Русская литературная утопия второй половины ХХ века

УДК 882
ББК 83.3 (2 Рос = Рус) 

К 56 

Рецензенты:

Доктор филологических наук В. Е. Головчинер,

 Доктор филологических наук Б. А. Чмыхало  

Ковтун Н. В. 

Русская литературная утопия второй половины ХХ века [Электронный 

ресурс] : монография / Н.В. Ковтун. - 3-е изд., стер. - М. : ФЛИНТА, 2019. - 352 с. 

ISBN 978-5-9765-2002-8 

Предлагаемая работа является первым опытом системного изучения «счастливой» 

(позитивной) утопии в современной художественной прозе. В монографии выделяются 
этапы становления русской литературной утопии на протяжении XVIII – начала XX веков 
с тем, чтобы выяснить особенности и динамику развития метажанра («пародийного 
жанра»), представленного во второй половине ХХ столетия произведениями «мерцающего 
утопизма» позднего соцреализма и патриархальной утопией «деревенщиков».  

В центр исследования выдвигается вопрос о роли, значении, художественных 

особенностях именно «позитивной» русской утопии, о её связях с архетипами народного 
утопизма, специфике и перспективах развития. Подчеркивается условность жёсткой границы 
между утопией и антиутопией; выделяется ряд признаков (утопичность художественного 
сознания автора, своеобразие хронотопа, утопического характера, мотивной структуры), 
которые позволяют анализировать отечественную утопию как относительно самостоятельное 
и оригинальное художественное явление. 

История отечественного утопизма (ограниченная рамками метрополии) рассматривается в 

ретроспекции религиозно-нравственных исканий XVIII-XX столетий. Преимущественное 
внимание уделяется вопросу о соотношении «рационального» и «иррационального» начал 
в формировании отечественной утопической традиции, выявлению характера связи утопии 
и эзотерических практик. Важнейшие вопросы монографии – вопросы взаимовлияния 
утопии и масонства, утопии и древнего гностицизма, ни разу не становившиеся предметом 
самостоятельного критического анализа.  

Преподавателям литературы, философии, культурологии, эстетики, а также студентам и 

аспирантам, специализирующимся в области гуманитарных наук. Представляет интерес для 
специалистов – филологов, философов, искусствоведов и широкого круга интеллектуалов. 

УДК 882 

ББК 83.3 (2 Рос = Рус)

К 56

ISBN 978-5-9765-2002-8 
© Издательство «ФЛИНТА», 2014 

 
Содержание 
 
 
Введение 
 
Глава 1. Масонский дискурс и русская художественная утопия XVIII – начала XX веков  
1.1. 
Границы утопии 
1.2. 
Интеллектуальный утопизм и мечты масонов 
1.3. 
Романтические и антиромантические утопии 
1.4. 
Закат «счастливой утопии»: Чернышевский, Достоевский, Салтыков 
1.5. 
Эзотерическая традиция и утопии модернизма 
  
Глава 2. Гностико-утопическая традиция в ортодоксальной прозе соцреализма 
2.1. «Утопический реализм» как неорелигиозный проект. Этапы становления 
2.2. Утопия «мерцающего соцреализма». Редукция гностико-коммунистического канона 
2.3. Теократическая  утопия  «Красной Империи»  –  Бездны  в  творчестве  В. Кочетова  
40-50-х годов 
2.4. Советская «софиология». Романы В. Кочетова 60-х  
 
Глава 3. Утопия в прозе традиционалистов 
3.1. На перекрестке Утопий: Всемирный город или Беловодье  
3.2. «Диалог» утопии – антиутопии в рассказах А. Солженицына 
3.3. Нравственная утопия В. Распутина 
3.3.1. Мифологема Русь – Храм – София в раннем творчестве писателя 
3.3.2. «Царство Зверя» и его художественное воплощение в повести «Живи и помни» 
3.3.3. Идиллия и Апокалипсис. Произведения конца 70-90-х годов 
 
Глава 4. Религиозно-мистическая  легенда о Беловодье в  художественном  сознании  
В. Личутина 
4.1. Миф – утопия – миф. Личутин как мистический утопист 
4.2. Миф и принципы организации художественного пространства 
4.3. Система художественных образов. Поэтика «демонического» 
4.4. Миф о скитальце 
4.5. Деконструкции и реконструкции утопии в литературе конца XX столетия 
 
Заключение 
 
 

«В России не было счастливого 
настоящего, а только заменяющая 
его 
мечта 
о 
“счастливом 
будущем”» 
(Д. С. Лихачев) 
 

                                                          Введение 

Проблема преемственности в становлении литературно-художественных эпох 
остается одной из магистральных в теории культуры. Тема соотношения модернистской 
и традиционалистской линий в развитии литературы ХХ века и составила центр 
исследования. 
Развитие современной литературы целым рядом исследователей анализируется 
через термин «утопия»1, где утопии мастеров авангарда предваряют глобальную 
коммунистическую утопию, оформившуюся в художественном творчестве через теорию 
соцреализма (30-е годы), на смену которой в 50-60-е годы придёт ретроспективная 
утопия «деревенщиков» в разнообразии авторских вариантов2 и технократические 
утопии «молодёжной прозы», а неким итогом утопических исканий литературы ХХ века 
станет искусство «соц-арта», названное Б. Гройсом «русским постутопизмом»3. В данной 
парадигме 
место 
постмодернизма 
как 
совокупности 
практик 
противостояния 
утопическим интенциям определено ролью антиутопии. «Утопия – единство искусства и 
жизни. Но она же знаменует собой предельную изоляцию человека, его моральное и 
эстетическое банкротство. И в этом смысле постмодернизм есть конец утопии»4. 
Провал отечественной истории в утопические бездны литературоведами, как 
правило, лишь фиксируется, анализ глубинных причин произошедшего ограничивается 
ссылками на авторитеты Ницше, Шопенгауэра, отчасти Канта, на идеи западного 
просветительства и Ренессанса5. В современной критике утопию всё чаще определяют 
как 
общеинтеллектуальный 
дискурс, 
содержание 
которого 
выявляется 
через 
противостояние некой совокупности приемов, тематизируемой понятиями «миф», 
«ритуал» (Ф.Х. Кесседи, Ж. Сорель, Р. Рюйе, Н. Фрай, А. Петруччи); «эсхатология» (М. 
Бубер, К. Поппер, Ж. Дюво, А. Свентоховский), «идеология» (К. Мангейм, Г. Барт, Р. 
Рюйе, Н. Фрай). Особенно стоит указать на трактовку утопии как интенции, органично 
присущей человеческому сознанию в качестве мечты, желания (Э. Блох, Ортега-и-Гассет, 
П. Тиллих, А. Нойзюсс). Из недавних работ следует отметить концепции Б. Гройса, где 
утопия рассматривается как способ преодоления границы между искусством и жизнью, 
«культурным архивом» и «текущим моментом», а также французских исследователей Л. 
Геллера,  М. Нике. Последние, работая с понятием «утопическое поле»6, определяют его 
очертания, исходя из двух основных критериев: радикального разрыва с настоящим и 
коллективного характера идеала или утопической цели. Отмечая, что «утопия как 
литературный жанр не занимает в “утопическом поле” центральное место», авторы 
сосредоточивают свои усилия на анализе дискурсивной утопии и русского утопизма. 
Общеизвестен 
интерес 
современной 
критики 
к 
антиутопии. 
Глубокие 
исследования посвящены  художественному  анализу  антиутопии  начала  века  (Н. Н. 
Арсентьева, М. Золотоносов,  М. Геллер, О. В. Быстрова, В. В. Васильев, О. Л. 
Лазаренко, А. Зверев, Т. А. Каракан, В. Лакшин, И. Шайтанов, И. Роднянская, Р. 

1 А. Мортон пишет Утопия (с прописной буквы), говоря о воображаемой стране, и утопия (со строчной) – 
если речь идет о сочинении, написанном об этой стране. В работе мы руководствуемся этим же правилом. 
2 См.: Ковтун Н.В. Социокультурный миф в современной прозе. Творчество В.Личутина. Красноярск, 2002. 
3 Гройс Б. Утопия и обмен. Стиль Сталин. О новом. М., 1993. С. 75-76. 
4 Линецкий В. Об искренности в литературе // Вестник новой литературы. 1993. №5. С.234. 
5 См.: Белая Г. Авангард как богоборчество // Вопросы литературы. 1992. №3. С. 115-124. 
6 Утопия движется утопизмом как «принципом надежды», по Э. Блоху. Утопия определенного типа и 
утопизм формируют утопическое поле. См.: Геллер Л., Нике М. Утопия в России. СПб., 2003. С. 7. 

Гальцева, С. Семенова, О. Матич и др.). В последнее десятилетие заметно усилилось 
внимание к утопическому проекту соцреализма (Б. Гройс, М. Геллер, А. Эткинд, И. 
Смирнов, М. Берг, Б. Ланин, А. Гольдштейн, Е. Добренко, М. Эпштейн, В. Паперный, К. 
Кларк, Х. Гюнтер, М. Липовецкий, Г. Митин, М. Чегодаева и др.). Предметом 
теоретических дискуссий остаётся вопрос о жанровых границах утопии, принципах её 
классификации (В. П. Шестаков, Э. Я. Баталов, Т. А. Чернышёва, Ю. Кагарлицкий, И. 
Роднянская, В. Гутуров, Н. И. Чёрная, В. А. Чаликова и др.). Изучение народного 
утопизма возобновилось в шестидесятых годах благодаря трудам А. Клибанова о 
народных социальных утопиях и К. Чистова об утопических народных легендах. 
Концепция 
русской 
литературной 
утопии 
второй 
половины 
ХХ 
века, 
рассматриваемая в диссертации, учитывает и богатый опыт мировой утопической мысли: 
кроме уже названных следует отметить работы по типологии утопии Л. Мамфорда, Л. 
Сарджент, Г. Морсона, Л. Геллера, Х. Гюнтера; фундаментальные исследования по 
истории утопии А. Свентоховского и В. Святловского; труды по изучению 
повествовательной утопии (С. Бэр, Р. Стайтс, Э. Клавс). Однако общим для большинства 
работ остаётся утверждение, что в литературе второй половины ХХ века нет места 
позитивной утопии, что явно не соответствует исторической действительности. 
Менталитет художника прошлого столетия определился во времена, когда 
провозглашен был тезис Ницше: «Бог умер». Наступившие «сумерки Богов» понуждали 
к двум следствиям: на долю русского авангарда 10-20-х годов выпало строительство 
новой художественной вселенной, где ставшее вакантным место Бога-Творца занимает 
художник-демиург; а те, кто не были готовы к столь радикальной духовной перестройке, 
пытались сохранить в собственном творчестве черты христианского образа мира и 
человека. Трагедия новокрестьянских поэтов, оставшихся в одиночестве меж двух 
художественно 
и 
духовно 
родственных 
лагерей 
отечественного 
авангарда 
и 
соцреализма1, – трагедия верности трансцендентальному в эпоху бунтующей 
материальности. 
Разрушенная христианская гармония Вселенной, осознанная как трагедия 
традиционалистами или как долгожданный праздник авангардистами, равно поставила 
перед человеком нового эона задачу создания иной картины мира2. Моделировать мир 
для художника – вечная, но чаще всего подсознательная деятельность, направленная на 
утверждение ценностей новой, сотворенной, художественной вселенной, вопреки так 
называемой глобальной модели мира. Автор подвергает сомнению общепринятые 
ценностные доминанты во имя творческой игры, полемики или в целях утопических 
переделок. Однако в кризисные исторические периоды рождается настоятельная 
потребность открыто разбирать вопросы мироздания, роли и места человека в 
изменившейся вселенной. Такие переломные эпохи в русской культуре ознаменованы 
первой мировой войной, революцией и более поздними событиями 50-60-х годов, 
связанными с разоблачением сталинских репрессий. Именно в эти «последние времена» 
обостряется интерес к утопии, которая и позволяет разочаровавшемуся в реальности 
художнику максимально произвольно распорядиться судьбами мира и человека. 
Основу авангардной эстетики выразил П. Пикассо своей знаменитой фразой: «Я 
изображаю мир не таким, как его вижу, а таким, как его мыслю»3. Соцреалисты, 
развивавшие магистральные идеи авангарда о творчестве-ремесле, новом жизнестроении, 
нивелировке границ между искусством и неискусством…, довели их до логического 

1 В конце 20-х – начале 30-х годов целый ряд левых художников уже так близко подошел к соцреализму, 
что остался один шаг до слияния с ним. См.: Гюнтер Х. Художественный авангард и соцреализм // 
Вопросы литературы. 1992. №3. С. 168.  
2 Новое в искусстве мы понимаем как некую инновацию, результатом которой становится смещение грани 
между профанной и художественно маркируемой областью культуры. См.: Гройс Б. Утопия и обмен. С. 
113-244. 
3 См.: Дмитриева Н.А. Опыт самосознания // Образ человека и индивидуальность художника в западном 
искусстве ХХ в. М., 1984. С. 11. 

завершения, выстроив мистический (мыслимый) град в реальности, превратив жизнь 
целого государства в некое теургическое действо1, художественный акт, эклектически 
соединяющий в себе сектантские2, авангардные и псевдохристианские элементы3. 
В данном исследовании впервые история русской литературной утопии 
(ограниченная рамками метрополии) рассматривается в ретроспекции религиознонравственных исканий XVIII-XX столетий, пристальное внимание уделяется проблеме 
соотношения «рационального» и «иррационального» начал в формировании утопической 
традиции4, вопросу о взаимовлиянии утопии и эзотерических учений, родство которых 
«до сих пор не было выявлено в достаточной степени»5. Сама идея знания, позволяющая 
радикально улучшить мир, заимствована утопией из эзотерических практик. Источник 
высшего знания – Посвященный, Благодетель, Вождь, Великий Шаман, как правило, 
отличается от Бога канонических религий. Он открывает тайны мироздания с помощью 
магических формул, а затем совершенствует его, управляет им. Утопист действует в этой 
же логике; «личные» связи авторов утопий с эзотерической традицией – установленный 
факт. Важнейшими вопросами диссертации становятся вопросы взаимовлияния утопии и 
масонства, ставшего «первой популярной философией, какая была по силам для людей 
обиходного образования в половине XVIII-го века»6; утопии и древнего гностицизма, 
определивших своеобразие коммунистического мифа.  
Становление 
русской 
национальной 
идеи, 
маркированной 
утопическими 
интенциями, рассматривается на фоне истории самого этноса; анализируется время, 
создавшее столь благоприятную почву для утопий, ибо именно «оно представляет 
условия наибольшего благоприятствования одним жанрам, сдерживая рост других. Это 
происходит помимо авторских пристрастий, а нередко – вопреки общественным 
обстоятельствам»7. Следовательно, в самой истории нации кроется объяснение тех сил, 
движение которых приводит к репродуцированию проектов переустройства мира.  
Культура ХХ века – культура фазы надлома, упадка, когда очевидна угроза 
сохранению этносоциальной целостности; время советской (прогрессистской) Утопии, 
нацеленной на уничтожение реально существующей культуры – национальной. В 
литературе второй половины ХХ столетия заметен настоятельный интерес к кризисным 
событиям прошлого, через осмысление которых пытаются найти пути преодоления 
трагедии настоящего (исторические романы Д. Балашова, повести В. Распутина, 
утопические «Путешественники» В. Личутина). В переломные эпохи и рождаются идеи о 
неблагополучии, ущербности собственной культуры, желание переделать (переписать) 
национальную историю, перекроить лик народа по новому образцу. Начало ХХ столетия 
характеризуется футурологическим, утопическим ощущением времени, а его конец 
маркирован апокалипсическими настроениями, игнорированием истории как таковой, её 
отмене, десемантизации. Постмодернизм – фиаско веры в Утопию, что, впрочем, ещё не 
гарантирует преодоление утопического дискурса. Современные художники стремятся 
освободиться от завораживающей власти «Нигдейи», перевести проблему в иную 

1 Задачей русской культуры Бердяев считал не отражение, но преобразование мира. «Теургия не культуру 
творит, а новое бытие, теургия сверхкультурна. Теургия – искусство, творящее иной мир, иное бытие, 
иную жизнь, красоту как сущее. Теургия<…> направляет творческую энергию как жизнь новую. В теургии 
слово становится плотью. В теургии искусство становится властью. Начало теургии есть уже конец 
литературы, конец культуры… Теургия есть действие человека, совместное с Богом – богодейство, 
богочеловеческое творчество<…> Теург творит жизнь в красоте». См.: Бердяев Н. Смысл творчества. М., 
1916. С. 219. 
2 См.: Эткинд А. Хлыст. Секты. Литература и революция. М., 1998. 
3 См.: Clark K. The Soviet novel. History as ritual. Chicago; London. 1981. 
4 Под утопической традицией мы понимаем ряд текстов, каждый из которых представляет источник 
мотивов, образов для позднейших утопических произведений. 
5 Геллер Л., Нике М. Утопия в России. С. 8. 
6 Пыпин А. Масонство в России. XVIII и первая четверть XIX в. М., 1997. С. 178. 
7 Зверев А. Зеркала антиутопий // Антиутопии ХХ века. М., 1989. С. 336. 

плоскость – чистой игры, профанации, но тем только подчёркивают свою интимную 
связь с предшествующей утопической традицией. 
Скептико-ироническая позиция постмодернизма ничуть не менее чем авангард, 
акцентирует демиургические претензии искусства на создание новой художественной 
реальности, вытесняющей и заменяющей действительность1. Граница между авангардом 
и постмодернизмом оказывается размытой, оставляя отпечаток вторичности на 
эстетических претензиях последнего. Игра в Утопию как игра в игру, связанная с  
«остранённой» саморефлексией авторов, симуляцией творческой энергии, способствует 
переносу внимания на маргинальные литературные явления, где само понятие 
переустройства мира – новизны лишается прежних критериев. Вместо «рая» здесь и 
сейчас рождается ощущение, что «будущее было вчера». Глобальные построения 
авангарда и соцреализма заменяются мышиной вознёй приватных, индивидуальных 
утопий, каждая из которых готова сыграть в истину. 
Подобно тому, как соцреализм – идеологическая фаза авангарда – использовал в 
своих художественных построениях образцы классического наследия, постмодернизм 
извлекает из архаических глубин прошлого случайные, осколочные эстетические 
ценности, причудливо сочетая их в новое эклектическое единство, чтобы из этого 
произвольного сочетания обрывков прежних Утопий самозародился иной смысл. Такая 
игра вне традиционного для русской литературы нравственного контекста стала 
возможной только в постапокалипсическое время, где наступает не только «смерть 
Бога», но и «конец сатаны», которому отдавали почести модернисты начала ХХ века2. 
Русский модернизм и постмодернизм, являясь культурами переходной поры, 
безусловно, несут в своей сердцевине реплику западного мира, черты цивилизованного, 
прогрессистского бытия, как их понимали представители традиционалистской линии 
русской философии. Интегрирование в русскую культуру «фаустовского» начала 
привело 
к 
разрушению 
религиозно-патриархального, 
мифологического 
(в 
его 
традиционном понимании) взгляда на мир. В трещины былого монолита проникли 
атеистические, гностические учения. Идея «оцерковленной» России, лежащая в 
основании национальных мифологем, профанируется и травестируется, к концу ХХ 
столетия этот процесс, начатый реформами Никона и Петра I, привёл к смене 
идеализированного представления нации о самой себе, изменению всего стиля жизни3. 
Начиная с Петра I утопическое проектирование становится одной из важнейших 
функций власти. 
Ситуация нынешнего кризиса, промежутка, когда коммунистическая Утопия 
рухнула, а новый универсальный миф постмодернистского общества вряд ли возможен в 
прежнем масштабе4, оказывается ценна возможностью кодификации глобальных Утопий 
Утопий прошлого, ибо «пока миф творится, он ещё не осознаётся как миф»5, его анализ и 
и означает его завершение, прагматизацию. Ревизия же прошлых утопических проектов 
переустройства мира даёт возможность сделать процесс заполнения сегодняшнего 
идеологического вакуума предсказуемым, осознанным. Е. Шацкий свидетельствует, что 
«историки утопий обычно заканчивают своё изложение негативными утопиями первой 
половины ХХ века, считая чуть ли не аксиомой то, что время позитивных утопий 
кончилось, к тому же они, как правило, не выходят за рамки европейской культуры, 

1 См.: Маньковская Н.Б. Эстетика постмодернизма. М., 2000. С. 292-299. 
2 См.: Слободнюк С.Л. «Идущие путями зла». Дьяволы серебряного века. Древний гностицизм и русская 
литература. 1830-1930 гг. СПб., 1998. 
3 Ряд исследований раскола рассматривают реформы Петра I как прямое продолжение начинаний Никона. 
См.: Кириллов И. Третий Рим. Очерки исторического развития идеи русского мессианизма. М., 1914. С. 42. 
4 См.: Бинова Г. Соцарт как преодоление утопически-идейной традиции (прозаический вариант: В. 
Сорокин, В. Ерофеев, З. Гареев) // Sb. Praci Filoz. fak. Brnenske univ. R. Literarnevedna. Brno, 1994. Roc. 53. 
C. 107-114. 
5 Журавлёва А.И. Русская классика как национальная мифология // Проблемы литературных жанров: 
Материалы IX Международной науч. конф. 8-10 декабря. 1998. В II ч. Ч. I. Томск. 1998. С. 14. 

чтобы спросить, что в это время происходило в общественной мысли третьего мира»1. 
Об «антиутопизме как специфическом качестве художественного мышления второй 
половины XX века» пишет критика нового столетия2. 
Интерес современного литературоведения к антиутопии в историко-генетическом 
и теоретическом аспектах носит односторонний характер. Утопическую литературу чаще 
рассматривают в качестве контекста, в котором складывается антиутопия, развиваются 
антиутопические мотивы и образы3. Отдавая себе отчёт в условности противостояния 
«утопия – антиутопия», мы, тем не менее, выделяем ряд признаков (утопичность 
художественного сознания автора, своеобразие хронотопа, утопического характера, 
мотивной структуры), которые позволяют анализировать отечественную утопию как 
относительно самостоятельное и оригинальное художественное явление. 
Предлагаемая работа является первым системным опытом анализа позитивной 
(«счастливой») утопии в русской художественной прозе второй половины ХХ века, что 
определяет 
ее 
актуальность 
и 
научную 
новизну. 
Опираясь 
на 
традицию 
предшествующих исследований, мы выделяем этапы становления русской литературной 
утопии на протяжении XVIII – начала XX веков с тем, чтобы выяснить особенности 
становления отечественной утопической традиции, представленной во второй половине 
ХХ столетия произведениями «мерцающего утопизма» позднего соцреализма и 
патриархальной утопией «деревенщиков». В центр диссертации выдвигается вопрос о 
роли, значении, художественных особенностях именно «позитивной» русской утопии, о 
её связях с образцами народного утопизма, специфике и перспективах развития.  
Ограниченные 
избранной 
проблематикой 
(соотношение 
«прометеевской», 
прогрессистской и традиционалистской, опирающейся на архетипы народных легенд, 
линий утопизма), хронологическими рамками (утопическая литература второй половины 
ХХ века как завершающая часть целой художественной эпохи, практически не 
изучавшаяся в данном аспекте4), стремлением рассмотреть глобальные утопические 
проекты (серьезно повлиявшие на миропредставления современников), критериями 
утопии как вида литературного жанра и, наконец, объемом диссертации, мы вынуждены 
отказаться от анализа утопий, созданных в эмиграции, и подробного исследования 
художественных проектов переделки мира, появившихся в русской литературе начала 
ХХ столетия (вызывающих все больший интерес современной критики5). Подчеркивая 
генетическую связь между утопическими проектами модернистов, авангардистов и 
соцреалистов-ортодоксов; между народной утопией, славянофильством и утопическими 
проектами «деревенщиков», мы акцентируем внимание на утопиях «мерцающего 
соцреализма» и традиционалистских построениях, привлекая богатейший материал по 
утопизму XVIII – начала ХХ века для выявления архетипов, образов, мотивов, 
отличающих русскую утопическую традицию в целом. 
 
Цель работы заключается в следующем: изучить идеологию и художественное 
своеобразие утопии в современной русской литературе (вторая половина ХХ века); 
осмыслить характер движения, изменения данного вида литературного жанра; выявить 
основные тенденции его развития.   
С главной целью соотносятся конкретные исследовательские задачи: 
      – проследить эволюцию отечественной утопической традиции: от масонских утопий 
второй половины XVIII столетия до глобальных гностических построений соцреализма и 
патриархальных проектов обновления мира «деревенщиков»; 

1 Шацкий Е. Утопия и традиция. М., 1990. С. 178-179. 
2 Маркова Т. Современная проза: конструкция и смысл. М., 2003. С. 220. 
3 См.: Баталов Э.Я. В мире утопии. М., 1989. С. 4. 
4 Пособие Н.Л. Лейдермана и М.Н. Липовецкого «Современная русская литература: 1950-1990-е годы» 
вышло в конце 2003 г., когда концепция данной работы уже сложилась. 
5 См.: Петрова О.А. Жанр утопии в русской прозе первой половины 1920-х годов // Автореферат на 
соискание ученой степени канд. филол. наук. Тюмень, 1998. 

– определить характер связи русской утопии и эзотерических учений; 
      – выработать собственно филологическую, а не только идеологическую систему 
критериев оценки прозы позднего соцреализма (50-70 годы) как гностической и 
утопической; 
       – дать анализ «деревенской» прозы как варианта ретроспективной утопии; выявить 
характер ее связи с традициями народно-религиозного утопизма (прежде всего 
старообрядчества); 
       – изучить идейно-художественные перспективы проектов традиционалистов в 
«постутопические» времена: на материале творчества В. Личутина; доказать, что интерес 
к философии, эстетике староверия определен мировоззренческой установкой писателя, 
сама специфика мышления которого сродни народной.  
Исследование русской литературной утопии второй половины XX века естественно 
будет предварить по необходимости беглым обзором тех черт, которые отличают 
современные утопические проекты от классических образцов. Окончательного 
разделения здесь провести невозможно, так как целый ряд особенностей ещё только 
обнаруживает себя, однако некоторые заключения, выводы уже сделаны1. В современной 
культуре преобладает интерес к негативной утопии, антиутопии2. Фред Полак 
свидетельствует, что «вот уже около тридцати лет люди живут под почти безраздельным 
гнётом антиутопии, уверяющей их в том, что мы движемся от плохого к худшему и 
обречены завершить свой путь в поистине адском кошмаре»3. Подобные настроения – 
реакция на возможность осуществления утопических проектов в реальности: «двадцатый 
век скомпрометировал утопию, как, вероятно, никакой другой. Роковая, по Бердяеву, 
способность утопических прожектов “сбываться”, проявилась уже в первой половине 
столетия»4. 
Не менее важен здесь и опыт социальной диагностики. Утопии ныне чаще, чем 
прежде, принимают форму социологических, научных, политических концепций и 
теорий либо оказываются интегрированными или «растворёнными» в них. Двадцатый 
век изменил привычную картину мира и жизнь человека в свете последних научнотехнических достижений. Испытывая прямое или косвенное воздействие со стороны 
различных научных концепций, утопия отразила это воздействие в системе собственных 
ценностей, структуре, языке. Если классическая утопия тяготела скорее к экономическим 
наукам, утопия нового времени (чаще ухрония) формировалась под воздействием 
философии истории, то современная «эвпсихия» (А. Маслов)5 связана с развитием 
психологии, идеями фрейдизма и юнгианства. 
Классическая европейская утопия восходит к двум традициям: Платона, которого 
ряд масонских мифов представляет как «божественного посланника» Великого Ордена 
(версия Томаса Тэйлора), и Ксенофонта6. «Божественный» Платон стал первым 
летописцем легендарной Атлантиды и автором труда об идеальном Государстве, 
устройство которого отсылает к ритуалам, мистериям древних Атлантов (версия Исаака 
Майера в «Кабалле»; Мэнли П. Холл7). Описание Атлантиды изначально являлось не 

1 См.: Manuel F.E., Manuel F.P. Utopian Thought in the Western World. Cambr. (Mass.), 1979; Utopias. L. 1984; 
Чаликова В.А. Настоящее и будущее сквозь призму утопии // Современные буржуазные теории 
общественного развития / Отв. ред. М.Я. Берг. М., 1984; Баталов Э.Я. В мире утопии. М., 1989; Геллер Л., 
Нике М. Утопия в России и др. 
2 См. об этом: Itilligas M.R. The Future as Nightmare. N.Y. 1967. P. 3.  
3 Polak F.L. Towards the Goal of Goals // Tokyo, 1967. P. 21 
4 Сербиненко В. Три века скитаний в мире утопии // Новый мир. 1989. №5. С. 242. 
5 Утопии места и/или времени противопоставляют «эвпсихию», стремящуюся изменить не столько мир, 
сколько человека. См.: Manuel F. Towards a Psychological History of Utopias // Utopias and Utopian Thought. 
Boston, 1967. P. 71. 
6 См.:  Чернышева Т. Русская утопия // Сибирь. 1990. №6. С. 119-120. 
7 См.: Холл, Мэнли П. Энциклопедическое изложение масонской, герметической, каббалистической и 
розенкрейцеровской символической философии. СПб., 1994. С. 91-107. 

столько 
историческим, 
но 
аллегорическим 
и 
спекулятивным 
сочинением. 
В 
«Государстве» Платон уповает на строгость закона, но, скорее, как закона мироздания, 
чем как юридической нормы; соблюдение иерархии; жёсткой регламентированности. 
Последнее позволило исследователям говорить о чуждости автора нравственной 
проблематике, безучастности к моральному обоснованию выдвигаемого идеала1. Однако, 
если принять точку зрения посвящённого, владеющего тайной египетских жрецов, и 
создающего образцовый текст для профанной публики, то он естественно формализован, 
представляет заключения, но не содержит объяснений: «Платон писал для аудитории 
“тонкой” и способной к пониманию намеков»2. Вплоть до конца XIX столетия творцы 
утопии рассчитывают свои сочинения на определенный круг интеллектуалов, умеющих 
постигать сложную символику религиозно-эзотерического, психологического выражения 
утопической мысли. 
Конструируя 
вымышленную 
традицию 
Атлантиды, 
Платон 
стремился 
опротестовать реально существующую, идущую от Гомера, Гесиода, которая если не с 
исторической, то, по крайней мере, с метафизической точки зрения была признана им «в 
корне неверной». Предшествующая поэтическая традиция, считал философ, не могла 
обеспечить дальнейшего «духовного прогресса» человечества. Гомер и другие 
художники позволяли себе насмешки над героями, богами, он же – Платон – сообщает 
«долгожданную правду», полученную из «абсолютно достоверных источников» 
(египетские 
жрецы, 
Солон)3. 
«Фривольному 
элементу» 
создатель 
Атлантиды 
противопоставляет «наглядную, конструктивную логику» – «подлинное древнее знание» 
не могло не быть математически точным. Модель Атлантиды выстроена в строгом 
соответствии с законами космической гармонии, и катастрофа, постигшая идеальное 
государство, есть результат нарушения высоких принципов «лучезарной геометрии 
духа». Оригиналом для «модели» Атлантиды являлось небесное жилище самого Зевса, 
находящееся в «середине мироздания», оттуда можно видеть и судить все, что 
«подвержено рождению». 

Ксенофонт, напротив, в большей мере уповал на мудрость земного правителя, 
апеллировал к его доброте, великодушию, просвещённости. «Киропедея» Ксенофонта не 
чужда схематичности, но здесь глава «блаженной» страны – Кир – осознается, прежде 
всего, моральным образцом для подданных4. Роман о Кире лёг в основание утопической 
традиции просвещённого монархизма, столь очевидно реализовавшейся в утопиях Т. 
Мора и Т. Кампанеллы. 
Развиваясь и видоизменяясь, эти линии стали в дальнейшем рассматриваться как 
источники важнейших направлений современного утопизма: глобализма (прогрессизма), 
с 
его 
культом 
научно-технических 
преобразований, 
диктатурой 
посвящённых, 
интеллектуалов; и утопией «человеческой самореализации», где превыше всего ценятся 
изменения в сфере человеческого сознания вне переустройства существующих структур. 
Такие 
экзистенционально 
ориентированные 
утопии, 
отказавшиеся 
от 
жёсткой 
регламентации, замкнутости, авторитарности, от интереса к общественному устройству 
вообще более всего соответствуют духовным настроениям людей конца ХХ столетия. 
Классическая утопия вплоть до первого десятилетия ХХ века описывала острова, 
города, страны – изобильные, солнечные, с пышной растительностью, где не нужно 
трудиться, но вечно отдыхать и веселиться. Современная «Нигдейя» принципиально 
игнорирует этот момент. Материальное благополучие здесь перестаёт играть скольконибудь существенную роль. Интерес к внутреннему миру человека становится 
основополагающим: за вымыслом, мечтой признают статус истины, а мир вне Утопии 

1 См.: Чернышева Т. Русская утопия. С. 118-128. 
2 См.: Антипенко А. Л. «Мифология богини». По данным  «Одиссеи» Гомера. М., 2002. С. 225.  
3 Там же. С. 220-224. 
4 См.: Борухович В. Г. «Киропедея» в истории греческой прозы // Ксенофонт. Киропедея. М., 1977. С. 270274. 

осознаётся миражом. «Это переворачивание обычного порядка вещей сознательно 
подчёркивается. К устранению дистанции между существующим и воображаемым 
миром стремятся не только путём реализации мечты, но путём показа иллюзорности 
самой реальности. Дурной действительный мир существует благодаря глубоко 
укоренившемуся в нашем сознании ощущению нерушимости этого мира. Лучший, или, 
скорее, неиспорченный, мир существует реально, надо только его открыть, отбросив 
ложные, ограничивающие сознание представления»1. Пути предлагаются самые разные: 
от участия в различных сектантских мистериях (линии Платона и Ксенофонта 
причудливо переплетаются), наркотического опьянения до интимной связи с природой. 
В центре всех подобных построений убеждённость, что, независимо от политики, 
возможно сотворить нового человека и новое сознание здесь и теперь. Эта утопия 
«внутренней истины» в критической литературе часто называется «дионисийской»2 по 
соотнесённости с авторитетом Ницше.  
Классическая утопия искала правил, образца, гармонии и потому ассоциировалась 
с аполлоновским началом. Она была дидактична и назидательна, строга и концептуальна. 
Родившись как рассказ о далёкой, чудесной стране, классическая утопия не могла 
избежать описательности: «описательность – в ”крови” утопии»3. Столь же 
обязательным признаком утопии можно считать стремление к «всеохватности»4, когда 
автор старается рассказать всё о «блаженной земле»: от экономики, общественной 
структуры до организации питания и моды утопийцев. 
Современная «Нигдейя» уходит от масштабных объяснений, детализации и 
«избыточности». Она стремится к эксперименту, опровергает любые принципы, 
провозглашает триумф свободы и непосредственности, жаждет праздника жизни. А. 
Явловская называет её «перманентной утопией», ибо воображение постоянно готово 
репродуцировать образ лучшего во всех его возможных вариантах и тонкостях5. Утопия 
«человеческой самореализации» обещает тотальное освобождение: от Бога, от дьявола, 
от объективного мира, общечеловеческих ценностей и новое братство между людьми. 
Единственное условие достижения «счастья» – способность личности стряхнуть гнёт 
любых авторитетов.  
Горизонт классической утопии, как правило, довольно высок. Она обращена 
преимущественно в далёкое прошлое, позже – в далёкое будущее, но индифферентна к 
настоящему. Утопия ХХ века интимно связана с современностью, анализирует 
сегодняшние задачи, но как бы из завтрашнего дня. Происходит переакцентировка 
внимания с далёкого на близкое, с общего на частное, с мира на человека. Обретя 
человеческое измерение, утопия утратила пафос безгрешности, право на последнее 
слово. 
Несовершенство 
мира 
стало 
восприниматься 
зеркальным 
отражением 
несовершенства самой Утопии, залогом её дальнейшего развития. Утопия ХХ века 
рассталась с замкнутостью, строгостью формы, но обрела пластичность и динамизм. 
В соответствии с изменением общей утопической направленности: от макромира 
к микромиру, меняется структура утопии, её герой. В классической утопии правил 
мудрец, пророк, которому открыта истина. Теперь на его месте может оказаться 
«маленький человек», юрод, неудачник, бегущий железной поступи цивилизации 
(романы Г. Грина, Кобо Абэ, В. Личутина). Этот антигерой более озабочен собой, чем 
проблемами мироздания. Отсюда относительная «скромность» планов и намерений 
современной утопии, стремящейся заявить своеволие, но не достигнуть совершенства 
или прекратить историю. «Практическая утопия» Б. де Жувенеля, «утопия зрелого 
общества» Д. Габора, «умеренная утопия» С. Чейза, «утопии выживания» (практопии) З. 

1 Jawtowska A. Drogi kontrkultury. Warszawa, 1975. S. 264-265. 
2 См.: Шацкий Е. Утопия и традиция. С. 185. 
3 См.: Чернышева Т.А. Природа фантастики. Иркутск, 1984. С. 311. 
4 См.: Кагарлицкий Ю.И. Что такое фантастика? М., 1974. С. 265-347. 
5 Jawtowska A. Op. cit. S. 266. 

Бжезинского, Д. Белла, О. Тоффлера отнюдь не страдают максимализмом и направлены 
на скромное улучшение существующего, на выживание. Они утратили прежний 
революционный запал, в высшей степени присущий утопии соцреализма, сменив его на 
метафизически-эволюционный настрой1. Современный утопический идеал зачастую не 
знает трансцендентного измерения, некогда ему присущего, он «заземляется», «идея 
Утопии стала тускнеть»2. Деабсолютизация утопии не только итог позитивистских 
настроений общества, но и своеобразная страховка от возможности реализации проектов 
в действительности3. Расставание с идеалом делает утопию конца ХХ столетия шаткой, 
незавершённой, фрагментарной, ущербной. Не случайно такие проекты называют 
«полуутопиями» (Ф. Поллак) или «предварительными утопиями» (В. Феркисс).  
В связи с утратой прежней строгой структуры, размытостью границ современные 
утопии практически не поддаются классификации. В. А. Чаликова отмечает, что 
исследователи сегодня оказались «перед фактом перерождения утопических жанров в 
утопический стиль, трудно поддающийся строгому определению, но хорошо узнаваемый 
каждым, кто знаком с утопической литературой, – в некую смесь философии истории, 
социальной критики, футурологии и религиозной философии»4. В отличие от историка 
утопист не ищет в прошлом истоков явления, а выделяет в настоящем те элементы, 
которые с точки зрения его проекта должны получить развитие в будущем. Такая модель 
мира существует уже по мистическим, иррациональным законам, подчиняясь 
утопической логике создателя. От социальной критики утопический дискурс заимствует 
ту её часть, которая направлена не на конкретные пороки конкретного общества, ни на 
систему в целом, а на всё существование как неистинное. Близость утопизма к 
религиозной философии, эсхатологии в этом контексте очевидна. Она проявляется и в 
усиленном интересе авторов современных утопий к сектантским движениям, масонским 
и гностическим мифам5. А. Мортон считает, что «правильнее всего определить утопию 
как секуляризованную религию, а религию как сакрализованную утопию»6.  
Проблема определения границы религиозного и утопического сознания сложна и 
не входит в непосредственные задачи данного исследования, поэтому ограничимся 
несколькими замечаниями. Утопист жаждет организации «рая» на земле, а ортодокс, 
верующий в спасение души, печётся о Царстве Небесном. Ему чужда утопическая идея 
самостоятельного самосовершенствования личности, идея торжества естественной 
доброты вне испытаний злом.  
Литературная утопия наиболее последовательная, «единственная совершенная 
утопия, утопия в полном смысле этого слова»7, «только художественное прочтение 
утопии дает нам постижение ее смысла»8. Своеобразие эволюции и функции 
художественной утопии связаны с развитием литературного процесса, а форма чаще 
сводится к роману9. Американские исследователи Г. Негли и Д. Патрик, составители 
антологии «В поисках Утопии», выделили три основные черты, отличающие 
художественную утопию от других литературных или спекулятивных форм: она 
представляет собой вымысел; она описывает определённое государство или сообщество; 

1 См.: Баталов Э.М. Социальная утопия и утопическое сознание в США. М., 1982. С. 222-230. 
2 Bell D. The Coming of the Post-Industrial Society. N. Y. 1973. P. 489. 
3 Goodheart E. Culture and the Radical Conscience. N. Y. 1974. P. 111. 
4 Чаликова В.А. Настоящее и будущее сквозь призму утопии. С. 87. 
5См.: Ковтун Н.В. Утопия соцреализма и гностицизм. К постановке проблемы // Европейские исследования 
исследования в Сибири: Материалы Всероссийской науч. конф. «Мир и общество в ситуации фронтира: 
проблемы идентичности». Вып. 4. Томск, 2004. С. 247-265. 
6 Morgan A. Nowhere was somewhere: How history makes utopias and how utopias make history. Chapel Hill: 
Univ. N. C. press. 1946. P. 24-25. 
7 Шацкий Е. Утопия и традиция. С.21. 
8 Петруччани А. Вымысел и поучение // Утопия и утопическое мышление: антология зарубежной 
литературы / Общ. ред. В.А. Чаликовой. М., 1991.С. 112. 
9 См.: Мортон А. Английская утопия. М., 1956.