Авель Санчес. История одной страсти. Святой Мануэль Добрый, мученик

УДК 378.2
ББК 81.2 Исп93
  У 58

ISBN 9785992503982
© КАРО, 2009

Унамуно М.
У 58
Авель Санчес. История одной страсти. Святой
Мануэль Добрый, мученик: Книга для чтения на
испанском языке. — СПб.: КАРО, 2009. — 256 с. —
(Серия «Literatura clasica»).

ISBN 9785992503982

Известный испанский философ и писатель Мигель де
Унамуно (1864–1936) является представителем «поколения 1898». В повести «Авель Санчес. История одной страсти» (1917) главный герой представлен Каиноммучеником.
«Святой Мануэль Добрый, мученик» (1931) — своего рода
идейное и художественное завещание писателя.
В настоящее издание включен полный текст произведений. Оно снабжено комментариями и словарем, рекомендовано читателям, владеющим основами испанского языка и
совершенствующим свои знания, а также всем, кто интересуется испанской литературой.

УДК 378.2
ББК 81.2 Исп93

Предисловие

Мигель де Унамуно — испанский философ, писатель,
общественный деятель. Родился в семье коммерсанта,
баск по национальности; родным языком Унамуно был
баскский, но писал он поиспански. В семье получил традиционное католическое воспитание, некоторое время
даже хотел стать священником.
Унамуно родился 29 сентября 1864 года в Бильбао и
умер 31 декабря 1936 года в Саламанке. За свои 72 года
он опубликовал 631 очерк, 800 статей, написал рассказы, сборники стихотворений, 12 театральных пьес, создал такие повести, как «Мир во время войны» (1897),
«Туман» (1914), «Авель Санчес» (1917), «Тетя Тула» (1921),
«Тереза» (1924), «Святой Мануэль Добрый, мученик»
(1931) и др. Он трижды назначался ректором Университета в Саламанке и трижды его снимали с этой должности по политическим мотивам.
Унамуно принадлежал к тем испанским интеллигентам, которые понимали, что страна входит в эпоху социальных потрясений. Стала крылатой фраза Унамуно:
«У меня болит Испания».
Будучи писателем «поколения 1898», Унамуно отправляется «в народ». Только хорошо узнав и изучив
родную страну, обычаи и жизнь народа, можно стать
настоящим писателем и создать удивительные произведения. Только «в народе» можно познать «интраисторию». С концепцией «интраистории» связано и первое
художественное произведение Унамуно «Мир во время
войны» (1897).
До 1897 года Унамуно считал себя социалистом.
В 1897 году после смерти маленького сына наступил

ПРЕДИСЛОВИЕ

«религиозный кризис». С тех пор тема смерти часто звучит в творчестве Мигеля де Унамуно. В годы духовного
кризиса Унамуно вел дневник.
В повести «Авель Санчес. История одной страсти»
(1917) автор переходит от вневременной интерпретации
библейской легенды к исповеди. Хоакин Монегро представлен Каиноммучеником, душу которого испепелила
трагическая и пламенная страсть — зависть. Одновременно эта зависть — страдание. В прологе ко второму
изданию повести Унамуно отвергает существование прототипа байроновского Каинабогоборца. У Мигеля де
Унамуно Каин — мученик.
«Святой Мануэль Добрый, мученик» (1931). В 1930 году
Унамуно отдыхал близ г. Самора на берегу озера СанМартиндеКастаньеда, где и услышал легенду о затонувшем селе ВальвердедеЛусерна. В повести много евангельских и библейских реминисценций. Даже имена
главных героев имеют особый смысл: Мануэль — Эммануэль — «бог с нами», Ласаро — Лазарь, Анхела — Ангел.
Святой Мануэль Добрый всей своей жизнью, мученичеством передает людям свою веру. Критики отмечают, что большое влияние на Унамуно оказали «Исповедь» Л. Н. Толстого и «Легенда о Великом Инквизиторе»
Ф. М. Достоевского.
Многое в творчестве Унамуно нам, с позиции нашего времени, сейчас может представляться поиному, не
со всем в творчестве Унамуно мы можем согласиться.
Более пяти тысяч трудов на всех европейских языках
посвящено Мигелю де Унамуно уже после его смерти.
Антонио Мачадо отметил, что уход Унамуно из жизни
подобен национальной катастрофе. Так велико было
значение писателя для Испании.

ABEL SÁNCHEZ

UNA HISTORIA DE PASIÓN

Al morir Joaquín Monegro, encontróse entre sus
papeles una especie de Memoria de la sombría pasión que le hubo devorado en vida. Entremézclanse en este relato fragmentos tomados de esa confesión — así la rotuló —, y que vienen a ser al modo
de comentario que se hacía Joaquín a sí mismo de
su propia dolencia. Esos fragmentos van entrecomillados La Confesión iba dirigida a su hija.

Prólogo
a la segunda edición

Al corregir las pruebas de esta segunda edición
de mi Abel Sánchez: Una historia de pasión — acaso estaría mejor Historia de una pasión -y corregirlas aquí, en el destierro fronterizo, a la vista pero
fuera de mi dolorosa España, he sentido revivir en
mí todas las congojas patrióticas de que quise librarme al escribir esta historia congojosa. Historia
que no había querido volver a leer.

MIGUEL DE UNAMUNO

8

La primera edición de esta novela no tuvo en
un principio, dentro de España, buen suceso. Perjudicóle, sin duda, una lóbrega y tétrica portada
alegórica que me empeñé en dibujar y colorear yo
mismo; pero perjudicóle acaso más la tétrica lobreguez del relato mismo. El público no gusta que se
le llegue con el escalpelo a hediondas simas del
alma humana y que se haga saltar pus.
Sin embargo, esta novela, traducida al italiano,
al alemán y al holandés, obtuvo muy buen suceso
en los países en que se piensa y siente en estas lenguas. Y empezó a tenerlo en los de nuestra lengua
española. Sobre todo, después de que el joven crítico José A. Balseiro, en el tomo II de El vigía, le
dedicó un agudo ensayo. De tal modo, que se ha
hecho precisa esta segunda edición.
Un joven norteamericano que prepara una tesis
de doctorado sobre mi obra literaria me escribía
hace poco preguntándome si saqué esta historia del
Caín de lord Byron, y tuve que contestarle que yo
no he sacado mis ficciones novelescas — o nibolescas — de libros, sino de la vida social que siento y sufro — y gozo — en torno mío, y de mi
propia vida. Todos los personajes que crea un autor, si los crea con vida; todas las criaturas de un
poeta, aun las más contradictorias entre sí — y
contradictorias en sí mismas —, son hijas naturales y legitimas de su autor — ¡feliz si autor de sus
siglos! — , son partes de él.

ABEL SÁNCHEZ. UNA HISTORIA DE PASIÓN

9

Al final de su vida atormentada, cuando se iba a
morir, decía mi pobre Joaquín Monegro: “¿Por qué
nací en tierra de odios? En tierra en que el precepto
parece ser: “Odia a tu prójimo como a ti mismo.
Porque he vivido odiándome; porque aquí todos vivimos odiándonos. Pero… traed al niño.” Y al volver
a oírle a mi Joaquín esas palabras por segunda vez, y
al cabo de los años — ¡y qué años! — que separan
estas dos ediciones, he sentido todo el horror de la
calentura de la lepra nacional española, y me he dicho: “Pero… traed al niño”, Porque aquí en esta mi
nativa tierra vasca — francesa o española, es igual —
, a la que he vuelto de largo asiento después de treinta
y cuatro años que salí de ella, estoy reviviendo mi
niñez. No hace tres meses escribía aquí:

Si pudiera recogerme del camino,
y hacerme uno de entre tantos como he sido;
si pudiera al cabo darte, Señor mío,
el que en mí pusiste cuando yo era niño…
Pero ¡qué trágica mi experiencia de la vida española! Salvador de Madariaga, comparando ingleses, franceses y españoles, dice que, en el reparto
de los vicios capitales de que todos padecemos, al
inglés le tocó más hipocresía que a los otros dos,
al francés más avaricia y al español más envidia Y
esta terrible envidia, phthonos de los griegos, pueblo democrático y más bien demagógico como el
español, ha sido el fermento de la vida social española. Lo supo acaso mejor que nadie Quevedo;

MIGUEL DE UNAMUNO

10

lo supo fray Luis de León. Acaso la soberbia de
Felipe II no fue más que envidia. “La envidia nació en Cataluña”; me decía una vez Cambó en la
plaza Mayor de Salamanca. ¿Por qué no en España? Toda esa apestosa enemiga de los neutros, de
los hombres de sus casas, contra los políticos, ¿qué
es sino envidia? ¿De dónde nació la vieja inquisición, hoy rediviva?
Y al fin la envidia que yo traté de mostrar en
el alma de mi Joaquín Monegro es una envidia trágica, una envidia que se defiende, una envidia que
podría llamarse angélica: pero ¿y esa otra envidia
hipócrita, solapada, abyecta, que está devorando a
lo más indefenso del alma de nuestro pueblo? ¿Esa
envidia colectiva? ¿La envidia del auditorio que va
al teatro a aplaudir las burlas a lo que es más exquisito o más profundo?
En estos años que separan las dos ediciones de
esta mi historia de una pasión trágica — la más
trágica acaso — he sentido enconarse la lepra nacional, y en estos cerca de cinco años que he tenido que vivir fuera de mi España he sentido cómo
la vieja envidia tradicional — y tradicionalista —
española, la castiza, la que agrió las gracias de Quevedo y las de Larra, ha llegado a constituir una
especie de partidillo político, aunque, como todo
lo vergonzante e hipócrita, desmedrado; he visto a
la envidia construir juntas defensivas, la he visto
revolverse contra toda natural superioridad. Y aho