Рассказ неизвестного человека

А.П. Чехов

РАССКАЗ НЕИЗВЕСТНОГО

ЧЕЛОВЕКА

Москва

ИНФРА-М

2013

УДК 822
ББК 84 (2 Рос=Рус)
Ч 56

Чехов А.П.
Рассказ неизвестного человека. — М.: ИНФРА-М, 2013. — 66

с. – (Библиотека русской классики).

ISBN 978-5-16-007258-6
© Оформление. ИНФРА-М, 2013

Подписано в печать 25.12.2012. Формат 60x88/16. 

Гарнитура Newton. Бумага офсетная.

Тираж 5000 экз. Заказ №

Цена свободная.

«Научно-издательский центр ИНФРА-М»
127282, Москва, ул. Полярная, д. 31В, стр. 1

Тел.: (495) 3800540, 3800543. Факс: (495) 3639212

E-mail: books@infra-m.ru
http://www.infra-m.ru

РАССКАЗ НЕИЗВЕСТНОГО ЧЕЛОВЕКА

I

По причинам, о которых не время теперь говорить подробно, я 

должен был поступить в лакеи к одному петербургскому чиновнику, по фамилии Орлов. Было ему около тридцати пяти лет, и звали 
его Георгием Иванычем.

К этому Орлову поступил я ради его отца, известного государ
ственного человека, которого считал я серьезным врагом своего 
дела. Я рассчитывал, что, живя у сына, по разговорам, которые услышу, и по бумагам и запискам, какие буду находить на столе, я в 
подробности изучу планы и намерения отца.

Обыкновенно часов в одиннадцать утра в моей лакейской тре
щал электрический звонок, давая мне знать, что проснулся барин. 
Когда я с вычищенным платьем и сапогами приходил в спальню, 
Георгий Иваныч сидел неподвижно в постели, не заспанный, а 
скорее утомленный сном, и глядел в одну точку, не выказывая по 
поводу своего пробуждения никакого удовольствия. Я помогал 
ему одеваться, а он неохотно подчинялся мне, молча и не замечая 
моего присутствия; потом, с мокрою от умыванья головой и пахнущий свежими духами, он шел в столовую пить кофе. Он сидел за 
столом, пил кофе и перелистывал газеты, а я и горничная Поля 
почтительно стояли у двери и смотрели на него. Два взрослых человека должны были с самым серьезным вниманием смотреть, как 
третий пьет кофе и грызет сухарики. Это, по всей вероятности, 
смешно и дико, но я не видел для себя ничего унизительного в том, 
что приходилось стоять около двери, хотя был таким же дворянином и образованным человеком, как сам Орлов.

У меня тогда начиналась чахотка, а с нею еще кое-что, пожа
луй, поважнее чахотки. Не знаю, под влиянием ли болезни или начинавшейся перемены мировоззрения, которой я тогда не замечал, 
мною изо дня в день овладевала страстная, раздражающая жажда 
обыкновенной, обывательской жизни. Мне хотелось душевного 
покоя, здоровья, хорошего воздуха, сытости. Я становился мечтателем и, как мечтатель, не знал, что, собственно, мне нужно. То 
мне хотелось уйти в монастырь, сидеть там по целым дням у 
окошка и смотреть на деревья и поля; то я воображал, как я покупаю десятин пять земли и живу помещиком; то я давал себе слово,
что займусь наукой и непременно сделаюсь профессором какогонибудь провинциального университета. Я – отставной лейтенант 
нашего флота; мне грезилось море, наша эскадра и корвет, на котором я совершил кругосветное плавание. Мне хотелось еще раз 

испытать то невыразимое чувство, когда, гуляя в тропическом лесу 
или глядя на закат солнца в Бенгальском заливе, замираешь от восторга и в то же время грустишь по родине. Мне снились горы, 
женщины, музыка, и с любопытством, как мальчик, я всматривался 
в лица, вслушивался в голоса. И когда я стоял у двери и смотрел, 
как Орлов пьет кофе, я чувствовал себя не лакеем, а человеком, 
которому интересно все на свете, даже Орлов.

Наружность у Орлова была петербургская: узкие плечи, длин
ная талия, впалые виски, глаза неопределенного цвета и скудная, 
тускло окрашенная растительность на голове, бороде и усах. Лицо 
у него было холеное, потертое и неприятное. Особенно неприятно 
оно было, когда он задумывался или спал. Описывать обыкновенную наружность едва ли и следует; к тому же Петербург – не Испания, наружность мужчин здесь не имеет большого значения даже в любовных делах и нужна только представительным лакеям и 
кучерам. Заговорил же я о лице и волосах Орлова потому только, 
что в его наружности было нечто, о чем стоит упомянуть, а именно: когда Орлов брался за газету или книгу, какая бы она ни была, 
или же встречался с людьми, кто бы они ни были, то глаза его начинали иронически улыбаться и все лицо принимало выражение 
легкой, незлой насмешки. Перед тем как прочесть что-нибудь или 
услышать, у него всякий раз была уже наготове ирония, точно щит 
у дикаря. Это была ирония привычная, старой закваски, и в последнее время она показывалась на лице уже безо всякого участия 
воли, вероятно, а как бы по рефлексу. Но об этом после.

В первом часу он с выражением иронии брал свой портфель, 

набитый бумагами, и уезжал на службу. Обедал он не дома и возвращался после восьми. Я зажигал в кабинете лампу и свечи, а он 
садился в кресло, протягивал ноги на стул и, развалившись таким 
образом, начинал читать. Почти каждый день он привозил с собой 
или ему присылали из магазинов новые книги, и у меня в лакейской в углах и под моею кроватью лежало множество книг на трех 
языках, не считая русского, уже прочитанных и брошенных. Читал 
он с необыкновенною быстротой. Говорят: скажи мне, что ты читаешь, и я скажу тебе, кто ты. Это, быть может, и правда, но судить 
об Орлове по тем книгам, какие он читал, положительно нельзя. То 
была какая-то каша. И философия, и французские романы, и политическая экономия, и финансы, и новые поэты, и издания «Посредника», – и все он прочитывал одинаково быстро и все с тем же 
ироническим выражением глаз.

После десяти он тщательно одевался, часто во фрак, очень ред
ко в свой камер-юнкерский мундир, и уезжал из дому. Возвращался под утро.

Жили мы с ним тихо и мирно, и никаких недоразумений у нас 

не было. Обыкновенно он не замечал моего присутствия, и когда 
говорил со мною, то на лице у него не было иронического выражения, – очевидно, не считал меня человеком.

Только один раз я видел его сердитым. Однажды, – это было 

через неделю после того, как я поступил к нему, – он вернулся с 
какого-то обеда часов в девять, лицо у него было капризное, утомленное. Когда я шел за ним в кабинет, чтобы зажечь там свечи, он 
сказал мне:

– У нас в комнатах чем-то воняет.
– Нет, воздух чист, – ответил я.
– А я тебе говорю, что воняет, – повторил он раздраженно.
– Я каждый день отворяю форточки.
– Не рассуждай, болван! – крикнул он.
Я обиделся и хотел возражать, и бог знает, чем бы это кончи
лось, если бы не вмешалась Поля, знавшая своего барина лучше, 
чем я.

– В самом деле, какой дурной запах! – сказала она, поднимая 

брови. – Откуда бы это? Степан, отвори в гостиной форточки и 
затопи камин.

Она заахала, засуетилась и пошла ходить по всем комнатам, 

шурша своими юбками и шипя в пульверизатор. А Орлов все был 
не в духе; он, видимо, сдерживая себя, чтобы не сердиться громко, 
сидел за столом и быстро писал письмо. Написавши несколько 
строк, он сердито фыркнул и порвал письмо, потом начал снова 
писать.

– Черт их возьми! – пробормотал он. – Хотят, чтоб я имел чудо
вищную память!

Наконец письмо было написано; он встал из-за стола и сказал, 

обращаясь ко мне:

– Ты поедешь на Знаменскую и отдашь это письмо Зинаиде Фе
доровне Красновской в собственные руки. Но сначала спроси у 
швейцара, не вернулся ли муж, то есть господин Красновский. Если он вернулся, то письма не отдавай и поезжай назад. Постой!.. В 
случае если она спросит, есть ли кто-нибудь у меня, то ты скажешь 
ей, что с восьми часов у меня сидят два каких-то господина и чтото пишут.

Я поехал на Знаменскую. Швейцар сказал мне, что господин 

Красновский еще не вернулись, и я отправился на третий этаж. 
Мне отворил дверь высокий, толстый, бурый лакей с черными бакенами и сонно, вяло и грубо, как только лакей может разговаривать с лакеем, спросил меня, что мне нужно. Не успел я ответить, 

как в переднюю из залы быстро вошла дама в черном платье. Она 
прищурила на меня глаза.

– Зинаида Федоровна дома? – спросил я.
– Это я, – сказала дама.
– Письмо от Георгия Иваныча.
Она нетерпеливо распечатала письмо и, держа его в обеих ру
ках и показывая мне свои кольца с брильянтами, стала читать. Я 
разглядел белое лицо с мягкими линиями, выдающийся вперед 
подбородок, длинные темные ресницы. На вид я мог дать этой даме не больше двадцати пяти лет.

– Кланяйтесь и благодарите, – сказала она, кончив читать. –

Есть кто-нибудь у Георгия Иваныча? – спросила она мягко, радостно и как бы стыдясь своего недоверия.

– Какие-то два господина, – ответил я. – Что-то пишут.
– Кланяйтесь и благодарите, – повторила она и, склонив голову 

набок и читая на ходу письмо, бесшумно вышла.

Я тогда встречал мало женщин, и эта дама, которую я видел 

мельком, произвела на меня впечатление. Возвращаясь домой 
пешком, я вспоминал ее лицо и запах тонких духов и мечтал. Когда я вернулся, Орлова уже не было дома.

II

Итак, с хозяином мы жили тихо и мирно, но все-таки то нечис
тое и оскорбительное, чего я так боялся, поступая в лакеи, было 
налицо и давало себя чувствовать каждый день. Я не ладил с Полей. Это была хорошо упитанная, избалованная тварь, обожавшая 
Орлова за то, что он барин, и презиравшая меня за то, что я лакей. 
Вероятно, с точки зрения настоящего лакея или повара, она была 
обольстительна: румяные щеки, вздернутый нос, прищуренные 
глаза и полнота тела, переходящая уже в пухлость. Она пудрилась, 
красила брови и губы, затягивалась в корсет и носила турнюр и 
браслетку из монет. Походка у нее была мелкая, подпрыгивающая; 
когда она ходила, то вертела, или, как говорится, дрыгала плечами 
и задом. Шуршанье ее юбок, треск корсета и звон браслета и этот 
хамский запах губной помады, туалетного уксуса и духов, украденных у барина, возбуждали во мне, когда я по утрам убирал с 
нею комнаты, такое чувство, как будто я делал вместе с нею что-то 
мерзкое.

Оттого ли, что я не воровал вместе с нею, или не изъявлял ни
какого желания стать ее любовником, что, вероятно, оскорбляло 
ее, или, быть может, оттого, что она чуяла во мне чужого человека, 
она возненавидела меня с первого же дня. Моя неумелость, нела

кейская наружность и моя болезнь представлялись ей жалкими и 
вызывали в ней чувство гадливости. Я тогда сильно кашлял, и случалось, по ночам мешал ей спать, так как ее и мою комнату отделяла одна только деревянная перегородка, и каждое утро она говорила мне:

– Ты опять не давал мне спать. В больнице тебе лежать, а не у 

господ жить.

Она так искренно верила, что я не человек, а нечто стоящее не
измеримо ниже ее, что, подобно римским матронам, которые не 
стыдились купаться в присутствии рабов, при мне иногда ходила в 
одной сорочке.

Однажды за обедом (мы каждый день получали из трактира суп 

и жаркое), когда у меня было прекрасное мечтательное настроение, я спросил:

– Поля, вы в бога веруете?
– А то как же!
– Стало быть, вы веруете, – продолжал я, – что будет Страшный 

суд и что мы дадим ответ богу за каждый свой дурной поступок?

Она ничего не ответила и только сделала презрительную грима
су, и, глядя в этот раз на ее сытые, холодные глаза, я понял, что у 
этой цельной, вполне законченной натуры не было ни бога, ни совести, ни законов и что если бы мне понадобилось убить, поджечь 
или украсть, то за деньги я не мог бы найти лучшего сообщника.

В необычной обстановке, да еще при моей непривычке к «ты» и 

к постоянному лганью (говорить «барина нет дома», когда он дома), мне в первую неделю жилось у Орлова нелегко. В лакейском 
фраке я чувствовал себя, как в латах. Но потом привык. Как настоящий лакей, я прислуживал, убирал комнаты, бегал и ездил, 
исполняя всякие поручения. Когда Орлову не хотелось ехать на 
свидание к Зинаиде Федоровне или когда он забывал, что обещал 
быть у нее, я ездил на Знаменскую, отдавал там письмо в собственные руки и лгал. И в результате выходило совсем не то, что я 
ожидал, поступая в лакеи; всякий день этой моей новой жизни оказывался пропащим и для меня и для моего дела, так как Орлов никогда не говорил о своем отце, его гости – тоже, и о деятельности 
известного государственного человека я знал только то, что удавалось мне, как и раньше, добывать из газет и переписки с товарищами. Сотни записок и бумаг, которые я находил в кабинете и читал, не имели даже отдаленного отношения к тому, что я искал. 
Орлов был совершенно равнодушен к громкой деятельности своего отца и имел такой вид, как будто не слыхал о ней или как будто 
отец у него давно умер.