При свете Жуковского: Очерки истории русской литературы

Андрей Немзер

СВЕТЛОЙ ПАМЯТИ 
БЕЗВРЕМЕННО УШЕДШИХ ДРУЗЕЙ — 

Бори Бермана 

Шурика Носова 

Оли Гринберг 

Саши Агеева 

Миши Поздняева 

Леши Пескова

электронное издание

УДК 821.161.1-1
ББК 83.3
Н50

Немзер, Андрей Семенович
При свете Жуковского: Очерки истории русской литературы 
[Электронный ресурс] / А. С. Немзер.  —    Электрон. текстовые 
дан. (1 файл pdf: 895 с.). М.: Время, 2016.  — (Диалог). — 
Систем. требования: Adobe Reader XI ; экран 10".
ISBN 978-5-9691-1015-1

Книгу ординарного профессора Национального исследовательского 
университета — Высшей школы экономики (Факультет филологии) 
Андрея Немзера составили очерки истории русской словесности 
конца XVIII — XX вв. Как юношеские беседы Пушкина, Дельвига и 
Кюхельбекера сказались (или не сказались) в их зрелых свершениях? 
Кого подразумевал Гоголь под путешественником, похвалившим 
миргородские бублики? Что думал о легендарном прошлом Лермонтов? Над кем смеялся и чему радовался А. К. Толстой? Почему сегодня 
так много ставят Островского? Каково место Блока в истории русской 
поэзии? Почему и как Тынянов пришел к роману «Пушкин» и о чем 
повествует эта книга? Какие смыслы таятся в названии романа 
Солженицына «В круге первом»? Это далеко не полный перечень 
вопросов, на которые пытается ответить автор. Главным героем не 
только своей книги, но и всей новой русской словесности Немзер 
считает великого, но всегда стремящегося уйти в тень поэта — 
В. А. Жуковского. 

ББК 83.3

© А. С. Немзер, 2013
© ООО «Издательство «Время», 2013

Н50

ISBN 978-5-9691-1015-1

Деривативное электронное издание на основе печатного издания: При свете 
Жуковского: Очерки истории русской литературы. — М.: Время, 2013. — 896 с. 
— («Диалог»)
ISBN 978-5-9691-0851-6

В соответствии со ст. 1299 и 1301 ГК РФ при устранении ограничений, 
установленных техническими средствами защиты авторских прав, правообладатель вправе требовать от нарушителя возмещения убытков или выплаты 
компенсации

ОТ АВТОРА

Для начала — четыре цитаты. Две первые (всем памятные) характеризуют авторскую методологию (вернее — ее 
отсутствие), третья — жанр предлежащей книги, четвертая — настроение, с которым она складывалась. 

Г-ж а П р о с т а к о в а. То, мой батюшка, он еще 
сызмала к историям охотник. 
С к о т и н и н. Митрофан по мне. 
Д. И. Фонвизин. Недоросль

…Ему было совершенно всё равно, похождение ли 
влюбленного героя, просто букварь или молитвенник, — он всё читал с равным вниманием; если б 
ему подвернули химию, он и от нее бы не отказался. 
Ему нравилось не то, о чем читал он, но больше самое чтение, или, лучше сказать, процесс самого чтения, что вот-де из букв вечно выходит какое-нибудь 
слово, которое иной раз черт знает что и значит. 
Н. В. Гоголь. Мертвые души

Жизнь моя, — отвечал он печально, — не может 
назваться повестью, а разве собранием отдельных 
неоконченных повестей. 
Граф В. А. Соллогуб. Неоконченные повести

И всех, кого любил,
Я разлюбить уже не в силах!
Д. С. Самойлов

У этой книги длинная история. Опусы, ее составившие, 
обдумывались, сочинялись и публиковались на протяжении 
примерно тридцати лет — какие-то догадки и планы наметились еще в мою студенческо-аспирантскую пору. Выдержаны они в несхожих жанрово-стилевых тональностях: с ра

ботами, посвященными узким «специальным» проблемам 
и снабженными надлежащим аппаратом, соседствуют предисловия к популярным изданиям, журнальные эссе, газетные заметки, приуроченные к «памятным датам». 
В какой-то мере эта пестрота обусловлена послужным 
списком сочинителя. Состоять в академических институциях (или при оных) мне не довелось; в журнале («Литературное обозрение») и газетах я проработал (с двумя короткими 
перерывами) почти тридцать лет (1983—2012); преподавал 
отнюдь не будущим филологам: с 1991 года — в Российской 
академии театрального искусства (ГИТИСе), с 2002-го — на 
отделении деловой и политической журналистики (ныне — 
факультет медиакоммуникаций) Высшей школы экономики 
(факультет филологии там образовался в 2011 году). Педагогическая служба сказалась на моих писаниях не меньше, 
чем газетная. Я читал (и читаю) общие курсы по истории 
русской литературы. С одной стороны, это обрекает на неизбежное (из года в год) обращение к ключевым сочинениям 
классиков (сотни раз до тебя истолкованным и, как кажется, 
совершенно ясным), с другой — в какой-то мере страхует от 
небрежения кем-либо из писателей, вошедших в национальный канон. (И стимулирует попытки его расширения.) Если 
первый («золотовечный») раздел этой книги тесно связан 
с моими ранними историко-литературными пристрастьями, 
то второй («трудновременный»), по большей части, — с преподаванием. 
Отмечая газетным текстом очередной литературный 
юбилей (довольно часто — при снисходительном удивлении 
начальства), я, кроме прочего, стремился «оформить» те летучие соображения, что прежде придумывал (продумывал?) 
для лекций. Причем не только о конкретных писателях, но 
и о тех смысловых (сюжетных, мотивных, стилевых, «персонажных», идеологических и проч.) линиях, переплетение 
и взаимодействие которых строит трудноуловимое, но сущее (по крайней мере — для меня) единство новой русской 
литературы. В отдельных статьях и заметках связи эти прорисовывались пунктирно, давались намеками, а то и ухо

дили в подтекст. Решившись сложить эту книгу, я надеюсь, 
что перекличка ее составляющих отчасти компенсирует недоговорки, а ориентированная на хронологию композиция 
поможет читателю представить себе контур целого. Может 
быть, только авторских поисков, а может быть, все же и динамического единства русской словесности. 
В книге много героев — если я не сбился со счета, то более-менее подробно говорится здесь о сорока четырех писателях. Временные лакуны вполне отчетливы и не случайны. 
Густо в начале — просторно в конце. Минимально затронута 
первая — «модернистская» — половина ХХ века. По долгу 
службы (даты есть даты) я довольно много писал о художниках этой эпохи, но, признаюсь, почти всегда с глубоким 
смущением, ясно чувствуя вторичность своих газетных эссе 
(как о тех авторах, понимать да и ценить которых я толком 
не научился, так и о по-настоящему любимых). Потому и перепечатать здесь счел возможным весьма немногое. 
Иначе со второй половиной минувшего столетия. Литературный пейзаж, так удручавший меня в отрочестве-юностимолодости, с годами видится все более многомерным и интригующим, а многие (даже и высоко оцененные) тогдашние 
писатели — все более «недопрочитанными». Так, по-моему, 
обстоит дело с Юрием Домбровским, Семеном Липкиным, 
Юрием Казаковым, Федором Абрамовым, Виктором Астафьевым, Борисом Слуцким, Юрием Левитанским, Юрием 
Давыдовым, Юрием Трифоновым, Борисом Можаевым, Георгием Владимовым, Борисом Вахтиным, Александром Вампиловым… И даже с «культовыми» Василием Аксеновым, 
Булатом Окуджавой, Андреем Вознесенским, Венедиктом 
Ерофеевым… (Называю лишь ушедших; понимаю, что список «спорен» и заведомо неполон.) Осмысление недавнего 
литературного прошлого (прежде всего — медленное, пристальное, сосредоточенное на поэтическом слове перечитывание некогда «проглоченных» книг), встраивание поздней «подсоветской» словесности в большой исторический 
контекст кажется мне очень важной задачей, не только научной, но и, так сказать, общекультурной. Мне жаль, что я 

почти (за двумя сильными исключениями) не занимался литературой этого периода и могу лишь декларативно напомнить о ней моим читателям. Но сделать это почитаю долгом. 
Что же до литературы двух последних десятилетий, с которой мне выпало соприкасаться довольно плотно, то для нее 
еще не наступила история. Когда наступит — не знаю. Надеюсь, что моя двадцатилетняя авантюра (игра в «критика») 
в какой-то мере поможет будущим исследователям. Каяться 
за этот затянувшийся «загул» нелепо. Во-первых, сделанного 
не перечеркнешь, а упущенного — не воротишь. Во-вторых, 
занятия литературной современностью не только мешали, 
но и помогали думать о «своих» (исторических) сюжетах, 
а восхищавшие меня новые (датированные 1990—2000-ми 
годами) стихи и проза напоминали, что русская литература осталась собой*, а значит «прошлое» ее не превратилось 
в «многоуважаемый шкаф». Исполнял же я роль «критика» 
косолапо, ибо, по сути, оставался литературоведом. 
Слово «литературоведение» (и/или род деятельности, им 
обозначаемый) ныне принято возбранять. В нем улавливают советско-начальственные обертоны. «Литературовед» 
трактуется как наделенный властью идеологический надсмотрщик, свысока наставляющий благородных творцов. 
Виноват, но мне эта концепция чужда и неприятна. Словарь 
Даля определяет «ведение» в первую очередь как «знание, 
познание, разумение, сведение, понимание, состояние ведающего», и лишь потом как «ведомство, управление, круг 
действия, заведывание». (Да еще и уточняет, что во втором 
значении используется слово «ведание».) Управлять или заведовать литературой я никогда не собирался, а познавать 
и разуметь ее стремился всегда. Именоваться филологом 
мне не по чину (филологами были Веселовский и Потебня, 
на нашей памяти — Топоров, Гаспаров и Аверинцев). Настоящим критиком (то есть организатором, строителем литера
* 
Не буду здесь перечислять имена писателей, чьи работы мне 
очень дороги: об этом можно узнать из книги «Замечательное 
десятилетие русской литературы» (М., 2003) и пяти выпусков «Дневника читателя» (М., 2004—2008). 

туры) я себя не чувствовал и в 90-х, когда приходилось (амплуа есть амплуа!) не ограничиваться ответом на любимые 
вопросы («что сказал автор этим произведением?» и «каким 
образом он сказал именно это?»), но и выражать свое отношение к сказанному. Что было, то было, но я не сколачивал 
группировок (поддерживал весьма несхожих писателей, зачастую без особой приязни относившихся друг к другу да и ко 
мне*) и не поворачивал анализируемые тексты в «нужном» 
направлении. Меня интересовало, что происходит в словесности, а не что должно в ней происходить. 
Впрочем, если за критика меня принять было еще можно (находились, однако, проницательные литераторы, избежавшие этого заблуждения, а потому справедливо рекомендовавшие мне не лезть с суконным рылом в калашный ряд), 
то за «писателя» уж точно нельзя. Я без восторга отношусь 
к ныне претендующей на особо почтенный статус «промежуточной словесности» (грубо говоря — эссеистике) и просто плохо — к эссеистике, прикидывающейся романом**. Но, 
в конце концов, каждый пишет, как он дышит, а кичиться 
«архаическим» складом не менее смешно, чем страстью к сомнительной или несомненной новизне. Я просто никогда не 
ощущал необходимости (желания) сочинить нечто «художественное». Ровно так же, как позыва поделиться путевыми 
или бытовыми впечатлениями, публично излить душу, проартикулировать свои соображения о судьбах России и рода 
человеческого. Даже рассказывать на письме об удивитель
* 
Нападал, кстати, тоже на разных писателей. В частности, на 
тех, чьи работы прежде публично оценивал весьма высоко 
(да и не разочаровался в них из-за того, что авторы стали 
писать иначе). 
** Подчеркну, что неприятие вызывает агрессивная тенденция 
возвеличивания non fiction за счет принижения, а то и отрицания «литературы вымысла», а не замечательные сочинения, строящиеся на сопряжении воспоминаний, исторических изысканий и размышлений. Даже самый сжатый рекомендательный список литературы последних десятилетий я 
не могу себе представить без «Бестселлера» Юрия Давыдова 
и романа-идиллии Александра Чудакова «Ложится мгла на 
старые ступени». 

ных людях, встречами, общением, дружбой с которыми я был 
счастлив, мне очень трудно. И заставить себя вести дневник 
не могу (хоть и понимаю, что это скверно). Мне — литературоведу — всегда было достаточно литературы. Поэзии, которую я не могу и не хочу противопоставлять Жизни. 

***

Потому и рискую предложить читателю книгу, вызывающую у автора некоторое удивление, но все-таки являющуюся на свет не случайно. В начале 1994 года «Литературная 
газета» провела «круглый стол», который редакция снабдила 
остроумным и печальным заголовком — «Игра в одиночку, 
или Есть ли такая наука — литературоведение?». В разговоре 
с коллегами (со всеми хорошо знаком, двое так просто друзья со студенческих лет) я чувствовал себя почти лишним. 
Как раз тогда моя недавно начавшаяся игра в «критика» шла 
с драйвом и приносила больше радостей, чем огорчений. 
Огорчения, впрочем, тоже были. Казалось, что мое литературоведение (именно мое, а не вызывающих восхищение коллег!) осталось в прошлом, что отстал я от сверстников (да и от 
младших) безнадежно, что удел мой теперь — современная, 
наконец-то обретшая свободу, словесность, в которой так 
много не только разного, но и хорошего. Но то ли атмосфера 
подействовала, то ли микроскопическое «почти» сработало. 
Я, кроме прочего, сказал (цитирую по памяти, вырезка кудато запропастилась, а ехать ради нее в газетный зал лень), что 
вообще-то занимаюсь теперь другим, но не перестаю «литературоведчески» думать о четырех писателях — Жуковском, 
Алексее Константиновиче Толстом, Тынянове, Солженицыне. 
Сейчас, когда решительно изменились и литературная ситуация, и мои житейские обстоятельства, и я сам, называю те же 
имена. Прибавив к ним еще одно — Самойлов. 
Каждое имя существенно для предлежащей книги, а потому требует небольшого комментария. Общее — давняя, 
в отрочестве, а то и в детстве, возникшая и неизменная лю