Архипелаг ГУЛАГ, 1918—1956. Опыт художественного исследования : сокращённое изд.

А л е к с а н д р 

СОЛЖЕНИЦЫН

Брянский фронт. 1943 г.

Лагерь на Калужской 
заставе. 1946 г.

В ссылке. Кок-Терек. 1955 г.

МОСКВА 

2017

А Л Е К С А Н Д Р  С О Л Ж Е Н И Ц Ы Н
АРХИПЕЛАГ ГУЛАГ

1918—1956 
Опыт художественного 
исследования 

сокращённое 
издание

УДК 821.161.1-3
ББК 84(2=411.2)6 
С60

Художник
Валерий Калныньш

Солженицын, А. И. 
Архипелаг ГУЛАГ, 1918—1956. Опыт художественного исследования :  сокращённое изд. / Александр Солженицын ; [сокращение, вступ. статья, справ. аппарат Н. Солженицыной].  — М. : 
Время, 2017. — 608 с. 

ISBN 978-5-9691-1609-2

Документально-художественное исследование Александра Исаевича Солженицына (1918—2008) «Архипелаг ГУЛАГ» в семи 
частях представлено в этом издании в сокращении, при котором, однако, полностью сохранена структура книги и все её 
64 главы. Это книга о трагедии нашего народа в ХХ веке, требующей осознания и преодоления на пути в будущее. Книга рассчитана на старшеклассников, студентов и широкий круг взрослых читателей.
ББК 84(2=411.2)6 

 
©  Русский Благотворительный Фонд
 
 
Александрa Солженицына, 2017
 
©  Н. Д. Солженицына, сокращение, 
 
 
вступительная статья, 
 
 
справочный аппарат, 2017
 
©  Оформление, «Время», 2017

С60

ДАР ВОПЛОЩЕНИЯ

Странная рукопись появилась в журнале «Новый мир» осенью 1961 года: печать с двух сторон, без полей, без пробелов 
между строчками, название — «Щ-854», и без имени автора. 
Редактор отдела прозы Анна Берзер сразу поняла цену удивительной новинки и передала её главному редактору Александру 
Трифоновичу Твардовскому со словами: «Лагерь глазами мужика, очень народная вещь». «В шести словах нельзя было попасть 
точнее в сердце Твардовского, — оценил позже Солженицын. — 
К этому мужику Ивану Денисовичу не могут остаться равнодушны верхний мужик Александр Твардовский и верховой мужик 
Никита Хрущёв… Как Твардовский потом рассказывал, он вечером лёг в кровать и взял рукопись. Однако после двух-трёх страниц решил, что лёжа не почитаешь. Встал, оделся. Домашние 
его уже спали, а он всю ночь, перемежая с чаем на кухне, читал 
рассказ — первый раз, потом и второй. Так прошла ночь, пошли 
часы по-крестьянскому утренние, уже Твардовский и не ложился. Он звонил и велел узнавать: кто же автор и где он. Особенно 
понравилось ему, что это — не мистификация какого-нибудь известного пера, что автор — и не литератор, и не москвич».
С той ночи задался Твардовский недостижимой, казалось, 
целью — опубликовать рассказ об одном дне Ивана Денисовича в своём журнале. «Печатать! Печатать! Никакой цели другой 
нет. Всё преодолеть, до самых верхов добраться… Доказать, убедить, к стенке припереть. Говорят, убили русскую литературу. 
Чёрта с два! Вот она, в этой папке с завязочками. А он? Кто он? 
Никто ещё не видал».
«Он» оказался школьным учителем. Последние пять лет — 
в Рязани, преподаёт физику и астрономию. А прежде? Математику преподавал, в сельской школе под Владимиром. А до того? 
В ссылке был, в Казахстане. (И сослан притом «навечно» — но 
в 1956 хрущёвская оттепель растопила ту «вечную мерзлоту».) 
Однако по порядку.
Александр Исаевич Солженицын родился в 1918 году в Кисловодске. Родители его (оба — из крестьян, первые в своих 

семьях получившие образование) венчались в августе 1917 на 
фронте, где отец служил подпоручиком в Гренадерской артиллерийской бригаде. В 1914 году добровольцем уйдя на германскую войну из Московского университета, провоевав три с половиной года и вернувшись на Кубань в начале 1918, — отец 
погиб от несчастного случая на охоте за полгода до рождения 
сына. Мать растила мальчика одна, они бедствовали, жили в холодных гнилых хибарках, топили углем, воду носили в вёдрах 
издалека. Саня много читал и «непонятным образом с восьми- 
девятилетнего возраста почему-то думал, что должен быть писателем, когда ещё понятия не имел, во что это может вылиться». 
Детство и юность Солженицын прожил в Ростове, там окончил 
среднюю школу, потом физмат Ростовского университета, совмещая с заочной учёбой на литературном факультете Московского Института Истории, Философии и Литературы (МИФЛИ). 
Война застала его в Москве во время летней сессии.
Начав войну рядовым, прошёл краткосрочный курс артиллерийского училища и с декабря 1942 стал командиром батареи 
звуковой разведки, в звании лейтенанта. Воевал на Северо- 
Западном фронте, затем на Брянском. После Орловской битвы награждён орденом Отечественной войны 2-й степени, после взятия белорусского Рогачёва — орденом Красной Звезды. 
Командуя своей батареей, был непрерывно на фронте до февраля 1945, когда — уже в Восточной Пруссии, в звании капитана — был арестован за перехваченную цензурой переписку 
со школьным другом. В письмах молодые офицеры именовали 
Сталина — за «измену делу революции», за коварство и жестокость — Паханом. Расплата была неминуема. Ему было 26. Он 
получил 8 лет лагерей и «вечную ссылку» по отбытии срока.
В заключении Солженицын, переполненный впечатлениями предвоенной юности, картинами войны, рассказами однополчан, жестокими буднями следственных тюрем и первых лагерей, начал писать, вернее — сочинять в уме, без бумаги. На 
вопрос: «Как вы стали писателем?» — Солженицын ответил: 
«Глубоко — уже в тюрьме. Я делал литературные опыты и перед 
войной, писал уже настойчиво в студенческие годы. Но это не 
была серьёзная работа, потому что у меня не хватало жизненного опыта. Глубоко в тюремные годы я стал работать конспиративно, скрывая сам факт, что я пишу, — более всего скрывая 
это. Запоминал и заучивал наизусть сперва стихи, а потом уже 
и прозу». Часть срока он провёл на «шарашке», где заключённые специалисты разрабатывали средства радио- и телефонной 

связи. На этом жизненном материале написан роман «В круге 
первом».
С 1950 по 1953 Солженицын — в каторжном лагере Экибастузе (Казахстан), где заключённые лишались имён, их выкликали по номерам, нашитым на шапку, грудь, спину и колено. 
Там он работал в бригаде каменщиков, потом в литейке, этот 
лагерь и описан в рассказе «Один день Ивана Денисовича». 
Писатель вспоминал: «…в какой-то долгий лагерный зимний 
день таскал носилки с напарником и подумал: как описать всю 
нашу лагерную жизнь? По сути, достаточно описать один всего 
день в подробностях… день самого простого работяги, и тут отразится вся наша жизнь. И не надо нагнетать каких-то ужасов, 
не надо, чтоб это был какой-то особенный день, а — рядовой, 
вот тот самый день, из которого складываются годы. Задумал 
я так, и этот замысел остался у меня в уме, девять лет я к нему 
не прикасался».
За год до конца срока обнаружилась у Солженицына раковая 
опухоль, его оперируют в лагерной больнице, но рак успел дать 
метастазы. Сосланный в аул Кок-Терек Джамбульской области, 
он преподаёт в средней школе математику, физику, астрономию — и пишет. Однако метастазы разрастаются, боль мучает 
неотступно, и Солженицын, с трудом получив от комендатуры 
разрешение, едет в онкологическую клинику Ташкента «почти 
уже мертвецом». Вопреки безнадежным прогнозам мощные 
дозы рентгенотерапии возвращают его к жизни. Лечение длится 
несколько месяцев. (Позже этот опыт умирания и выздоровления напитает повесть «Раковый корпус».) Чудом излечившись, 
Солженицын расценил это как данную свыше «отсрочку».
И только в мае 1959, уже в Рязани, сел и написал задуманный рассказ. Написал — и спрятал. А рискнул предложить в печать — лишь спустя два с лишним года, после заливистой атаки 
Хрущёва на «культ личности» Сталина на ХХII съезде. И Твардовский теперь, начав битву за «Ивана Денисовича», стал собирать 
для передачи на властный Олимп рецензии самых авторитетных писателей. К. И. Чуковский назвал свой отзыв «Литературное чудо»: «Шухов — обобщённый характер русского простого 
человека: жизнестойкий, ‟злоупорный”, выносливый, мастер 
на все руки, лукавый — и добрый… С этим рассказом в литературу вошёл очень сильный, оригинальный и зрелый писатель… 
Мне даже страшно подумать, что такой чудесный рассказ может 
остаться под спудом». С. Я. Маршак, сверх официального отзыва: «По простоте и мужеству [автор], пожалуй, от протопопа 

Аввакума… В его вещи народ от себя заговорил…» Прочитав 
рукопись, Анна Ахматова отчеканила: «Эту повесть о-бя-зан 
прочи-тать и выучить наизусть — каждый гражданин изо всех 
двухсот миллионов граждан Советского Союза».
И вот, спустя год как «пещерная машинопись» попала в журнал, венчая одиннадцать месяцев усилий, манёвров, отчаяний 
и надежд Твардовского, в ноябрьской книжке «Нового мира» 
рассказ напечатан, тиражом более 100 тысяч. Это было чудо. 
«Напечатание моей повести в Советском Союзе, в 62-м году, — 
говорил спустя 20 лет Солженицын, — подобно явлению против физических законов, как если б, например, предметы стали 
сами подниматься от земли кверху или холодные камни стали 
бы сами нагреваться, накаляться до огня».
В том ноябре не умолкал телефон в «Новом мире», благодарили, плакали, искали автора. В библиотеках записывались 
в очередь, на улицах москвичи осаждали киоски, — память о том 
не побледнела и через треть столетия, вот вспоминает академик 
С. С. Аверинцев: «С незабвенным выходом в свет того одиннадцатого новомирского номера жизнь наших смолоду приунывших поколений впервые получила тонус: проснись, гляди-ка, 
история ещё не кончилась! Чего стоило идти по Москве… видя 
у каждого газетного киоска соотечественников, спрашивающих 
всё один и тот же, уже разошедшийся журнал! Никогда не забуду… человека, который не умел выговорить название ‟Новый 
мир” и спрашивал у киоскёрши: ‟Ну, это, это, где вся правдато написана!” И она понимала, про что он; это надо было видеть… Тут уж не история словесности — история России». В том 
же ноябре Варлам Шаламов писал Солженицыну: «Я две ночи 
не спал — читал повесть, перечитывал, вспоминал… Повесть — 
как стихи — в ней всё совершенно, всё целесообразно. Каждая 
строка, каждая сцена, каждая характеристика настолько лаконична, умна, тонка и глубока, что я думаю, что ‟Новый мир” 
с самого начала своего существования ничего столь цельного, 
столь сильного не печатал».
Хрущёвская оттепель, однако, скоро кончилась, и уже во второй половине 60-х «Один день Ивана Денисовича» тайным распоряжением изымали из библиотек, а в январе 1974 приказом 
Главного управления по охране государственных тайн в печати 
был введён директивный запрет на все произведения Солженицына, напечатанные в СССР. Но к тому времени рассказ был 
прочитан миллионами наших граждан, переведен и издан на 
десятках европейских и азиатских языков.

А главное — публикация «Ивана Денисовича» будто прорвала 
плотину: «Письма мне, письма, уже сотни их, — ошеломлён Солженицын, — и новые пачки доставляют из ‟Нового мира”, и каждый день притаскивает рязанская почта — просто ‟в Рязань”, без 
адреса… Взрыв писем от целой России, нельзя вобрать ни в какие 
лёгкие, и какая же высота обозрения жизней зэческих, никогда 
прежде не достижимая, — льются ко мне биографии, случаи, события…» Неудивительно, что нравственная необходимость писать «Архипелаг» стала для него непреложной.
Так Солженицын стал доверенным летописцем народного 
горя.

Нелегко, однако, найти способ обработать огромный, неожиданно приходящий, незапланированный, неорганизованный материал. Нужно принять всё, что сохранилось, и каждому 
эпизоду найти место: «В лагере мне приходилось бить чугун, тяжёлые чугунные предметы на куски, их бросали в печь… и получался чугун совсем иного назначения. Так я для шутки называю 
свои материалы кусками чугуна, очень ценного качества. Пускать его в переплавку, и он в новом виде появляется».
В какую же форму отлить этот переплавленный чугун? Солженицын был убеждённым противником измышления новых 
форм лишь ради новизны, он полагал, что, если чутко вслушаться, — материал сам подскажет и форму, и плотность, и ткань 
произведения. Так было и на этот раз: «Я никогда не думал 
о форме художественного исследования, а материал ‟Архипелага” мне её продиктовал. Художественное исследование — это 
такое использование фактического (не преображённого) жизненного материала, чтобы из отдельных фактов, фрагментов, 
соединённых, однако, возможностями художника, — общая 
мысль выступала бы с полной доказательностью, никак не слабей, чем в исследовании научном».
Но и вольно, спокойно расположиться с этим взрывным материалом было невозможно. Скрывать приходилось даже сам 
факт, что идёт работа над такой книгой. Писатель никогда не 
держал, не совмещал на одном столе всех собранных материалов. А главный корпус «Архипелага» написал в потайном месте, 
в Укрывище, как его называл. Он работал там две зимы кряду — 
1965/66 и 1966/67. Но лишь через четверть века, в 1991, смог 
назвать — без опасности для верных друзей — место своего 

Укрывища и рассказать, как шла работа. То был хутор под Тарту, 
в Эстонии, зимой пустовавший; в доме — большие окна, старинные печи, запас дров. «В любимый Тарту я приехал в снежноинеистое утро, когда особенно была изукрашена его университетская старина и особенно казался город — полной заграницею, 
Европою… и посетило меня впервые в жизни ощущение безопасности, будто совсем я уехал из-под треклятой облавы ГБ. Это 
успокаивающее чувство облегчило начало моей работы».
В первую зиму писатель пробыл в Укрывище 65 дней, во вторую — 81. За это время сотни разрозненных заготовок превратились в жгучий текст, в машинописную книгу, больше тысячи 
страниц. «Так, как эти 146 дней в Укрывище, я не работал никогда в жизни, это был как бы даже не я, меня несло, моей рукой писало, я был только бойкÓм пружины, сжимавшейся полвека и вот 
отдающей… Во вторую зиму я сильно простудился, меня ломило 
и трясло, а снаружи был тридцатиградусный мороз. Я всё же 
колол дрова, истапливал печь, часть работы делал стоя, прижимаясь спиной к накалённому зеркалу печи вместо горчичников, 
часть — лёжа под одеялами, и так написал, при температуре 38°, 
единственную юмористическую главу (‟Зэки как нация”). Связи с внешним миром я себе не оставил никакой… но то всё, во 
внешнем мире, и не могло меня касаться: я соединился со своим 
заветным материалом, и единственная и последняя жизненная 
цель была — чтоб из этого соединения родился ‟Архипелаг”… 
а воротясь во внешний мир принять хотя б и казнь. Это были 
вершинные недели и моей победы и моей отрешённости».
Ещё год дописывался, добавлялся, доправлялся «Архипелаг», 
наконец в мае 1968 в дачном домике под Москвой — пока соседей нет и стук машинок не слышит никто — собрались писатель с помощницами в три пары рук печатать и выверять окончательный текст. «От рассвета до темени правится и печатается 
‟Архипелаг”, а тут ещё одна машинка каждый день портится, то 
сам её паяю, то вожу на починку, — вспоминал Солженицын. — 
Самый страшный момент: с нами — единственный подлинник, 
с нами — все отпечатки ‟Архипелага”. Нагрянь сейчас ГБ — 
и слитный стон, предсмертный шёпот миллионов, все невысказанные завещания погибших — всё в их руках, этого мне уже не 
восстановить… Столько десятилетий им везло — неужели попустит Бог и теперь? неужели совсем невозможна справедливость 
на русской земле?»
И вот «Архипелаг» закончен, отснят, плёнка скручена — 
так хранить будет легче, а когда-то и переслать в недосягае