Любовь и воля

Ролло Мэй

ЛЮБОВЬ И ВОЛЯ

Москва
Институт общегуманитарных исследований 
Винтаж

2016

Электронное издание

УДК 615.8
ББК 88.4
М97

М97
Мэй, Ролло

Любовь и воля [Электронный ресурс] / Р. Мэй ; пер. с англ. — Эл. изд. — 
Электрон. текстовые дан. (1 файл pdf : 290 с.). — М. : Институт общегуманитарных исследований; Винтаж, 2016. — Систем. требования: 
Adobe Reader XI либо Adobe Digital Editions 4.5 ; экран 10".

ISBN 978-5-94193-866-7
Ролло Мэй — один из самых известных в мире психиатров, удостоенный 
Золотой медали Американской психологической ассоциации, отмечающей "изящество, остроумие и стиль" его книг, неоднократно попадавших в списки бестселлеров. Основной дилеммой человека, в соответствии с Ролло Мэем, является неспособность понять истинный смысл любви и воли, их источник и взаимосвязи. 
Совершенно по-новому взглянув на эти понятия, Мэй показывает, как мы можем 
достичь животворных глубин нашего существа.

УДК 615.8
ББК 88.4

Деривативное электронное издание на основе печатного издания: Любовь и воля / Р. Мэй ; 
пер. с англ. — М. : Винтаж, 2007 — 288 с. — ISBN 978-5-88230-276-3.

В соответствии со ст. 1299 и 1301 ГК РФ при устранении ограничений, установленных техническими средствами защиты авторских прав, правообладатель вправе требовать от нарушителя 
возмещения убытков или выплаты компенсации.

ISBN 978-5-94193-866-7
© Перевод, редакция, оформление, ИОИ, 2016

I 
ВВЕДЕНИЕ: 
НАШ ШИЗОИДНЫЙ МИР

Кассандра: Апполон — вот мудрец, который дал мне это ремесло...
Хор: Уже тогда владела ты божественным искусством?
Кассандра: Да; уже тогда предсказывала я города судьбу.
Эсхил,  «Агамемнон»

Поразительная вещь — любовь и воля, которые в былые времена 
всегда помогали нам справиться с жизненными невзгодами, в наши 
дни сами стали проблемой. Да, когда человек достигает переходного 
возраста, у него действительно всегда возникают проблемы с любовью 
и волей; а наш век — это эпоха радикальных перемен, «переходный 
возраст» нашей культуры. Рушатся старые мифы и символы, в которых мы привыкли искать опору; весь мир объят беспокойством; мы 
цепляемся друг за друга и пытаемся убедить себя, что испытываемое 
нами чувство — это любовь; мы не принимаем волевых решений, потому что боимся, выбрав нечто одно, потерять другое, и чувствуем себя 
слишком неуверенно, чтобы рисковать. В результате разрушается 
фундамент придающих всему единство эмоций и процессов — наиболее яркими образцами которых являются любовь и воля. Индивид 
вынужден обратить свой взор внутрь самого себя; он одержим нового 
рода проблемой личности, а именно: «Даже если я знаю, кто я такой, 
я ничего не значу. Я не могу воздействовать на других людей.» Следующим шагом является апатия. И вслед за ней начинается насилие. 
Потому что ни одно человеческое существо не может вынести постоянного оцепенения от чувства собственного бессилия.
Любви как средству решения житейских проблем придается такое 
большое значение, что самоуважение человека зависит от того, обрел он ее или нет. Люди, которым кажется, что они нашли ее, готовы 
лопнуть от самодовольства, уверенные в том, что располагают неопровержимым доказательством своего спасения, подобно тому как 
кальвинисты считали богатство зримым свидетельством своей принадлежности к избранным. Те же, кому не удалось обрести любовь, 
не просто считают себя в большей или меньшей степени обездоленными, но утрачивают самоуважение, а это влечет за собой более глубокие и опасные последствия. Они чувствуют себя представителями 
новой касты неприкасаемых и признаются психотерапевту, что страдают бессонницей, причем не обязательно потому, что чувствуют 
себя особенно одинокими или несчастными, а потому, что их терзает 
гнетущее убеждение, будто они не сумели разгадать великую тайну 

Ролло Мэй
4

жизни. И между тем, на фоне постоянного роста количества разводов, 
настойчивого опошления любви в литературе и изобразительных искусствах и несомненного факта, что для множества людей секс стал 
настолько же бессмысленным, насколько доступным, эта самая «любовь» стала казаться невероятной редкостью, если не полной иллюзией. 
Некоторые представители «новых левых» пришли к заключению, что 
любовь уничтожена самой природой нашего буржуазного общества, а 
предлагаемые ими реформы имеют своей целью построение «мира, в 
котором будет больше возможностей для любви»1.
В такой противоречивой ситуации, сексуальная форма любви — 
предельный общий знаменатель последней редукции до низшей ступени на лестнице, ведущей к спасению души — по вполне понятным 
причинам стала нашей манией; ибо секс, корни которого уходят в 
неподвластную переменам биологию человека, всегда представляется 
надежным средством обретения хотя бы подобия любви. Но и секс 
стал для западного человека скорее испытанием и бременем, чем путем к спасению. Сходящие с издательского конвейера книги о технике 
любви и секса, хоть и держатся в течение нескольких недель в списке 
бестселлеров, сводятся к обычному пустозвонству: похоже на то, что 
большинство людей смутно понимает, что отчаянное стремление усовершенствовать технику спасения, прямо пропорционально нашему 
непониманию того, где нам искать это спасение. По иронии природы, 
человеческим существам всегда свойственно ускорять шаг, если они 
сбились с пути; и утрачивая понимание смысла любви, мы начинаем с большим усердием заниматься исследованиями, статистикой и 
техникой секса. Какими бы положительными и отрицательными качествами ни отличались исследования Кинси и Мастерса-Джонсона, 
они симптоматичны для цивилизации, которая все больше утрачивает 
понимание смысла любви одного человека к другому. Любовь стала 
считаться мотивацией, силой, которая толкает нас вверх по лестнице 
жизни. Но происходящие в наши дни большие перемены указывают 
на то, что сама эта мотивационная сила поставлена под сомнение. 
Любовь сама превратилась в проблему.
Поистине, любовь стала настолько внутренне противоречивым явлением, что некоторые исследователи семейной жизни пришли к заключению, что «любовь» — это просто название способа подчинения 
более сильными членами семьи более слабых. Рональд Лэнг попросту 
утверждает, что любовь является прикрытием для насилия.
То же самое можно сказать и о воле. Во времена королевы Виктории 
существовало убеждение, что в жизни есть только одна настоящая 
проблема — принятие рационального решения относительно того, 
что следует делать; воля же — это «сила», которая заставляет нас 
выполнить решение. Сейчас речь идет уже не о том, чтобы решить, 
что следует делать, а о том, чтобы решить, как принять решение. Стало 
быть, под сомнение поставлена сама основа воли.

Любовь и воля
5

Является ли воля иллюзией? Многие психологи и психо терапевты, начиная с Фрейда, утверждают, что так оно и есть. Термины «сила воли» и «свободная воля», в обязатель ном порядке присутствовавшие в словарном запасе 
наших отцов, почти полностью выброшены из современных ученых споров; 
или же эти слова употребляются просто в насмеш ку. Люди отправляются к 
терапевтам в поисках замены ут раченной ими воли: они либо хотят узнать, 
как заставить «бессознательное» управлять их жизнью, либо хотят на учиться 
новейшей технике психологической обработки, что бы вновь обрести возможность вести себя подобающим об разом, либо хотят услышать о новых лекарствах, которые помогут им обрести интерес к жизни. Или же, наконец, они 
хотят научиться новейшим методам «высвобождения аф фекта», не понимая 
того, что аффект не существует сам по себе, а является побочным продуктом 
отношения человека к жизненной ситуации. И вот в чем вопрос: чего же человек хочет от этой ситуации? Лесли Фарбер в своей книге о воле утверждает, 
что главной патологией современности явля ется недееспособность воли и что 
наше время следовало бы назвать «веком слабоволия»2.
Наша эпоха радикальных перемен, загоняет индивида назад, в его 
сознание. Когда потрясение почти полностью разрушило сами основы любви и воли, мы неизбежно уходим вглубь нашего сознания и 
ищем в нем, равно как и в «невыразимом коллективном сознании» 
нашего общества, источники любви и воли. В данном случае «источник» для меня аналогичен бьющему из-под земли ключу, с которого 
начинается большая река. Если нам удастся найти такие источники 
любви и воли, мы, вероятно, сможем открыть новые формы, в которых нуждаются эти жизненно важные сферы опыта, чтобы выжить 
в новую эпоху, в которую вступает человечество. В этом смысле, 
наши поиски, как и любая такого рода затея, являются нравственными исканиями, потому что мы ищем основу нравственности новой 
эпохи. Всякий мыслящий человек чувствует, что занимает позицию 
Стивена Дедала: «Я иду вперед..., чтобы выковать в кузнице своей 
души еще не существующую совесть моей расы».
Использовав в названии этой главы термин «шизоидный» я имел 
в виду: неспособность чувствовать; боязнь близости; отчуждение. Под 
этим термином я пониманию не признак психопатологии, а, скорее, общее состояние нашей цивилизации и склонности творящих 
ее людей. Энтони Сторр, говоря об индивидуальной психопатологии, утверждает, что шизоидная личность отличается холодностью, 
надменностью, высокомерием и отстраненностью. Эти качества могут привести к взрыву агрессии. Все это, говорит Сторр, является 
сложной маской, за которой скрывается подавляемое стремление к 
любви. Отстраненность шизоида — это защита от враждебности, и 
источник ее кроется в искажении любви и недоверии ко всему, что 
выходит за рамки детства, которое заставляет его вечно бояться действительного осуществления любви, «потому что любовь угрожает 
самому его существованию»3.

Ролло Мэй
6

В этом я согласен со Сторром, но я утверждаю, что шизоидное состояние — это общая тенденция переходного периода, и в том «невнимании и отсутствии помощи», с которыми сталкиваются дети и о которых говорит Сторр, виноваты не только родители, но и почти все 
аспекты нашей цивилизации. Родители сами являются беспомощными и невежественными детьми своей цивилизации. Шизоидный человек — это естественный продукт человека технологического. Это 
один единый образ жизни, и он все более активно осваивается, и 
это может привести ко взрыву насилия. В «нормальном» состоянии 
шизоидность подавлять не требуется. А вот перерастет ли шизоидный характер данного конкретного индивида в шизофреническое 
состояние, покажет только будущее. Но вероятность этого будет гораздо меньшей (что наблюдалось у многих пациентов), если индивид 
способен откровенно признать определенную шизоидность своего 
нынешнего состояния. Шизоидная личность, продолжает Энтони 
Сторр, «убеждена в своей непривлекательности и воспринимает любую критику, как нападки и оскорбление»4.
Мне очень нравится определение Сторра, но в одном месте он допустил серьезный прокол. Говоря о шизоидном характере, он в качестве примеров приводит Фрейда, Декарта, Шопенгауэра, Бетховена. 
«В случае Декарта и Шопенгауэра сам их отказ от любви дал толчок 
к возникновению их философий». А вот, что он пишет о Бетховене:
«В качестве компенсации за свое разочарование и возмущение 
реальными человеческими существами Бетховен придумал 
идеальный мир любви и дружбы... В его музыке, пожалуй, громче, 
чем у любого другого композитора, слышится изрядная агрессия 
в смысле властности, энергии и силы. Есть все основания предполагать, что, не сублимируй Бетховен свою враждебность в музыке, он 
легко мог бы стать жертвой параноидального психоза»5.
Дилемма Сторра заключается в том, что если у этих людей действительно наблюдалась психопатология, то в случае их «исцеления» 
мы бы лишились их творений. Стало быть, как я полагаю, следует 
признать, что шизоидное состояние может быть конструктивным 
способом разрешения глубинных проблем. Но если другие цивилизации подталкивают шизоидную личность к творчеству, то наша 
цивилизация подталкивает человека к шизоидному — отстраненному 
и механическому образу жизни.
Сосредоточиваясь на проблемах любви и воли, я не забываю и о 
положительных особенностях нашего времени и о сегодняшних возможностях самореализации индивида. Вполне очевидно, что когда 
все вокруг словно с цепи сорвалось, и каждый в известной степени 
предоставлен самому себе, все больше людей начинают искать себя 
и обращаются к самопознанию. Правда также и то, что причитания 
по поводу разгула индивидуализма раздаются громче всего как раз 

Любовь и воля
7

тогда, когда до самой личности никому нет дела. Но я как раз пишу 
о проблемах; это они настоятельно требуют нашего внимания.
У проблем есть одна любопытная особенность, которая еще не 
оценена соответствующим образом: они предсказывают будущее. 
Актуальная проблема представляет собой экзистенциальный кризис, который может получить, но пока еще не получил разрешения; 
и вне зависимости от того, насколько серьезно мы воспринимаем 
слово «разрешение» — если бы не появились какие-то новые возможности, то не было бы и кризиса, а было бы только отчаяние. Наши 
психологические загадки выражают наши бессознательные желания. Проблемы возникают тогда, когда мы обнаруживаем, что наш 
мир неадекватен нам или мы неадекватны ему; иногда это бывает 
мучительно, как пишет Йитс:
Мы... чувствуем 
Раненья боль,  
Удар копья...

Проблема как пророчество

Я пишу эту книгу на основании моего двадцатипятилетнего опыта активной работы на поприще психотерапии, в ходе которой мне 
приходилось иметь дело с людьми, пытавшимися понять и разрешить раздиравшие их противоречия. Причиной этих противоречий, 
в особенности в течение последнего десятилетия, как правило, было 
что-то неладное в каком-то аспекте любви или воли. В определенном 
смысле, каждый терапевт все время занимается, или должен заниматься, поиском в прямом смысле этого слова — поиском причины.
Здесь я слышу возражения своих коллег по экспериментальной 
психологии, которые говорят, что полученные нами в ходе терапии 
данные невозможно сформулировать с математической строгостью 
и что они исходят от людей, являющихся психологическими «отходами» нашей цивилизации. В то же время я слышу голоса своих 
друзей-философов, настаивающих, что никакая модель человека не 
может быть основана на данных, полученных от людей, страдающих 
неврозами и прочими расстройствами непсихотического характера. 
Я согласен с обоими этими предостережениями.
Но ни психологи в своих лабораториях, ни философы в своих кабинетах не могут игнорировать тот факт, что мы на самом деле получаем чрезвычайно важные и зачастую уникальные данные от людей, проходящих 
курс терапии, — данные, которые можно получить от человеческого существа только тогда, когда мы отбрасываем свойственные нам притворство, 
лицемерие и сдержанность, за которыми все мы укрываемся, вращаясь в 
обществе как «нормальные люди». Только в критической ситуации эмоциональных и духовных страданий — а именно такая ситуация заставляет лю

Ролло Мэй
8

дей искать помощи терапевта — они проходят через мучительный процесс 
открытия корней своих проблем. Любопытно также, что если мы не ориентированы на то, чтобы помочь человеку, то он не захочет, а в определенном смысле и не сможет сообщить нам что-либо важное. Замечание Гарри 
Ст. Салливана по поводу исследований в области терапии по-прежнему 
не утратило своей актуальности: «Если целью беседы не является помощь 
человеку, то вас кормят баснями, а не сообщают реальные данные»6.
Да, классифицировать информацию, которую мы получаем от 
наших пациентов, можно, пожалуй, лишь очень приблизительно. Но 
поскольку главным источником этой информации являются самые 
острые внутренние противоречия человеческого существа и его жизненный опыт, то богатство ее содержания с лихвой компенсирует 
сложности с ее толкованием. Одно дело — обсуждать гипотезу агрессии как результата разочарования и совсем другое — видеть напряженность пациента, его горящие яростью или ненавистью глаза, оцепенелое тело, слышать его глухие стоны, когда он заново переживает 
произошедшее много лет назад событие — отец выпорол его за то, что 
у него украли велосипед, хотя в том не было его вины. Воспоминание об 
этом происшествии возбуждает в нем ненависть, которая в данный момент направлена на всех отцов во всем его мире, в том числе и на меня, 
сидящего с ним в этой комнате. Такие данные являются эмпирическими 
в самом глубоком смысле этого слова.
С пониманием относясь к сомнениям моих коллег насчет построения теории на основе данных, полученных от «неудачников», я, в свою 
очередь, хотел бы задать им вопрос: Разве в любом человеческом конфликте не проявляются как универсальные характеристики человека, так 
и специфические проблемы данного индивида? Софокл писал не просто о 
патологии отдельного индивида, когда он, шаг за шагом, провел нас 
через драму царя Эдипа, мучительную борьбу человека за право узнать, «кто я есть и откуда пришел». Психотерапевт ищет наиболее 
специфические характеристики и события в жизни данного индивида 
— и забывая об этом, любая терапия рискует погрязнуть в пресных, 
лишенных экзистенциального смысла, туманных обобщениях. Но психотерапевт также ищет те элементы человеческого конфликта данного индивида, которые являются базисом постоянных и неизменных 
качеств, свойственных жизненному опыту любого человека — и если 
мы забываем об этом, то терапия начинает непомерно сужать рамки 
сознания пациента и делает его жизнь более банальной в его глазах.
Психотерапия обнажает как непосредственную ситуацию «болезни» индивида, так и архетипические качества и характеристики, которые и делают человеческое существо человеческим. Именно архетипические характеристики подверглись специфической деформации 
у данного пациента, что оказало воздействие на его индивидуальные 
качества, создав ему психологические проблемы. Толкование проблем пациента в психотерапии — это отчасти также и выявление тол

Любовь и воля
9

кования человеком самого себя, с архетипическими формами которого мы сталкиваемся в литературе. Если взять два разных примера, то 
«Орестея» Эсхила и «Фауст» Гете — это не просто портреты двух данных 
конкретных людей, один из которых жил в Греции в V веке до нашей 
эры, а другой в Германии XVIII века, это картины борьбы, через которую все мы, вне зависимости от того, к какой расе мы принадлежим, 
и в каком веке живем, проходим, когда взрослеем, пытаемся определить себя как индивидуальное человеческое существо, стремимся по 
мере своих сил упрочить наше бытие, пытаемся любить и творить и 
прилагаем все усилия к тому, чтобы достойно встретить все события 
нашей жизни, в том числе и нашу смерть. Одно из преимуществ жизни 
в переходный период — в «век терапии» — заключается в том, что это настойчиво ставит нас перед лицом возможности, даже когда мы просто пытаемся разрешить наши индивидуальные проблемы, обрести новый 
смысл в человеке вечном и более глубоко постичь те качества, которые 
делают человеческое существо человеческим.
Наши пациенты — это те люди, которые выражают подсознательные 
и бессознательные тенденции нашей цивилизации и живут ими. 
Невротик, или человек страдающий душевным недугом, отличается 
тем, что обычно применяемые цивилизацией защитные средства в его 
случае не действуют — болезненная ситуация, в чем он в той или иной 
мере отдает себе отчет7. «Невротик» или «страдающий душевным недугом» человек — это человек, чьи проблемы настолько серьезны, что он 
не может разрешить их с помощью обычных институтов цивилизации, 
типа работы, образования, религии. Наш пациент не может — или не 
хочет — приспособиться к обществу. Это, в свою очередь, может быть 
вызвано одним или двумя следующими взаимосвязанными моментами. 
Во-первых, это имевшие место в его жизни определенные травматические или неприятные впечатления, которые сделали его более чувствительным, чем среднестатистический человек, и менее способным 
справляться со своей тревогой. Во-вторых, такой человек может отличаться большой оригинальностью и большим потенциалом, которые 
требуют выражения, но будучи заблокированы, делают его больным.

Художник и невротик

Сходство художника и невротика, в котором зачастую усматривается нечто таинственное, вполне понятно, если посмотреть на него с представленной здесь точки зрения. Как художник, так и невротик говорят 
от имени своего общества, из его подсознательных и бессознательных 
глубин, живут их жизнью. Но художник занимает позитивную позицию, рассказывая о своих ощущениях своим собратьям. Невротик занимает негативную позицию. Но ощущая те же глубоко скрытые смыслы 
и те же противоречия своей цивилизации, он не способен выразить свои 
ощущения в образах, понятных ему самому и его собратьям.

Ролло Мэй
10

Как искусство, так и невроз, обладают пророческой функцией. 
Поскольку искусство — это информация, исходящая из бессознательного, то оно являет нам образ человека, который пока живет только в 
тех членах общества, которые, в силу своего обостренного сознания, 
идут в авангарде общества — то есть одной ногой уже ступили в будущее. Сэр Герберт Рид заявил, что художник предвосхищает научные 
и интеллектуальные достижения расы8. Тростник и ноги ибиса, образующие треугольный узор на древнеегипетских вазах эпохи неолита, 
были предвестием последующего развития геометрии и математики, 
с помощью которых египтяне читали по звездам и измеряли Нил. 
Парфенон, этот образец присущего древним грекам великолепного 
чувства пропорции, могучие своды романской архитектуры, или средневековые соборы, во всех этих творениях человека Рид прослеживает, как в тот или иной исторический период искусство выражает тенденции, которые пока что скрываются в бессознательном, но со временем будут сформулированы философами, религиозными лидерами, 
учеными. Искусство предвосхищает будущее социальное и технологическое развитие общества на десятилетия вперед, если речь идет о 
поверхностных изменениях, и на столетия, если речь идет о событиях, 
вроде открытия математики, имеющего глубочайший смысл.
Точно так же художник выражает социальный конфликт еще до 
того, как общество осознает наличие этого конфликта. Художник 
— эта «антенна расы», как сказал Эзра Паунд — выражает, в жизненных формах, создать которые мог бы только он один, глубины 
сознания, которые он переживает в опыте своего бытия, когда он 
творит свой мир по образу своему и пытается покорить его.
Здесь мы сразу же погружаемся в самую гущу вопросов, поднимаемых в этой книге. Ибо мир, представленный в работах современных художников, драматургов и прочих представителей искусства, — это шизоидный мир. В изображаемом ими мире любовь и воля 
сталкиваются с чудовищными преградами. В этом мире, при всех его 
высокоразвитых и бомбардирующих нас со всех сторон информацией средствах связи, истинное общение между людьми становится 
все более трудным и редким. Как заметил Ричард Гилман, самыми 
выдающимися драматургами нашего времени становятся те, кто избирает темой своих пьес именно разобщенность — кто показывает, как 
Ионеско, Дженет, Беккет и Пинтер, что уделом современного человека стало существование в мире, в котором практически уничтожено 
общение между людьми. Мы проживаем наши жизни, выговариваясь 
магнитофону, как в пьесе Беккета «Последняя запись Краппа»; мы 
становимся все более одинокими по мере того, как в наших домах увеличивается количество радиоприемников, телевизоров и телефонных 
аппаратов. В пьесе Ионеско «Лысое сопрано» есть сцена, в которой 
случайно встретившиеся мужчина и женщина ведут вежливую, хотя и 
несколько манерную, беседу. По ходу беседы они узнают, что оба при