От социальной метафизики к феноменологии "естественной установки" (феноменологические мотивы в современном социальном познании)

Российская Академия наук
Институт философии
Н.М. Смирнова
ОТ СОЦИАЛЬНОЙ МЕТАФИЗИКИ
К ФЕНОМЕНОЛОГИИ
“ЕСТЕСТВЕННОЙ УСТАНОВКИ”
(феноменологические мотивы в
современном социальном познании)
Москва
1997
1

ББК 15.56
С-50
В авторской редакции
Рецензенты:
доктора филос. наук:
М.Н.Грецкий
В.Н.Кузнецов
С-50
Смирнова Н.М. От социальной метафизики к
феноменологии “естественной установки” (феноменологические мотивы в современном социальном познании). – М., 1997. – 222 с.
В монографии рассмотрен процесс эволюции методологических установок социального познания от рационалистического идеала нововременной европейской метафизики с присущими ему универсальными нормами
мышления к современному западному социальному мышлению – ситуативному и полифоничному, отвечающему
многообразию культурной морфологии современного
мира. Процесс его становления анализируется на примере феноменологического движения в социальных науках,
вышедшего из школы Э.Гуссерля. Монография вводит в
научный оборот тексты социальной феноменологии, никогда не переводившиеся на русский язык и практически
не известные отечественному читателю.
ISBN 5-201-01932-3
© Н.М.Смирнова, 1997
© ИФРАН, 1997
2

ВВЕДЕНИЕ
Риторический вопрос Фауста, обращенный к доктору
Вагнеру: “Что значит знать? Вот, друг мой, в чем вопрос!“ с
полным правом можно отнести к числу “вечных“. Ибо каждая культурно-историческая формация заново ставит этот
вопрос, ответ на который легитимирует исторически конкретный образ социального знания. Явный или неявный ответ на него, который дают литература, искусство, правовые
и социальные концепции и, конечно же, философия отражает не только эволюцию общенаучных представлений о
назначении, смысле и критериях истинности человеческого мышления, но и расклад общественных сил, выступая,
заимствуя удачную формулировку П.Бурдье, итогом символических битв за легитимную картину социального мира1.
Поворот от “единственно верного“ истматовского дискурса к множественности теоретических языков описания
социального объекта, помноженный на идеологический
плюрализм и возросшую культурную гетерогенность, требует
особой интеллектуальной культуры сопряжения различных
методологических подходов, выработанных или заимствованных, в личностно-уникальные дискурсы. Способность
суверенного индивида, избавленного от неусыпной идеологической опеки государства, вырабатывать и развивать свою
точку зрения, формулировать и защищать собственные интересы формировалась в европейской культуре Нового времени на протяжении длительного периода. У нас подобной
культуры нет. Провозгласив “новое мышление“ в политике,
мы сохранили черты “старого“ классического мышления в
более широкой области социальных дел. Да и в самой политике старые классические подходы подчас лишь рядятся в
тогу неклассических, мимикрируют под них. На смену
“классическому “ марксизму приходит столь же классический домарксистский, т.е. основанный на сходных когнитивных презумпциях, дискурс европейского либерализма. Происходит “оборачивание“ марксистской двухчастичной кон3

струкции базис-надстройка, но ее когнитивные основания
остаются непоколебимы: взамен прежних, якобы превзойденных, бинарных оппозиций, приходят новые, но столь же
абсолютно друг другу противопоставленные. “Новому социальному мышлению“, к сожалению, все еще чужд дух толерантности и конструктивного диалога, понимания бифуркационной многовариантности социальных процессов,
признания нередуцируемого многообразия культурной морфологии современного мира в качестве ценности постиндустриальной цивилизации. Сохраняется и вновь воспроизводится дух классического фундаментализма, напоминающий о себе заменою “слабого звена“ или “основного
противоречия современной эпохи“ на поиск архимедовой
точки опоры в образе “невидимой руки рынка“, наделяемой
чудодейственной способностью разрешать все социальные
проблемы. Реанимируются попытки вновь навязать жизни
логику Проекта, но уже не марксистского, адаптированного к задачам момента коллективным разумом Коммунистической партии, а выработанного адептами Чикагской школы или Международного валютного фонда. Иными словами, сегодня в нашем социальном мышлении налицо инверсия
старого классического дискурса, вращение в его прежних рамках с подстановкой лишь новых “переменных“, падением в другие крайности, но отнюдь не творческое освоение новых подходов к анализу социальной реальности.
Знамением времени в наших социальных науках стал
отказ от оценки западной философии и социологии как разновидности буржуазной идеологии, подлежащих не столько
творческому освоению и содержательной критике, сколько
идеологической оценке с марксистских позиций. Для нынешней ситуации характерны попытки заимствовать разработки западной политологической, культурологической,
социологической, а также методологической мысли в качестве инструмента анализа современной социальной ситуации в России. Последнее десятилетие в нашей стране весьма активно переводят, издают и читают труды западных фи4

лософов, социологов и экономистов. Ныне отечественные
специалисты обращаются к ним не только для расширения
собственного кругозора (что под видом необходимости марксистской критики практиковалось и раньше), но и для того,
чтобы попытаться использовать наработанный на Западе
теоретический потенциал для решения собственных познавательных задач. Конечно, отечественный материал зачастую не укладывается в прокрустово ложе заемных концепций, адекватных иной культурно-исторической реальности.
Однако работа по освоению “чужих“ концептуальных
средств и подходов методологически плодотворна, поскольку иного способа определить границы применимости теории или метода, чем их экстраполяция на более широкую
предметную область (в данном случае — реалий российского общества), строго говоря, не существует.
Но, быть может, то, что наработано на Западе по поводу их собственных проблем, либо вовсе не имеет к нам отношения, либо применимость заемных методологий столь
ограничена, что работа по их освоению не стоит труда? Ведь
зависимость от культурно-исторических контекстов исследовательских методик социальных наук, равно как и теоретических моделей, в которых они реализуются, весьма велика. И эта зависимость куда более “тонкая“ и сложная, чем
полагало самосознание классической науки. И чем сложнее
объект, тем выше его зависимость от параметров “контекста“. Ибо многие факторы, так или иначе воздействующие
на его поведение, не вычленяются из контекста в качестве
самостоятельных.
Чем же, в таком случае, обусловлена применимость западных “контекстуально относительных“ методологий на
российской почве? Если любое понятие общественных наук
выражает конкретно-исторический опыт, накопленный в
рамках определенных социально-культурных практик, то их
исследователи, обсуждая свои проблемы, формируют адекватные этим практикам методологические средства. Какое
же отношение они имеют, и имеют ли вообще, к реалиям
5

нашей жизни? Столь радикальное сомнение не представляется оправданным. Ведь большинство научных понятий не
ограничено рамками локальных практик. Они содержат моменты не только “регионального“, но и общечеловеческого
опыта, а потому достаточно универсальны, чтобы быть использованы “поверх барьеров“. Понятия же общественных
наук — не только отражение, но и преображающее понимание социальной действительности, поскольку сознание человека вносит свой вклад в формирование этой действительности. Поэтому возможность их использования в “ином“
контексте — вопрос не столько “адекватности“, сколько
уместности, практической целесообразности. Прибегая к подобному заимствованию, следует помнить о том, что, вопервых, “диалог культур“ в области методологии предполагает достижение определенной близости между ними, наличие общих культурных универсалий — опорных пунктов
взаимопонимания; во-вторых, оно само требует определенной методологической культуры. И одна из ее важнейших
установок сформулирована теоретиками феноменологии
социального мира. Она состоит в том, что при переходе из
одной предметной области в другую все ранее использованные
понятия испытывают сдвиг значений. Подобный сдвиг, вопреки мнению П.Фейерабенда, сам по себе не означает
семантической несоизмеримости. Он лишь обязывает
эксплицировать как условия применимости, так и точки
схождения и диверсификации в каждом отдельном случае
употребления “старых“ понятий в новых контекстах. Культурно-антропологические основания и пределы целесообразности операционализации одного из направлений
западной социальной методологии — феноменологии естественной установки — одна из проблем, к решению которой, быть может, приблизит читателя данная книга.
Доминирование универсальной объяснительной схемы
в структуре классического обществознания обусловлено общекультурными установками дискурса Просвещения. Они
отражают свойственное просветительской идеологии про6

тивопоставление “просвещенного“ сознания – “массовому“. Поэтому апелляция к глобальной социальной концепции в рамках классической парадигмы социального знания
является превращенной формой просветительских практик
“мышления за другого“. Опыт широких общественных движений XX века развеял просветительскую иллюзию относительно того, что овладение “высокой“ культурой служит
достаточным сдерживающим средством против растворения
в массе. Напротив, развитый индивидуализм и утонченность
не только не предотвращает, но в определенных условиях
даже поощряют саморастворение в массе2. А поскольку этот
факт оказался весьма неожиданным, его часто списывали
на болезненность и нигилизм современной интеллигенции,
на свойственное ей извечное противоречие между волей к
жизни и волей к культуре.
Осознание пределов адекватности классической социальной методологии связано с общим закатом “духа Просвещения“, легитимировавшего вхождение Запада в индустриальную современность. Идеология индустриальной
экспансии обеспечила теоретическое оправдание практическому приоритету экономической целерациональности перед требованиями экологии “органических“ жизненных
форм. Сегодня процесс модернизации не рассматривается
как однозначно позитивный. Ирония постмодерна сокрушила “тиранию нормы“. Идеологи постсовременности настаивают на том, что подобная практика привела к вынужденному размыванию, принудительному разрушению вполне жизнеспособных и социально наследуемых структур
коммуникативной рациональности: сферы трансляции социальных традиций, аккумулировавших традиционалистские нормы и ценности, поведенческих стереотипов и архетипов коллективного бессознательного. Насильственное
вторжение “императива экономической целерациональности в экологию органических жизненных форм“ Ю.Хабермас полагает источником тенденций, получивших название
“кризис легитимации“3.
7

Свойственные мышлению западного постиндустриального общества представления о культурно-исторических
пределах адекватности классического обществознания питаются и императивами этики ненасилия: запретом на насильственное разрушение социально наследованных структур коммуникативной рациональности и на вмешательство
власти в сферу повседневной жизни человека. С подобными запретами должно считаться и социально-теоретическое
знание. Учет повседневности как граничного условия познания и практики, справедливо замечает В.Г.Федотова, предстает не только как познавательное правило, но как элемент
этики (курсив мой — Н.С.) социального теоретика4.
Интерес к возможной адаптации западных неклассических методологий к российской почве в немалой степени
обусловлен и тем, что и в нашей постсоветской действительности наблюдаются сходные процессы, хотя и в иных культурно-исторических контекстах. Мы также переживаем кризис легитимации. На российской почве кризис легитимации
выразился в разрушении унаследованных от советского периода мировоззренческих установок “учебного“, “уцененного“ марксизма, воспитывавшегося системой образования,
пропагандой и практическим опытом жизни. Подобные установки выступали не только инструментом идеологического принуждения, но и средством установления и воспроизведения всеобщей общественной связи5, “по построению“
соответствовавшей универсальной объяснительной схеме
социально-политических процессов. Нравственное неприятие цены социалистической догоняющей модернизации у нас,
равно как и осознание непомерно высокой цены прогресса в
свете новых ценностей постиндустриального общества на
Западе инспирировали критический пафос в отношении
теоретических средств ее оправдания. Приведем лишь один
пример. По свидетельству российских ученых – участников
ХIII Всемирного Социологического Конгресса (18–23 июля
1994 г., Билефельд, Германия), на его симпозиумах и заседаниях прозвучала идея , что “классические социологические
8

теории сегодня вряд ли могут объяснить глобальные социальные процессы, так как ни одно общество уже не является самодостаточным. Главный объект анализа — не столько
структурные составляющие, сколько социальные субъекты,
деятели (“агенты“) и их действия... Отсюда — особое внимание к качественным методам социологических исследований и заметное снижение интереса к жестким формализованным процедурам“6. И как следствие этого “около
половины материалов в разных докладах (судя по опубликованным аннотациям) опирались на качественные, гибкие
методы, без заданных жестких теорий и гипотез“7 . Рассматриваемая в книге феноменология естественной установки
представляет именно такую когнитивную стратегию.
Осознание исторически конкретных пределов адекватности социальной практике классического образа социального знания и присущих ему методологических регулятивов
порождает проблему поиска новых средств анализа и репрезентации социальной реальности. Как правило, в самосознании науки, не сводимой к господствующему дискурсу,
они возникают и сосуществуют с классическими подходами в качестве маргинальных8. Примерами могут служить
история развития фигурационной социологии Н.Элиаса в
период господства парсоновской структурно-функциональной модели9, разработки интеракционистских принципов
М.Мид, а также рассматриваемая в настоящей книге феноменология социального мира. На отечественной почве —
повторим — это и проблема практической целесообразности и разумных пределов операционализации “западных“
методологий. Ибо при всем различии цивилизационных
контекстов социальных трансформаций на Западе и у нас,
их роднит одна общая черта: и современное западное, и нынешнее постсоветское общество представляют собою
транзитные, переходные социумы. Используя язык синергетики, можно сказать, что это социумы в позиции бифуркационной многовариантности, в пределах которой выбор
дальнейшего пути – аттрактора устойчивого развития мо9

жет определять весьма незначительное, возможно даже случайное, воздействие. Инспирированное постиндустриальными ценностями и фактической проницаемостью европейских границ усиление культурной разнородности промышленно развитых обществ, с одной стороны, и мощное
развитие “горизонтальных“ социальных связей вследствие
ослабления этатистской вертикали и диверсификации центров власти в России, с другой, генерируют причудливые
превращения социальной материи, “не улавливаемые“ сеткой метода системосозидающей классической социальной
методологии. Ибо жесткое концептуальное ядро классических теорий адекватно ситуациям относительной устойчивости и стабильности. Границы стабильности социума очерчивают область применимости классической методологии.
Подобный поворот взывает к новым, неклассическим
методологиям, в которых жесткий концептуальный синтез
классического типа замещается “мягкими“ методами социального познания с гибкой настройкой на социально-исторические и культурно-антропологические характеристики
исследуемых объектов. Им органически присущи ориентация на понимание, диалог и культурное посредничество,
необходимые в столь сложном и многообразном современном мире. Ядром новых методологий оказывается исследование диалога социальных и культурных форм, а практической задачей — налаживание социальных коммуникаций. Их
мировоззренческой основой становится не образ грядущего “преодоления исторически сложившихся культурных различий“, а признание ценности культурного многообразия,
сохранение и наращивание “цветущей сложности культуры“
как генофонда цивилизационных мутаций. “Мягкие“ методологии способны стать проводниками гуманистических
идеалов и облагородить преобразовательные амбиции просвещенческого разума перед лицом глобальных проблем современного человечества.
В центр внимания современной, т.е. неклассической
социальной методологии выдвигаются темы нестабильнос10