
которую мысль ведет сама с собой, чтобы добиться независимости от 
всего внешнего, утвердить собственную автономию в обнаружении 
(точнее, постулировании – коль уж скоро это эффект самой мысли) 
некоего уникального содержания. 
И исследовательская неудача открыла возможность использовать 
этот реверсивный механизм, чтобы продвинуться дальше, – за рамки 
привычных границ мышления. Долгое время я полагал, что при сопоставлении философских концепций можно достичь эффекта, который 
объединил бы в себе результаты проектов Сартра (преимущественно 

раннего, времен «Бытия и Ничто») и Делёза/Гваттари (начало их сотрудничества, когда был написан «Анти-Эдип»). Сразу замечу, что 
мой выбор определялся скорее степенью провокативности проектов, 
чем каким-либо сходством, обнаруженном на уровне теоретического 
базиса: осознанное существование в абсурдном мире как этическая 
установка и психическое расстройство как онтологическая модель. 
При этом я очень тщательно следил за тем, чтобы дистанцироваться 
от обеих концепций – чтобы эффект их сопоставления открывал бы 
иное концептуальное измерение, обладающее самостоятельной ценностью. Эта попытка слияния двух проектов – не «ошибка», «иллюзия», а совершенно реальный стимул к мыслительной работе, который 
требует соответствующей экспликации. Результат этой работы – логика радикальной ответственности у Сартра и желающее производство машинного бессознательного образуют ассиметричную связь, не 
предполагают какой-либо «нейтральной» позиции, – стал моделью 
трансформации самого процесса исследования и его условий. Я вернулся к самому началу, чтобы все возобновить – легитимировать достигнутый результат за счет изменения процесса, который к нему 
привел, превратить его в нечто новое, в уникальное содержание. Пост 
фактум программа исследования была переписана и, соответственно, 
изменилась первоначальная задача: отныне ее исходной предпосылкой является признание принципиальной асимметричности при попытке синтеза философских проектов – невозможности конституировать их «тождественность», невозможности дистанцироваться от 
них в одинаковой степени. Напротив, работа мышления в данном случае обретает смысл постольку, поскольку один из проектов принимается как бы в качестве точки опоры, объекта идентификации, а другой – как ментальный экран, воображаемая сцена, на которой будет 
разыгрываться зрелище исходного проекта. 
Почему так происходит? Откуда берется эта асимметричность? 
Оттуда же, откуда взялось представление о симметричности: всегда 
имеется «остаток субъективности» в структуре исследования – авторское намерение. Возможно, случайное, зависящее от множества личных обстоятельств. Причем, эта идентификация не является произвольной: все дело заключается в том, каким образом мы пришли к 
сопоставлению этих концепций, и именно эта ключевая интенция переворачивает структуру всего исследования. И здесь важно, что онтология экзистенциальной негативности Сартра и машинное бессознательное Делёза/Гваттари представлялись автору этих строк как две 
фазы одного и того же движения: то есть предполагалось, что между 
ними существует некая преемственность, внутренняя связь, но все 
попытки, предпринятые автором, определить эту преемственность 
следует признать недостаточными – как представители традиции «левых интеллектуалов» во Франции, как интерпретаторы марксизма, как 
провокаторы и деконструкторы «академической философии», как 

идеологи тотального освобождения от оков «репрессивной культуры» 
и т.д. А потому требуется признать очевидное: между этими концепциями нет преемственности как объективного факта, а есть только 
интенция автора обнаружить эту преемственность, которая и 
структурирует исследование, а следовательно, и несет ответственность за его асимметричность. 
Воспользовавшись подсказкой со стороны герменевтики, можно 
заявить, что пусть интенция чисто субъективна и ее выбор зависит от 
личных обстоятельств автора, но сам факт опоры на субъективную 
интенцию – при этом она может быть практически любой – это то самое условие, без которого исследование в принципе невозможно. Как 
бы мы ни подошли к философскому материалу, с какой бы стороны 
ни приблизились – эффект будет один и тот же: достигнутый результат «аннулирует» исходную интенцию и произведет функциональное 
искажение, реверсию, – сотрет ее присутствие в самом начале работы, 
чтобы придать легитимность самой произведенной работе. 
Но это вовсе не будет означать, что субъективность исчезает, полностью растворяется в «подлинном», «абсолютно объективном» познании, очищенном от всякой произвольности и спонтанности. 
Напротив, таким образом исходная интенция опознается именно  
в качестве интенции, то есть «симптома» присутствия субъективности в самом предмете познания, сбрасывает маску «объективности» и 
предстает в своем настоящем облике, тем самым потрясая основания 
научного дискурса. Тезис о тождественности проектов Сартра и Делёза/Гваттари – это прикрытие, маскировка для намерения обнаружить 
их тождественность. И соответственно, «асимметричность» этих проектов, которая теперь стала исходным основанием исследования, – это 
не некое «позитивное содержание», достигнутое в результате учета 
допущенных ошибок и пересмотра поставленной задачи, а признание 
присутствия субъективности в произведенной работе – присутствия 
безусловного и неустранимого. Не «исправление ошибки», а наоборот, ее безоговорочное принятие. Стереть субъективную интенцию в 
начале исследования – значит признать определяющую для исследования функцию субъективности как таковую. 
Причем, эта субъективность выступает не как некая предпосылка 
познания, пусть даже и необходимая, а напротив, как отсутствие 
каких-либо предпосылок – признание, что их не существует, что на 
месте исходного основания зияет пустота. В этом, собственно, состоит принципиальное отличие от герменевтического дискурса, где указывается на позитивный характер всякого рода «предрассудков», 
«расхожих мнений», обусловленных исторической ситуацией, то есть 
тех же самых предпосылок (так как они позволяют произвести «слияние горизонтов» и достичь подлинного понимания Другого, чья 
мысль также опирается на некие исторические основания, «привходящие обстоятельства»). В данном случае как раз роль «исторической 

ситуации», рассматриваемой в качестве основания предпосылки исследования, сводится к нулю, ибо после опознания интенции именно в 
качестве интенции возникает опосредующий фактор между этой «исторической ситуацией» и интенцией, вносящий непредсказуемое искажение в их взаимосвязь. Это и есть субъект как имя беспричинности 
и «произвола», без всякого эмпирического содержания, голая интенциональность, чистая воля, пустая и неуправляемая спонтанность. 
Утверждается ли тем самым относительность результатов любого исследования? Ни в коем случае. Но тот факт, что выбор темы и замысел исследования заключает в себе пробел, дыру, не поддающуюся 
заполнению и именуемую «субъектом», – это безусловно. Как и то, 
что научный дискурс исключает этот момент из постановки исследовательской задачи и разработки программы: старается его обойти за 
счет требования к разработчику описать «актуальность» и «новизну» 
исследования. 
Таким образом, сама установка на обнаружение преемственности определяет доминирующее положение экзистенциализма Сартра, 
поскольку именно по отношению к нему, в связи с ним воспринимается проект машинного бессознательного, – только так становится 
возможным описать эту ситуацию как ситуацию преемственности, как 
вписанность в общую интеллектуальную традицию, контркультурное 
движение, научно-философский или политический дискурс об эмансипации. Таким образом, независимо от намерений автора, который 
искренне пытался дистанцироваться от обеих концепций, при сопоставлении проектов Сартра и Делёза/Гваттари неизбежно «перевешивает» первый. Экзистенциализм превращается в «центр тяжести», вокруг которого организуются концептуальный аппарат шизоанализа: 
после проведенной работы он предстанет в обновленном облике, 
включив в себя все эти понятия, пережив «концептуальную реинкарнацию». Поэтому сколько бы параллелей и аналогий мы ни находили 
в проекте Делёза/Гваттари с экзистенциальной негативностью Сартра, 
они имеют смысл постольку, поскольку являются как бы способом 
реализации последней, ее «второй жизнью», посмертным существованием. Они могут быть рассмотрены только в этой перспективе: желающие машины и шизо-потоки молекулярного бессознательного предстают как шанс для модели ангажированного субъекта продвинуться 
дальше, за пределы своих временных, исторических координат, отведенных ей историко-философской традицией. 
Естественно, при таком подходе за рамками произведения остаются уже ставшие «классическими» противопоставления между «автономией индивида» и «бессознательными сингулярностями»: напротив, пожалуй, можно сказать, что как раз подобные противопоставления и открыли возможность этого прорыва за собственные пределы – 
пространство для раскрытия экзистенциальных структур. 

Таким образом, форма этого произведения, траектория движения 
мысли – своеобразная петля. Теория Сартра – это начало пути и конечная точка, но только в более «модернизированном» варианте, поскольку концепция машинного бессознательного обеспечивает воспроизводство экзистенциальной негативности в новой концептуальной среде, где последняя может произвести перестройку мыслительных структур «по образу своему и подобию», деформировать эту 
среду так, чтобы она превратилась в отражение экзистенциального 
проекта. 
Это своеобразное испытание, которое налагается на модель экзистенциальной субъективности. Испытание «Анти-Эдипом». Испытание свободы (как онтологического условия сознания) шизофренией 
(как способом функционирования машинного бессознательного). Это 
можно сравнить с тест-драйвом, который предлагается клиенту при 
покупке автомобиля: экзистенциальная субъективность будет опробоваться в экстремальных условиях машинного бессознательного, – в 
концептуальной среде, абсолютно не приспособленной для функционирования ангажированного субъекта, принявшего этику радикальной 
ответственности. 
Итак, «свобода» и «желание»... Два тривиальных, затасканных понятия, усвоенных на уровне обыденного сознания и вызывающих повсеместно положительные ассоциации: «свобода» как право (социальное, юридическое) – противоположность обязанности и принуждения, и «желание» как способ получения удовольствия, противопоставляемый страданиям и лишениям. Однако интерпретация Сартра и Делёза с Гваттари наделяет эти понятия, с точки зрения обыденного сознания, напротив, смыслом сугубо отрицательным – что зачастую 
упускается из виду многими их комментаторами, уверенными, что 
при всей «эксцентричности» этих мыслителей (что с них взять, с «суперзвезд философии», «великих умов современности», им многое 
позволяется, не то что нам, – простым смертным) они, тем не менее, 
отражали «общечеловеческие ценности», двигались в фарватере «развития культуры». Однако в фокусе внимания здесь именно их исключенность, выброшенность из культуры, маргинальное существование 
отстаиваемых ими этических установок. Я приговорен быть свободным – и у моей свободы нет других препятствий, кроме нее самой, я 
не могу от нее избавиться, никак, даже если бы захотел. Желание – 
это сама реальность, а не позиция по отношению к ней, оно тотально 
и безгранично, и не руководствуется никаким субъективным интересом, ибо сама их создает из своей «психотической глубины». Свобода – это проклятие, желание – это психоз. 
Эти проекты предполагают два оригинальных типа субъективации: 
экзистенциальный герой, неоправданный и бесполезный, полностью 
реализует себя в действии, которое совершает, не имея никакой опоры 
или основания для выбора, и шизофреник-кочевник, лишенный иден

тичности децентрированный субъект, перемещается вслед за машинными потоками и обеспечивает постоянное воспроизводство бессознательного желания. Один избавляется от «овеществления», материальной инертности, которую ему навязывают как способ существования внутри (социального, природного или метафизического) универсума, «фетишизирующего» и уничтожающего свободу. А другой преодолевает статичность огромных молярных ансамблей, органов общественного производства, иерархический и трансцендентный аппарат, 
который изолирует и подавляет желание. Террорист (как архетип экзистенциального героя у Сартра – особенно ярко он проявляется в его 
художественных произведениях) и кочевник (как фигура конъюнктивного синтеза бессознательного у Делёза и Гваттари): брошенная 
бомба – как действие, ставшее судьбой, и блуждающий оператор шизо-потоков, заставляющий их течь, смешивать и приводить в расстройство кодировки, опрокидывать иерархические означающие. 
Возможно ли вообще, а если да – то как именно, принять шизофрению, не отказавшись при этом от этики радикальной ответственности? 
Если кочевник и террорист должны развернуть совместные действия, 
то против кого они будут направлены? Чтобы ответить на эти два вопроса – пришлось написать книгу. 

ГЛАВА 1. 
ГДЕ-ТО МЕЖДУ ПСИХОЗОМ И ПРОКЛЯТИЕМ 

Историко-философское поле организовано таким образом, что 
упомянув в рамках одного исследования имена Сартра, а затем Делёза 
и Гваттари, неминуемо сталкиваешься с двойным искушением. С одной стороны, возникает соблазн объявить, что экзистенциальная феноменология, несмотря на все свое новаторство, остается в плену 
предрассудков «репрессивной» формации бессознательного, отравлена паранойей, а потому и не может до конца расстаться с картезианским мыслящим субъектом и осознать все преимущества машинного 
способа существования, бесконечного шизофренического наслаждения. С другой, заняв противоположную позицию, вполне можно решить, что Делёз и Гваттари создали очередную версию «метафизического материализма», который отвергает человеческую свободу, редуцируя все проявления субъективности к бесчеловечной машинной 
логике, к работе безличной структуры, определяемой режимом молекулярных, а значит – согласно терминологии Сартра, «экстериорных» 
взаимодействий. 
Несмотря на внешнее противоречие, в историко-философском поле сохраняется устойчивое равновесие, – это незаметно достигается за 
счет его организации под знаком релятивизма. Ибо тезис о том, что 
каждая концепция может быть редуцирована к «точке зрения» ее разработчика, – по сути, релятивистский. А ведь это именно то, что́ 
принципиально невозможно сделать, – попеременно вставать на «позиции» Сартра и Делёза/Гваттари. Сама «точка зрения», «занимаемая 
позиция» – это не более чем призрак, обманка, а точнее попытка ввести субъективность там, где есть только имена. «Сартр», «Делёз», 
«Гваттари» – это как раз имена. На самом деле каждая концепция 
определяет изнутри собственный статус, в том числе и функцию собственного агента, «носителя», – и таким образом, субъективность вырабатывается в рамках самой концепции, исходя из ее содержания, а 
не прилагается к ней в виде «эмпирического индивида» с его авторским 
правом на любые высказывания «от первого лица». Напротив, именно 
этот самый «эмпирический индивид» практически полностью элиминируется в результате самого творческого акта, оставляя от себя только 
имя, – и все это ради того, чтобы существовала уникальная, трансиндивидуальная субъективность, созданная в рамках самой концепции: 
экзистенциальный герой или оператор шизо-потоков. Образно говоря, 
это именно у них нужно спрашивать, как будет структурировано концептуальное поле, а не реконструировать потенциальные мнения разработчиков, наблюдая за ситуацией со стороны, извне и обрекая себя тем 
самым на тоскливое релятивистское безразличие. 
Что существует реально в данном случае – так это концепцияпроект и концепция-машина, но не две равноценные концепции в го