Сибирский текст в национальном пространстве

ФЕДЕРАЛЬНОЕ АГЕНТСТВО ПО ОБРАЗОВАНИЮ 
СИБИРСКИЙ ФЕДЕРАЛЬНЫЙ УНИВЕРСИТЕТ 

pоссия *а* объе*2 ли2ера23рного "оспроиз"едения 
 

СИБИРСКИЙ ТЕКСТ 
В НАЦИОНАЛЬНОМ  
СЮЖЕТНОМ ПРОСТРАНСТВЕ 

Коллективная монография 

Ответственный редактор 
д-р филол. наук К.В. Анисимов 

3-е издание, стереотипное

Москва 
Издательство «ФЛИНТА» 
2019 

УДК 811.161.1 
ББК  83.3(2Рос+Рус)6 
         С34 

Р е ц е н з е н т ы : 

д-р филол. наук, проф. А.С. Янушкевич
(Томский государственный университет); 
проф. Сусанна Франк (Homboldt-Universit t zu Berlin) 

Сибирский текст в национальном сюжетном пространстве [Элек- 
C 34   тронный ресурс] : колл. монография / отв. ред. К.В. Анисимов. – 3-е изд.,  

стер. – М. : ФЛИНТА, 2019. – 226 с. – (Серия Россия как объект лите- 
ратурного воспроизведения). 

 ISBN 978-5-9765-2006-6 

Издание посвящено проблемам художественной рецепции и
идеологического конструирования Урало-Сибирского региона в русской
культуре XIX–XX вв. На основе произведений русских писателей, 
этнографов, а также с привлечением целого ряда прежде не
публиковавшихся архивных материалов авторы монографии исследуют
этапы сложного процесса осмысления русского Востока, вхождения его
в национальную картину мира, формирования спектра его культурно
исторических ролей. 

Для филологов, историков, социологов. 

         УДК 811.161.1 
         ББК  83.3(2Рос+Рус)6 

ISBN 978-5-9765-2006-6 
 © Коллектив авторов, 2014 
© Издательство «ФЛИНТА», 2014 

ОТ РЕДАКТОРА 

В современном литературоведении сложились два подхода к пониманию сибирского 

текста русской литературы. Первый – вслед за осуществленной В.Н. Топоровым и на сегодня 

уже классической реконструкцией Петербургского текста – продемонстрировал в 2002 г. 

В.И. Тюпа, охарактеризовавший комплекс сибирских мифологем в классических произведе
ниях литературы XIX в. как трансформацию архетипов инициационной обрядности1. Другой 

ракурс проблемы – понимание сибирского текста как аутентичной локальной словесности, 

катализатором к формированию которой служит территориальная идентичность (в случае с 

Сибирью – областничество XIX – начала XX вв. и его рефлексы в советской словесности и 

культуре диаспоры)2. Обе точки зрения являются взаимодополняющими – в соответствии с 

логикой самого материала, который представляет собой, с одной стороны, огромный массив 

текстов «о Сибири» (начиная с пронизанных мифопоэтикой и восходящих еще к античным 

временам европейских известий о Северной Азии XV–XVI вв. и вплоть до многочисленных 

травелогов XIX–XX столетий, преимущественно посвященных проблемам каторги и широко 

понимаемой этнографии), а с другой – опыт становления сначала местной рукописной, а за
тем и литературной в собственном смысле традиций3. По мере того как Россия продвигалась 

за Урал, преображаясь из сравнительно небольшого восточно-европейского государства в 

громадную территориально интегрированную империю, обе эти установки встречались в 

пространстве литературного текста и начинали сложно взаимодействовать.  

Увлеченное «локальными текстами» современное отечественное литературоведение 

редко прибегает к иерархизации образов тех территориальных миров, которые воссоздаются 

в культуре. Так, по умолчанию равнозначными признаются любые территориальные тексты, 

которые находятся за рамками московского и петербургского культурных локусов. Нередко 

родовым, объединяющим понятием для них служит понятие «провинциального текста». Од
нако когда тот или иной топографический ареал идентифицируется как провинциальный, то
1 Тюпа В.И. Мифологема Сибири: к вопросу о «сибирском тексте» русской литературы // Сибирский филологический журнал. 2002. № 1. С. 27-35. Предшественником В.И. Тюпы был Ю.М. Лотман, указавший на мифогенный характер сибирского ландшафта в рамках хронотопов главных русских романов XIX столетия. См.: Лотман Ю.М. В школе поэтического слова. Пушкин. Лермонтов. Гоголь. М., 1988. С. 338-340.  
2 Серебренников Н.В. Опыт формирования областнической литературы. Томск, 2004. Гл. 3, раздел 1. «Конструирование сибирского текста». 
3 Литературные образы сибирского ландшафта и некоторых его локальных составляющих в последнее время 
становились предметом изучения в ряде коллективных трудов. См.: Сибирский текст в русской культуре: Сб. 
ст. Томск, 2002; Сибирский текст в русской культуре. Вып. 2. Томск, 2007; Сибирь в контексте мировой культуры. Опыт самоописания: Коллективная монография. Томск, 2003; Сибирь: взгляд извне и изнутри. Духовные 
измерения пространства. Иркутск, 2004; Алтайский текст в русской культуре. Вып. 1. Барнаул, 2002; Алтайский 
текст в русской культуре: Материалы второго научного семинара «Алтайский текст в русской культуре». Вып. 
2. Барнаул, 2004; Алтайский текст в русской культуре. Материалы Третьей региональной науч.-практ. конф.
Вып. 3. Барнаул, 2006. Отметим также книгу американских славистов: Between Heaven and Hell. The myth of
Siberia in Russian Culture / Ed. by G. Diment and Y. Slezkine. New York, 1993.

гда неизбежно активизируются два его альтернативных, но «неразрывно связанных друг с 

другом смысла – убогого никчемного захолустья и потерянного рая»1. В этой ситуации на
учное исследование (особенно проводимое местным специалистом) рискует выйти за рамки 

науки в эмоционально-политическую плоскость. Характерным примером болезненного пе
реживания провинциальной «отдаленности» служит часто проникающий то в масс-медиа, то 

в публицистику и имеющий явную компенсаторную природу мотив «центральности» той 

или иной российской области и / или города. С этим мотивом нередко соседствуют разгово
ры не просто о местной самобытности, но самостоятельности и едва ли не исключительно
сти2.  

Сибирский текст, как показано в большинстве работ предлагаемого читателю издания, 

выходит за рамки провинциального мотивного субстрата русской культуры3, и если сразу 

вынести за скобки ненужные претензии на центральность (как ожидаемую альтернативу 

провинциальности), то уместнее всего будет проецировать сибирский текст на концепт пе
риферии. Впрочем, захолустьем, по определению Л.О. Зайонц, считать Сибирь (как и любую 

местность), конечно, можно. Однако следует понимать, что особенностью эмоционально
оценочных высказываний является их сочетаемость принципиально с любым объектом и, как 

результат, выражение определенного отношения говорящего к объекту, но не характеристи
ка его по существу. Будучи ключевым параметром семиосферы, периферийность естествен
ным образом присуща Сибири4, которую Н.М. Карамзин, вполне безоценочно и точно фик
сируя реалии, описывал как «неизмеримое пространство Северной Азии, огражденное Ка
менным Поясом, Ледовитым морем, Океаном Восточным, цепию гор Алтайских и Саян
ских…»5. Топографической изолированности соответствовала и историческая: пространство 

Северной Азии «укрывалось от любопытства древних Космографов», а когда давало о себе 
                                                            
1 Зайонц Л.О. История слова и понятия «провинция» в русской культуре // Russian Literature. North Holland. 
2003. LIII. С. 323. 
2 См. любопытную дискуссию о Норильске, который в определенном оценочном ракурсе оказывается выделенным из Сибири: «…Никогда никто в Норильске не считал себя и не будет считать сибиряком. Мы всегда считаем себя <…> северянами». И далее: «Я считаю, что норильчанин – это человек мира, даже не Севера, и не Юга, 
и не Красноярского края, а человек мира. Именно Норильск, Север дает нам возможность общаться со всем 
миром» и проч. (История места: учебник или роман? Сб. материалов Первой ежегодной конф. в рамках проекта 
«Локальные истории: научный, художественный и образовательный аспекты» (Норильск, 9-11 дек. 2004 г.). М., 
2005. С. 270; 273 и сл.).  
3 В новейших очерках российского колониализма, выпущенных издательством «Новое литературное обозрение», Сибирь помещена в один ряд с регионами, положение которых в составе империи иерархически выше 
провинции в обычном смысле этого слова. См.: Западные окраины Российской империи. М., 2007; Северный 
Кавказ в составе Российской империи. М., 2007; Сибирь в составе Российской империи. М., 2007; Центральная 
Азия в составе Российской империи. М., 2008. 
4 Аналогичным образом, но с другой точки зрения в терминах периферийности можно рассуждать и в целом о 
России, не без труда вписывающейся в европейскую цивилизационную парадигму. Нойманн И.Б. Использование «Другого». Образы Востока в формировании европейских идентичностей. М., 2004; Ливен Д. Россия как 
империя 
и 
периферия 
// 
Россия 
в 
глобальной 
политике. 
2008. 
№ 
6. 
Режим 
доступа: 
http://www.globalaffairs.ru/numbers/35/10831.html. 
5 Карамзин Н.М. История государства Российского: В 3 кн. Репринтное воспроизведение изд. 1842-1844 гг. Кн. 
3. М., 1989. Стб. 219. 

знать, то лишь как враждебная цивилизации земля. «…История не ведала Сибири до нашест
вия Гуннов, Турков, Моголов на Европу…»1 Если приводить примеры эмоционального от
ношения к этому положению вещей (будем реалистичны – как правило, негативного отно
шения), то оно будет представлять собой не столько тривиальные сетования на захолуст
ность окраины, сколько едва ли не эсхатологическое переживание края света и конца времен 

(в персональном измерении – обрыва, перелома частной, моей жизни). «…Надобно помнить 

общую тему, что Сибирь несет печать отвержения», – подчеркнул в одном из своих писем 

первый сибирский историк П.А. Словцов2, а его высокопоставленный друг и единомышлен
ник М.М. Сперанский воспринял свою губернаторскую миссию в Сибири 1819-1821 гг. не 

как продвижение на восток, а – в соответствии с воззрениями на преисподнюю – вниз. «Чем 

далее спускаюсь я на дно Сибири, тем более нахожу зла, и зла почти нетерпимого», – писал 

он своему товарищу А.А. Столыпину3. В этом смысле пушкинский образ «во глубине сибир
ских руд» имеет большую предысторию. 

Помимо отмеченных, другими приметами периферийности сибирского ландшафта яв
ляется не знавшая крепостничества (в масштабах центральной России) экономика, иной кли
мат, воспринимавшийся во всей гамме своих признаков – то как идеальный, то как невыно
симый4, своеобразная этнография и религия местного населения, сразу поставившая русско
го колониста перед вопросом, как относиться к местным культовым практикам5. Отметим 

наконец хорошо известное переживание русским человеком, особенно в XVII–XVIII вв., сво
его сибирского опыта как опыта пребывания в чужой стране (классический пример здесь – 

Аввакум). Все это заставляло многих авторов подспудно, а подчас и открыто соотносить си
бирскую окраину скорее с чужим, чем со своим, что, в свою очередь, едва ли свойственно 

оценкам провинции, рассматривавшейся все же как вариация своего, но с оттенком вторич
ности и подчиненности.  

Литературное «изобретение»6, конструирование сибирского ландшафта в русской куль
туре представляло собой сложный процесс постоянного колебания базовой оценки наблюда
теля, словно раздваивающегося между задачей дальнейшего отчуждения Сибири и противо
положной установкой, которая заключалась в символическом освоении / присвоении, вклю
чении Сибири в контур национальной жизни. Так или иначе обе установки подразумевали 

наделение Зауралья определенными ролями в рамках функционального поля культуры, со
                                                            
1 Там же. 
2 ИРЛИ. Ф. 120. Оп. 1. Ед. хр. 101. Л. 9. 
3 Письма Сперанского к А.А. Столыпину // Русский архив. 1871. № 3. Стб. 466. 
4 Анисимов К.В. Климат как «закоснелый сепаратист». Символические и политические метаморфозы сибирского мороза // Новое литературное обозрение. 2009. № 5 (99). С. 98-114. 
5 Слёзкин Ю. Арктические зеркала: Россия и малые народы Севера. М., 2008. 
6 Ср.: Вульф Л. Изобретая Восточную Европу: карта цивилизации в сознании эпохи Просвещения. М., 2003. 

единение Сибири с тем или иным заданием, которое она как социально-географическая и 

мифологическая реальность может выполнять по отношению к человеку. В настоящем изда
нии предпринята попытка рассмотреть репертуар этих символических ролей самой отдален
ной окраины Русского государства, ролей, формирующих сложную структуру сибирского 

текста в сюжетике русской литературы. 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Д.Н. ЗАМЯТИН 

 

Стрела и шар: введение в метагеографию Зауралья 

 

Есть горизонт у каждого предмета, 

и он не обязательно внутри 

него, а может быть снаружи. 

Не потому ли кажется луна 

намного ближе, скажем, чем Байкал, – 

ведь за Уралом все как будто рядом – 

поскольку он далек от нас, как миф? 

 

Иван Жданов. Завоевание стихий 

 

 

Метагеография: предмет и метод 

 

Метагеография – междисциплинарная область знания, находящаяся на стыке науки, 

философии и искусства (в широком смысле) и изучающая различные возможности, условия, 

способы и дискурсы географического мышления и воображения. Возможные синонимы по
нятия метагеографии – философия ландшафта (пейзажа), геофилософия, философия про
странства (места), экзистенциальная география, геософия, в отдельных случаях – география 

воображения, имажинальная (образная) география, геопоэтика, поэтика пространства. Тер
минологический смысл метагеографии аналогичен аристотелевскому пониманию физики и 

метафизики. 

Рационалистические и сциентистские подходы к этому понятию фиксируют предмет 

метагеографии на изучении общих (генерализированных) географических законов. Такие 

подходы первоначально развивались на базе общего землеведения и общей физической гео
графии в первой половине XX в., хотя первоначальные фундаментальные положения, кото
рые в современной интерпретации можно назвать метагеографическими, были высказаны 

уже в первой половине XIX в. немецким географом Карлом Риттером1. Существенная роль в 

становлении основ метагеографии принадлежит классической геополитике (конец XIX – на
чало XX вв.), в которой традиционная географическая карта стала осмысляться как предмет 

                                                            
1 Риттер К. Идеи о сравнительном землеведении // Магазин землеведения и путешествий. Географический 
сборник, издаваемый Николаем Фроловым. Т. II. М., 1853. С. 353-556; Геттнер А. География. Ее история, сущность и методы / Пер. с нем. Е.А. Торнеус; Под ред. Н. Баранского. М; Л., 1930; Замятин Д.Н. Методологический анализ хорологической концепции в географии // Изв. РАН. Серия географическая. 1999. № 5. С. 7-16. 

метафизических и геософских спекуляций1. Усиление интереса к метагеографии в рамках 

географической науки в 1950-1970-х гг. было вызвано внедрением математических методов, 

системного подхода и применением различных логико-математических моделей, призванных 

объяснять наиболее общие географические законы2. В дальнейшем, к концу XX – началу 

XXI вв., понятие метагеографии было подвергнуто критике с точки зрения традиционной 

сциентистской парадигмы, ориентированной на доминирование исследований в духе case
study, и практически вытеснено на дискурсивную периферию3. Вместе с тем неявные (ла
тентные) метагеографические постановки проблем постоянно присутствуют в современных 

исследованиях ландшафтных образов, географического воображения, символических ланд
шафтов, соотношения ландшафтов и памяти4. 

В рамках философии дискурсивные возможности развития понятия метагеографии 

были определены в первой половине XX века работами немецкого философа Мартина Хай
деггера – как в ранней феноменологической версии (книга «Бытие и время», 1927), так и в 

более поздних экзистенциалистских версиях (ряд эссе 1950–1960-х гг., в т.ч. «Строить оби
тать мыслить», «Поэтически обитает человек», «Искусство и пространство», «Вещь» и др.)5. 

Наряду с этим метагеография базируется и на различного рода феноменологических штуди
ях пространства и места – здесь к фундаментальным работам можно отнести труды Г. Баш
ляра 1940–1950-х гг6. Развитие семиотики, постструктурализма и постмодернизма способст
вовало оживлению философского интереса к метагеографическим проблемам в конце 1960-х 

– 1980-х гг. (работы М. Фуко, Ж. Делеза и Ф. Гваттари, введение в философский дискурс по
нятий гетеротопии, геофилософии, детерриториализации и ретерриториализации)7. Наконец, 

интенсивные процессы глобализации вкупе с концептуальным «дрейфом» философии к изу
                                                            
1 Замятин Д.Н. Геополитика: основные проблемы и итоги развития в XX веке // Политические исследования. 
2001. № 6. С. 97-116. 
2 Бунге В. Теоретическая география. М.: Прогресс. 1967; Гохман В.М., Гуревич Б.Л., Саушкин Ю.Г. Проблемы 
метагеографии // Математика в экономической географии. Вопросы географии. № 77. М., 1968; Харвей Д. Научное объяснение в географии. М., 1974; Саушкин Ю.Г. Экономическая география: история, теория, методы, 
практика. М., 1973; Асланикашвили А.Ф. Метакартография. Основные проблемы. Тбилиси, 1974; Николаенко 
Д.В. Введение в метатеорию метагеографии. Симферополь, 1982. 
3 Lewis, M. W., Wilgen К. Е. The Myth of Continents: A Critique of Metageography. Berkeley and Los Angeles, 1997. 
4 Tuan Y. Realism and fantasy in art, history and geography // Annals of Association of American Geographers. 1990. 
№ 80. P. 435-446; Soja E.W. Postmodern Geographies: The Reassertion of Space in Critical Social theory. London: 
Verso, 1990; Schama S. Landscape and Memory. New York, 1996. 
5 Хайдеггер М. Бытие и время / Пер. с нем. В.В. Бибихина. М., 1997; Хайдеггер М. Время и бытие. М., 1993; 
Хайдеггер М. Строить обитать мыслить // Проект international 20. Октябрь 2008. С. 176-190. 
6 Башляр Г. Вода и грезы. Опыт о воображении материи. М., 1998; Башляр Г. Грезы о воздухе. Опыт о воображении движения. М., 1999; Башляр Г. Земля и грезы воли. М., 2000; Башляр Г. Поэтика пространства // Башляр 
Г. Избранное: Поэтика пространства. М., 2004. С. 5-213. 
7 Делез Ж., Гваттари Ф. Анти-Эдип. Екатеринбург, 2007; Делез Ж., Гваттари Ф. Что такое философия? СПб., 
1998; Фуко М. Другие пространства // Фуко М.  Интеллектуалы и власть. Часть 3. Статьи и интервью. 19701984. М., 2006. С. 191-205; Замятин Д.Н. Гетеротопия. Материалы к словарю гуманитарной географии // Гуманитарная география. Научный и культурно-просветительский альманах. Выпуск 5. М., 2008. 

чению широких междисциплинарных областей знания в конце XX – начале XXI вв. обусло
вили толчок в развитии метафизических исследований земного пространства1. 

В искусстве собственно метагеографические проблемы начали осмысляться в начале 

XX в. – в литературе (произведения Пруста, Джойса, Андрея Белого, Кафки, Хлебникова, 

живопись и теоретические манифесты футуристов, кубистов, супрематистов, архитектура 

Ф.Л. Райта). Это художественное осмысление земного пространства шло параллельно науч
ному перевороту в физике (теория относительности, квантовая теория), развитию географии 

человека (антропогеографии). Искусство художественного и литературного авангарда (пре
жде всего, деятельность Кандинского, Малевича, Эль Лисицкого, Клее, Платонова, Леонидо
ва, Введенского, Хармса, чуть позднее – Беккета) рассматривало и воображало пространство 

как, по сути, экзистенциальную онтологию человека. Вторая волна европейского художест
венного авангарда (1940-1960-е гг.) фактически воспроизводила те же художественные пози
ции, не внеся ничего радикально нового. В рамках этой традиции важно использование син
тетических пространственных опытов китайского и японского искусства (живопись, графи
ка, каллиграфия, поэзия – например, произведения А. Мишо). 

К началу XXI в. метагеографические опыты и исследования развивались преимущест
венно в сфере литературы, философии, искусства; роль научных репрезентаций была незна
чительной. Для метагеографии в целом характерно смешение и сосуществование различных 

текстовых традиций: художественных, философских, научных; серьезное значение приобрел 

литературный жанр эссе, позволяющий наиболее свободно ставить и интерпретировать мета
географические проблемы2. Быстрое развитие технологий (компьютеры, видео, Интернет) 

способствует появлению новых метагеографических репрезентаций и интерпретаций (тема
тика виртуальных пространств, гипертекстов, лишь косвенно связанных с конкретными мес
тами и территориями). 

В содержательном плане метагеография занята проблематикой закономерностей и 

особенностей ментального дистанцирования по отношению к конкретным опытам воспри
ятия и воображения земного пространства. Существенным элементом подобного дистанци
рования является анализ экзистенциального опыта переживания различных ландшафтов и 

мест – как своего, так и чужого. С точки зрения аксиоматики метагеография предполагает 

существование ментальных схем, карт и образов «параллельных» пространств, сопутствую
щих социологически доминирующим в определенную эпоху образам реальности. Развитие и 

                                                            
1 Подорога В. А. Выражение и смысл: Ландшафтные миры философии. М., 1995; Нанси Ж.-Л. Corpus / Пер. с 
фр. Е. Петровской и Е. Гальцовой. Сост., общ. ред. и вступ. ст. Е. Петровской. М., 1999; Слотердайк П. Сферы. 
Макросферология. II. Глобусы. СПб., 2007. 
2 Замятин Д.Н. Метагеография: Пространство образов и образы пространства. М., 2004; Рахматуллин Р. Москва – Рим. Новый счёт семихолмия // Независимая газета. Ex Libris. 10 октября 2002. С. 4-5; Рахматуллин Р. Две 
Москвы, или Метафизика столицы. М., 2008; Голованов В. Пространства и лабиринты. М., 2008. 

социологическое доминирование массовой культуры ведет также к появлению приземлен
ных паранаучных версий метагеографии (близких подобным версиям сакральной географии), 

ориентированных на поиск и фиксацию различного рода «мест силы», «таинственных мест» 

и т.д. 

В идеологическом контексте метагеография и конкретные метагеографические опыты 

могут оказывать влияние на развитие художественных течений, научных и философских на
правлений, социополитических и социокультурных представлений интеллектуальных сооб
ществ. В концептуальном плане метагеография содержательно взаимодействует с гумани
тарной и культурной географией, геопоэтикой, географией искусства, геофилософией, са
кральной географией, архитектурой, мифогеографией, геокультурологией, различными ху
дожественными и литературными практиками.  

 

Ключевой элемент метагеографии России 

 

Метагеография Зауралья – ключевой элемент современной метагеографии России. 

Если понимать под метагеографией России систему идеологических образно-географических 

комплексов или ансамблей, ориентированных на закрепление центрального образа-контекста 

Северной Евразии1, то метагеография Зауралья представляет собой динамическую образно
географическую структуру, призванную совершить радикальное перемещение, «перетащить» 

и трансформировать старые образно-географические комплексы, направленные на воспроиз
ведение идеологических образов Византии, Третьего Рима и «второй Европы». Становление 

метагеографии Зауралья в рамках метагеографии России начинается примерно с XI-XII вв. 

(походы новгородцев за Камень), однако решающими событиями – в то же время еще не оп
ределяющими геоидеологическую ситуацию до конца – оказываются присоединение Сибири 

к России (конец XVI–XVII вв.) и интенсивное хозяйственное и культурное освоение Урала в 

XVIII–XIX вв. 

Основную метагеографическую проблему России можно сформулировать так: идео
логическая инерция старых образно-географических комплексов «удерживает» страну к за
паду от Урала и тормозит процессы ментального дистанцирования по отношению к Европе. 

Соответственно, главную метагеографическую задачу России, которая решается уже прибли
зительно на протяжении 400 лет, можно обозначить как поиск привлекательных, эффектив
ных идеологических образов Зауралья, способных ментально «развернуть» страну к востоку, 

в сторону Сибири, Дальнего Востока, Центральной Азии и Китая. Естественно, что накоп                                                            
1Замятин Д.Н. Вообразить Россию. Географические образы и пространственная идентичность в Северной Евразии // Космополис  № 3 (22). Осень 2008. С. 33-40; Замятин Д.Н. Геократия. Евразия как образ, символ и проект 
российской цивилизации // Политические исследования. 2009. № 1. С. 71-90.