Гамбринус

А.И. Куприн  
 

 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 
 

ГАМБРИНУС 

 

 
 
 
 

Москва 
ИНФРА-М 
2014 

1 

СОДЕРЖАНИЕ 

I........................................................................................................3 
II ......................................................................................................5 
III.....................................................................................................7 
IV...................................................................................................11 
V....................................................................................................16 
VI...................................................................................................18 
VII .................................................................................................21 
VIII................................................................................................24 
IX...................................................................................................26 

2 

I 

 
Так называлась пивная в бойком портовом городе на юге России. Хотя она и помещалась на одной из самых людных улиц, но 
найти ее было довольно трудно благодаря ее подземному расположению. Часто посетитель, даже близко знакомый и хорошо 
принятый в Гамбринусе, умудрялся миновать это замечательное 
заведение и, только пройдя две-три соседние лавки, возвращался 
назад. 
Вывески не было совсем. Прямо с тротуара входили в узкую, 
всегда открытую дверь. От нее вела вниз такая же узкая лестница 
в двадцать каменных ступеней, избитых и скривленных многими 
миллионами тяжелых сапог. Над концом лестницы в простенке 
красовалось горельефное раскрашенное изображение славного 
покровителя пивного дела, короля Гамбринуса, величиною приблизительно в два человеческих роста. Вероятно, это скульптурное произведение было первой работой начинающего любителя и 
казалось грубо исполненным из окаменелых кусков ноздреватой 
губки, но красный камзол, горностаевая мантия, золотая корона и 
высоко поднятая кружка со стекающей вниз белой пеной не оставляли никакого сомнения, что перед посетителем – сам великий 
патрон пивоварения. 
Пивная состояла из двух длинных, но чрезвычайно низких 
сводчатых зал. С каменных стен всегда сочилась беглыми струйками подземная влага и сверкала в огне газовых рожков, которые 
горели денно и нощно, потому что в пивной окон совсем не было. 
На сводах, однако, можно еще было достаточно ясно разобрать 
следы занимательной стенной живописи. На одной картине пировала большая компания немецких молодчиков, в охотничьих зеленых куртках, в шляпах с тетеревиными перьями, с ружьями за 
плечами. Все они, обернувшись лицом к пивной зале, приветствовали публику протянутыми кружками, а двое при этом еще обнимали за талию двух дебелых девиц, служанок при сельском кабачке, а может быть, дочерей доброго фермера. На другой стороне изображался великосветский пикник времен первой половины 
XVIII столетия; графини и виконты в напудренных париках жеманно резвятся на зеленом лугу с барашками, а рядом, под развесистыми ивами, – пруд с лебедями, которых грациозно кормят 

3 

кавалеры и дамы, сидящие в какой-то золотой скорлупе. Следующая картина представляла внутренность хохлацкой хаты и 
семью счастливых малороссиян, пляшущих гопака со штофами в 
руках. Еще дальше красовалась большая бочка, и на ней, увитые 
виноградом и листьями хмеля, два безобразно толстые амура с 
красными лицами, жирными губами и бесстыдно масляными глазами чокаются плоскими бокалами. Во второй зале, отделенной 
от первой полукруглой аркой, шли картины из лягушачьей жизни: лягушки пьют пиво в зеленом болоте, лягушки охотятся на 
стрекоз среди густого камыша, играют струнный квартет, дерутся 
на шпагах и т. д. Очевидно, стены расписывал иностранный мастер. 
Вместо столов были расставлены на полу, густо усыпанном 
опилками, тяжелые дубовые бочки; вместо стульев – маленькие 
бочоночки. Направо от входа возвышалась небольшая эстрада, а 
на ней стояло пианино. Здесь каждый вечер, уже много лет подряд, играл на скрипке для удовольствия и развлечения гостей музыкант Сашка – еврей, – кроткий, веселый, пьяный, плешивый 
человек, с наружностью облезлой обезьяны неопределенных лет. 
Проходили года, сменялись лакеи в кожаных нарукавниках, сменялись поставщики и развозчики пива, сменялись сами хозяева 
пивной, но Сашка неизменно каждый вечер к шести часам уже 
сидел на своей эстраде со скрипкой в руках и с маленькой беленькой собачкой на коленях, а к часу ночи уходил из Гамбринуса в сопровождении той же собачки Белочки, едва держась на ногах от выпитого пива. 
Впрочем, было в Гамбринусе и другое несменяемое лицо – 
буфетчица мадам Иванова, – полная, бескровная, старая женщина, которая от беспрерывного пребывания в сыром пивном подземелье походила на бледных ленивых рыб, населяющих глубину 
морских гротов. Как капитан корабля из рубки, она с высоты своей буфетной стойки безмолвно распоряжалась прислугой и все 
время курила, держа папиросу в правом углу рта и щуря правый 
глаз. Голос ее редко кому удавалось слышать, а на поклоны она 
отвечала всегда одинаковой бесцветной улыбкой. 
 

4 

II 

 
Громадный порт, один из самых больших торговых портов 
мира, всегда бывал переполнен судами. В него заходили темноржавые гигантские броненосцы. В нем грузились, идя на Дальний 
Восток, желтые толстотрубые пароходы Добровольного флота, 
поглощавшие ежедневно длинные поезда с товарами или тысячи 
арестантов. Весной и осенью здесь развевались сотни флагов со 
всех концов земного шара, и с утра до вечера раздавалась команда и ругань на всевозможных языках. От судов к бесчисленным 
пакгаузам и обратно по колеблющимся сходням сновали грузчики: русские босяки, оборванные, почти оголенные, с пьяными, 
раздутыми лицами, смуглые турки в грязных чалмах и в широких 
до колен, но обтянутых вокруг голени шароварах, коренастые 
мускулистые персы, с волосами и ногтями, окрашенными хной в 
огненно-морковный цвет. Часто в порт заходили прелестные издали двух– и трехмачтовые итальянские шхуны со своими правильными этажами парусов – чистых, белых и упругих, как груди 
молодых женщин; показываясь из-за маяка, эти стройные корабли представлялись – особенно в ясные весенние утра – чудесными белыми видениями, плывущими не по воде, а по воздуху, выше горизонта. Здесь месяцами раскачивались в грязно-зеленой 
портовой воде, среди мусора, яичной скорлупы, арбузных корок 
и стад белых морских чаек, высоковерхие анатолийские кочермы 
и трапезондские фелюги, с их странной раскраской, резьбой и 
причудливыми орнаментами. Сюда изредка заплывали и какие-то 
диковинные узкие суда, под черными просмоленными парусами, 
с грязной тряпкой вместо флага; обогнув мол и чуть-чуть не 
чиркнув об него бортом, такое судно, все накренившись набок и 
не умеряя хода, влетало в любую гавань, приставало среди разноязычной ругани, проклятий и угроз к первому попавшему молу, 
где матросы его, – совершенно голые, бронзовые, маленькие люди, – издавая гортанный клекот, с непостижимой быстротой убирали рваные паруса, и мгновенно грязное, таинственное судно 
делалось как мертвое. И так же загадочно, темной ночью, не зажигая огней, оно беззвучно исчезало из порта. Весь залив по ночам кишел легкими лодочками контрабандистов. Окрестные и 
дальние рыбаки свозили в город рыбу: весною – мелкую камсу, 
миллионами наполнявшую доверху их баркасы, летом – уродли
5 

вую камбалу, осенью – макрель, жирную кефаль и устрицы, а зимой – десяти– и двадцатипудовую белугу, выловленную часто с 
большой опасностью для жизни за много верст от берега. 
Все эти люди – матросы разных наций, рыбаки, кочегары, веселые юнги, портовые воры, машинисты, рабочие, лодочники, 
грузчики, водолазы, контрабандисты, – все они были молоды, 
здоровы и пропитаны крепким запахом моря и рыбы, знали тяжесть труда, любили прелесть и ужас ежедневного риска, ценили 
выше всего силу, молодечество, задор и хлесткость крепкого слова, а на суше предавались с диким наслаждением разгулу, пьянству и дракам. По вечерам огни большого города, взбегавшие высоко наверх, манили их, как волшебные светящиеся глаза, всегда 
обещая что-то новое, радостное, еще не испытанное, и всегда обманывая. 
Город соединялся с портом узкими, крутыми, коленчатыми 
улицами, по которым порядочные люди избегали ходить ночью. 
На каждом шагу здесь попадались ночлежные дома с грязными, 
забранными решеткой окнами, с мрачным светом одинокой лампы внутри. Еще чаще встречались лавки, в которых можно было 
продать с себя всю одежду вплоть до нательной матросской сетки 
и вновь одеться в любой морской костюм. Здесь также было много пивных, таверн, кухмистерских и трактиров с выразительными 
вывесками на всех языках и немало явных и тайных публичных 
домов, с порогов которых по ночам грубо размалеванные женщины зазывали сиплыми голосами матросов. Были греческие кофейни, где играли в домино и в шестьдесят шесть, и турецкие 
кофейни, с приборами для курения наргиле и с ночлегом за пятачок; были восточные кабачки, в которых продавали улиток, петалиди, креветок, мидий, больших бородавчатых чернильных каракатиц и другую морскую гадость. Где-то на чердаках и в подвалах, за глухими ставнями, ютились игорные притоны, в которых 
штосс и баккара часто кончались распоротым животом или проломленным черепом, и тут же рядом за углом, иногда в соседней 
каморке, можно было спустить любую краденую вещь, от бриллиантового браслета до серебряного креста и от тюка с лионским 
бархатом до казенной матросской шинели. 
Эти крутые узкие улицы, черные от угольной пыли, к ночи 
всегда становились липкими и зловонными, точно они потели в 
кошмарном сне. И они походили на сточные канавы или на грязные кишки, по которым большой международный город извергал 

6 

в море все свои отбросы, всю свою гниль, мерзость и порок, заражая ими крепкие мускулистые тела и простые души. 
Здешние буйные обитатели редко поднимались наверх в нарядный, всегда праздничный город с его зеркальными стеклами, 
гордыми памятниками, сиянием электричества, асфальтовыми 
тротуарами, аллеями белой акации, величественными полицейскими, со всей его показной чистотой и благоустройством. Но 
каждый из них, прежде чем расшвырять по ветру свои трудовые, 
засаленные, рваные, разбухшие рублевки, непременно посещал 
Гамбринус. Это было освящено древним обычаем, хотя для этого 
и приходилось под прикрытием вечернего мрака пробираться в 
самый центр города. 
Многие, правда, совсем не знали мудреного имени славного 
пивного короля. Просто кто-нибудь предлагал: 
– Идем к Саше? 
А другие отвечали: 
– Есть! Так держать. 
И уже все вместе говорили: 
– Вира! 
Нет ничего удивительного, что среди портовых и морских людей Сашка пользовался большим почетом и известностью, чем, 
например, местный архиерей или губернатор. И, без сомнения, 
если не его имя, то его живое обезьянье лицо и его скрипка вспоминались изредка в Сиднее и в Плимуте, так же как в Нью-Йорке, 
во Владивостоке, в Константинополе и на Цейлоне, не считая уже 
всех заливов и бухт Черного моря, где водилось множество почитателей его таланта из числа отважных рыбаков. 
 

III 

 
Обыкновенно Сашка приходил в Гамбринус в те часы, когда 
там еще никого не было, кроме одного-двух случайных посетителей. В залах в это время стоял густой и кислый запах вчерашнего 
пива и было темновато, потому что днем берегли газ. В жаркие 
июльские дни, когда каменный город изнывал от солнца и глох от 
уличной трескотни, здесь приятно чувствовалась тишина и прохлада. 

7 

Сашка подходил к прилавку, здоровался с мадам Ивановой и 
выпивал свою первую кружку пива. Иногда буфетчица просила: 
– Саша, сыграйте что-нибудь! 
– Что прикажете вам сыграть, мадам Иванова? – любезно осведомлялся Сашка, который всегда был с ней изысканно любезен. 
– Что-нибудь свое… 
Он садился на обычное место налево от пианино и играл какие-то странные, длительные, тоскливые пьесы. Становилось както сонно и тихо в подземелье, только с улицы доносилось глухое 
рокотание города, да изредка лакеи осторожно побрякивали посудой за стеной на кухне. Со струн Сашкиной скрипки плакала 
древняя, как земля, еврейская скорбь, вся закатанная и обвитая 
печальными цветами национальных мелодий. Лицо Сашки с напруженным подбородком и низко опущенным лбом, с глазами, 
сурово глядевшими вверх из-под отяжелевших бровей, совсем не 
бывало похоже в этот сумеречный час на знакомое всем гостям 
Гамбринуса оскаленное, подмигивающее, пляшущее лицо Сашки. 
Собачка Белочка сидела у него на коленях. Она давно уже привыкла не подвывать музыке, но страстно-тоскливые, рыдающие и 
проклинающие звуки невольно раздражали ее: она в судорожных 
зевках широко раскрывала рот, завивая назад тонкий розовый 
язычок, и при этом на минуту дрожала всем тельцем и нежной 
черноглазой мордочкой. 
Но вот мало-помалу набиралась публика, приходил аккомпаниатор, покончивший какое-нибудь стороннее дневное занятие у 
портного или часовщика, на буфете выставлялись сосиски в горячей воде и бутерброды с сыром, и, наконец, зажигались все остальные газовые рожки. Сашка выпивал свою вторую кружку, 
командовал товарищу: «Майский парад, ейн, цвей, дрей!» – и начинал бурный марш. С этой минуты он едва успевал раскланиваться со вновь приходящими, из которых каждый считал себя 
особенным, интимным знакомым Сашки и оглядывал гордо прочих гостей после его поклона. В то же время Сашка прищуривал 
то один, то другой глаз, собирал кверху длинные морщины на 
своем лысом, покатом назад черепе, двигал комически губами и 
улыбался на все стороны. 
К десяти-одиннадцати часам Гамбринус, вмещавший в свои 
залы до двухсот и более человек, оказывался битком набитым. 
Многие, почти половина, приходили с женщинами в платочках, 
никто не обижался на тесноту, на отдавленную ногу, на смятую 

8 

шапку, на чужое пиво, окатившее штаны; если обижались, то 
только по пьяному делу «для задера». Подвальная сырость, тускло блестя, еще обильнее струилась со стен, покрытых масляной 
краской, а испарения толпы падали вниз с потолка, как редкий, 
тяжелый, теплый дождь. Пили в Гамбринусе серьезно. В нравах 
этого заведения почиталось особенным шиком, сидя вдвоемвтроем, так уставлять стол пустыми бутылками, чтобы за ними не 
видать собеседника, как в стеклянном зеленом лесу. 
В развале вечера гости краснели, хрипели и становились мокрыми. Табачный дым резал глаза. Надо было кричать и нагибаться через стол, чтобы расслышать друг друга в общем гаме. И 
только неутомимая скрипка Сашки, сидевшего на своем возвышении, торжествовала над духотой, над жарой, над запахом табака, газа, пива и над оранием бесцеремонной публики. 
Но посетители быстро пьянели от пива, от близости женщин, 
от жаркого воздуха. Каждому хотелось своих любимых, знакомых песен. Около Сашки постоянно торчали, дергая его за рукав 
и мешая ему играть, по два, по три человека, с тупыми глазами и 
нетвердыми движениями. 
– Сашш!.. С-стра-дательную… Убла… – проситель икал, – убла-а-твори! 
– Сейчас, сейчас, – твердил Сашка, быстро кивая головой, и с 
ловкостью врача, без звука, опускал в боковой карман серебряную монету. – Сейчас, сейчас. 
– Сашка, это же подлость. Я деньги дал и уже двадцать раз 
прошу: «В Одессу морем я плыла». 
– Сейчас, сейчас… 
– Сашка, «Соловья»! 
– Сашка, «Марусю»! 
– «Зец-Зец», Сашка, «Зец-Зец»! 
– Сейчас, сейчас… 
– «Ча-ба-на»! – орал с другого конца залы не человеческий, а 
какой-то жеребячий голос. 
И Сашка при общем хохоте кричал ему по-петушиному: 
– Сейча-а-ас… 
И он играл без отдыха все заказанные песни. По-видимому, не 
было ни одной, которой он бы не знал наизусть. Со всех сторон в 
карманы ему сыпались серебряные монеты, и со всех столов ему 
присылали кружки с пивом. Когда он слезал со своей эстрады, 
чтобы подойти к буфету, его разрывали на части. 

9 

– Сашенька… Мил'чек… Одну кружечку. 
– Саша, за ваше здоровье. Иди же сюда, черт, печенки, селезенки, если тебе говорят. 
– Сашка-а, пиво иди пить! – орал жеребячий голос. 
Женщины, склонные, как и все женщины, восхищаться людьми эстрады, кокетничать, отличаться и раболепствовать перед 
ними, звали его воркующим голосом, с игривым, капризным 
смешком: 
– Сашечка, вы должны непременно от меня выпить… Нет, нет, 
нет, я вас просю. И потом сыграйте «куку-вок». 
Сашка улыбался, гримасничал и кланялся налево и направо, 
прижимал руку к сердцу, посылал воздушные поцелуи, пил у 
всех столов пиво и, возвратившись к пианино, на котором его 
ждала новая кружка, начинал играть какую-нибудь «Разлуку». 
Иногда, чтобы потешить своих слушателей, он заставлял свою 
скрипку в лад мотиву скулить щенком, хрюкать свиньею или 
хрипеть раздирающими басовыми звуками. И слушатели встречали эти шутки с благодушным одобрением: 
– Го-го-го-го-о-о! 
Становилось все жарче. С потолка лило, некоторые из гостей 
уже плакали, ударяя себя в грудь, другие с кровавыми глазами 
ссорились из-за женщин и из-за прежних обид и лезли друг на 
друга, удерживаемые более трезвыми соседями, чаще всего прихлебателями. Лакеи чудом протискивались между бочками, бочонками, ногами и туловищами, высоко держа над головами сидящих свои руки, унизанные пивными кружками. Мадам Иванова, еще более бескровная, невозмутимая и молчаливая, чем всегда, распоряжалась из-за буфетной стойки действиями прислуги, 
подобно капитану судна во время бури. 
Всех одолевало желание петь. Сашка, размякший от пива, от 
собственной доброты и от той грубой радости, которую доставляла другим его музыка, готов был играть что угодно. И под звуки его скрипки охрипшие люди нескладными деревянными голосами орали в один тон, глядя друг другу с бессмысленной серьезностью в глаза: 
 
На что нам ра-азлучаться, 
Ах, на что в разлу-уке жить. 
Не лучше ль повенчаться, 

10