Волшебный ковер

А.И. Куприн  
 

 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 
 

ВОЛШЕБНЫЙ КОВЕР 

 

 
 
 
 

Москва 
ИНФРА-М 
2014 

1 

ВОЛШЕБНЫЙ КОВЕР 

 
Александр Иванович Куприн, известный русский писатель, 
родился в 1870 году в небогатой чиновничьей семье в городе Наровчате Пензенской губернии. Детство и юность писателя прошли в Москве, куда его мать приехала после смерти мужа. Затем 
он поступил на военную службу, где впервые и начал писать стихи и рассказы. Уже в рассказах из военного быта, например «Дознание», проявились некоторые черты, характерные для последующего творчества Куприна: психологизм, реалистическое изображение быта; наметился образ любимого героя – русского интеллигента, выходца из демократической среды, человека гуманного, совестливого, но нередко ранимого жизненными противоречиями.  
В 1894 году Куприн оставил военную службу, переехал в Киев 
и стал профессиональным литератором. В газетах «Жизнь и искусство», «Киевское слово», «Киевлянин» публикуются его рассказы, очерки, стихи, репортерские заметки, фельетоны, судебные отчеты, литературные и театральные рецензии. Ранние рассказы писателя, частично вошедшие в первый сборник «Миниатюры», представляли собой психологические этюды, посвященные темам любви, смерти, дружбы.  
Большое влияние на творчество Куприна оказала его поездка в 
Полесье, под впечатлением которой Куприн написал такие рассказы, как «Лесная глушь», «Оборотень», известную повесть 
«Олеся», в которой впервые сильно зазвучала тема большой любви, столь характерная для последующего творчества писателя. 
Куприн был знаком с Чеховым, Горьким, Толстым, оказавшими 
влияние на его творчество.  
Именно в это время он написал наиболее значительное свое 
произведение – роман «Поединок», созданный на биографической основе и содержащий суровую критику русского военного 
сословия, изолированности русского офицерства от жизни и общественной борьбы.  
Александр Иванович Куприн – один из последних представителей критического реализма в русской литературе, сильного 
главным образом беспощадным разоблачением буржуазного общества.  

2 

Для Куприна–психолога характерен интерес к «рядовой», «интимной», «бытовой», часто встречающейся групповой, свойственной многим психологии (например, в рассказе «Как все молодые люди определенного возраста»)...  
Умер писатель в 1938 году в Ленинграде.  
Жизнелюбие Куприна, его гуманизм, богатство языка, пластичность, сила описаний, широта и разнообразие тематики, приверженность к теме чистой, торжествующей любви – все это привлекает к нему сердца многих читателей, делает его одним из самых популярных русских писателей. Публикуемый ниже рассказ 
– одно из лучших произведений Куприна в жанре фантастики.  
Когда в доме накопится много старого, ненужного мусора, то 
хозяева хорошо поступают, выбрасывая его вон: от него в комнатах тесно, грязно и некрасиво. Но есть люди невежественные или 
невнимательные, которые вместе с отслужившим ветхим хламом 
не щадят и милых старинных вещей, обращаются с ними грубо и 
небрежно, бессмысленно портят, и ломают их, а искалечив, расстаются с ними равнодушно, без малейшего сожаления.  
Им и в голову не придет, что когда–то, лет сто или двести тому назад, над этими почтенными древностями трудились целыми 
годами, с любовью и терпением, прилежные мастера, вложившие 
в них очень много вкуса, знания и красоты, что из поколения в 
поколение сотни глаз смотрели на них с удовольствием и сотни 
рук прикасались к ним бережно и ласково, что в их причудливых 
старомодных оболочках точно еще сохранились незримо тончайшие частицы давно ушедших душ.  
Попробуйте только, вглядитесь внимательно в эти наивные 
памятники старины: в резные растопыренные бабушкины кресла, 
дедовские бисерные чубуки с аметистовыми или янтарными 
мундштуками, створчатые часы луковицей, нежно отзванивающие четверти и часы, если нажать пуговку; крошечные портреты, 
тонко нарисованные на слоновой кости; пузатенькие шкафчики, 
разделанные черепахой и перламутром, с выдвижной подставкой 
для писания и со множеством ящичков, простых и секретных; 
прозрачные чайные чашки, на которых густая красная позолота и 
наивная ручная живопись до сих пор блещут свежо и ярко; резные и чеканные табакерки, еще не утратившие внутри слабого 
аромата табака и фиалки; первобытные, красного дерева, клавикорды, перламутровые клавиши которых жалобно дребезжат под 
пальцем; книги прошлых веков в толстых тисненных золотом пе
3 

реплетах из сафьяна, из телячьей или свиной кожи. Приглядитесь 
к ним долго и почтительно, и они расскажут вам такие чудесные, 
затейливые, веселые и страшные истории прежних лет, каких не 
придумают теперешние сочинители. Для этого надо только научиться понимать и ценить их.  
Да, кроме того, разве все мы не знаем еще со времен раннего 
нашего детства, что в давнишние годы встречались иногда, переходя из рук в руки, особенные, замечательные предметы, обладавшие самыми удивительными чудесными свойствами. Кто поручится за то, что все они так–таки совсем, навсегда ушли, исчезли из человеческой жизни? Разве мы слышали о том, какая дальнейшая и окончательная судьба постигла все эти сундукисамолеты, семимильные сапоги, шацки–невидимки, волшебные палочки, магические кольца? Почем знать, может быть, у вас в темном 
и пыльном чулане никому неведомо валяется сплющенная и позеленевшая лампа Аладдина? Может быть, та тонкая монета из 
вашей коллекции, на которой чеканка с обеих сторон стерлась 
гладко на нет, – это и есть знаменитый неразменный фармазонский рубль? Три года тому назад вы потеряли старенький, истертый губами и зубами свисток. Теперь вы совсем забыли о нем, но 
тогда – чего греха таить – ревели часа два подряд. Почем знать – 
сумей вы в то время, хотя бы нечаянно, свистнуть надлежащим 
способом, и перед вами, как из–под 309 земли, появился бы целый взвод солдат со знаменами и пушкой.  
Не подумайте, однако, что я хочу угощать вас сказками; вы, я 
знаю, вышли давно из того возраста, когда верят несбыточному. 
История, которая сейчас будет рассказана, хотя и не обходится 
без волшебства, но тем не менее она настоящая, правдивая история, что мог бы вам подтвердить и ее главный герой, если бы вы 
с ним познакомились. Я думаю, что и до сей поры он жив и здоров.  
Родился он в Южной Америке, в Бразилии, в городе Сантос.  
Родители его, французские переселенцы, владевшие кофейной 
плантацией, были людьми состоятельными и ничего не жалели, 
чтобы дать своему сыну хорошее образование, что, впрочем, и не 
было трудно, так как мальчик отличался блестящими способностями. Правда, чрезмерная живость характера и пылкое воображение несколько мешали ему в делах холодной и точной науки. 
Что же до воспитания, то маленький Дюмон занимался им сам по 
себе, по своему вкусу и усмотрению. К двенадцати годам он пла
4 

вал с неутомимостью индейца, ловко управлял парусом, ездил 
верхом, как гаучос, бестрепетно карабкался верхом и пешком по 
горным тропинкам, над пропастями, в туманной глубине которых 
шумели невидимые водопады. Был он также величайшим мастером в постройке и запускании самых воздушных змеев; в этом 
благородном искусстве нeт ему равного между сверстниками не 
только в Бразилии, но, пожалуй, и во всей Америке, если не во 
всем свете. Он умел придавать своим поднебесным игрушкам 
форму парящих острокрылых птиц и легких стрекоз, и когда они, 
полупрозрачные, блестящие, едва видимые на солнце, тянули 
мощными порывами из рук мальчика шнурок, его черные глаза, 
устремленные вверх, сверкали буйной радостью.  
Так он и рос, привольно и беспечно, закаляя ежедневно свое 
гибкое тело всевозможными упражнениями, обогащая ум и 
взгляд наблюдениями над роскошной тропической природой, не 
испытывая пока особенного влечения ни к какому искусству или 
ремеслу, кроме пускания змеев. Но на двенадцатом году его ожидала встреча с не совсем обыкновенным человеком, которая нечаянно толкнула его на совсем необыкновенный путь.  
Однажды вечером, когда он вернулся домой с рыбной ловли, 
таща на веревке связку только что пойманной рыбы, ему сказали, 
что в патио (внутренний тенистый двор, заменяющий в испанско–бразильских постройках гостиную) находится гость, известный ученый, профессор какого–то немецкого университета.  
Отдав свою рыбу на кухню, мальчик вошел в патио и учтиво 
поклонился незнакомцу. Это был огромный, толстый человек с 
тоненьким женским голосом, в золотых очках, краснолицый, с 
мокрой блестящей лысиной, которую он поминутно вытирал 
пунцовым шелковым платком. Быстро блеснув стеклами очков на 
поклон мальчика, он продолжал, не остановившись даже на запятой, начатый рассказ и с этой секунды бесповоротно пленил впечатлительную душу юного бразильянца.  
Профессор изъездил весь земной шар и, кажется, знал все земные языки, живые и мертвые, культурные и дикие. Он только что 
приехал на пароходе из Мексики, где долгое время изучал жизнь, 
нравы, обычаи и язык вымирающего племени ацтеков, а теперь 
направлялся внутрь страны для такого же ознакомления с полудикими ботокудами и совершенно дикими буграми, чтобы впоследствии завершить свою ученую поездку на крайнем юге Америки наблюдениями над обитателями Огненной Земли.  

5 

Ученые специалисты обыкновенно бывают самыми скучными, 
сухими, замкнутыми и надменными людьми на свете. Этот ученейший профессор оказался прекрасным и неожиданным исключением в их среде. Он говорил охотно, живо, хотя, может быть, и 
чересчур громко и – главное – в высшей степени увлекательно. 
Он обладал удивительной способностью заставить слушателя видеть, слышать, чуть–чуть не осязать тот предмет или лицо, о котором идет речь. Это искусство не стоило ему никаких усилий: 
он не искал ни метких слов, ни удачных сравнений, они сами 
приходили к нему в голову и бежали с языка. Любую вещь, любое явление, о котором он говорил, он умел повернуть новой, неожиданной и яркой стороной, иногда забавной, иногда трогательной, иногда ужасающей, но всегда глубокой и верной.  
Через много лет молодой Дюмон пробовал читать его замечательные книги: они оказались тяжелыми и скучными даже для 
специалистов.  
Профессор привез с собой из Европы веские рекомендательные письма, и Дюмон–старший охотно предложил ему в своем 
доме самое широкое гостеприимство на все те десять или двенадцать дней, которые тот рассчитывал пробыть в г. Сантосе.  
За это время знаменитый ученый и юный пускатель змеев, к 
удивлению всех окружающих, сошлись в самой тесной и крепкой 
дружбе. С утра до вечера они были неразлучны, бродили вместе 
по городу и его окрестностям, купались, ловили рыбу, мастерили 
новый, чудовищной величины змей, катались на парусной лодке. 
В характере профессора сохранилось странным образом много 
детской живости, а Дюмон–младший являлся для него самым 
внимательным в мире слушателем. Беседы их нередко бывали 
очень серьезны, хотя и облекались в острозанимательные формы. 
Большей частью они начинались с какого–нибудь необыкновенного предмета, из тех, которыми всегда были полны карманы 
профессора. Так, например, однажды он извлек из своего бумажника какой–то плоский, неправильной формы – кусочек не то 
камня, не то изделия из папье–маше вершка в три длиною, с одной стороны серо–желтый, а с другой разрисованный в виде ровных полос и ромбов яркими и густыми красками зеленой и красной. Протягивая эту вещицу мальчику, он спросил: Определите, 
мой молодой друг, что это такое?  
– Это? – спросил Дюмон, вертя в руках странный предмет. – Я 
думаю... Камень? Штукатурка? Раскрашенная известка?  

6 

– А происхождение?  
– Н–не знаю... Это что–то, мне кажется, не южноамериканское 
и даже, пожалуй, не европейское. Как чудесно раскрашено! Что 
же это?  
– Это, мой молодой друг, не что иное, как пропитанный цементом толстый слой полотна. А раскрашен он был три с половиной тысячи лет тому назад, чтобы служить облицовкой стен 
для гробницы одного из египетских фараонов... Имя его...  
За именем фараона последовало описание его личности, его 
двора и царствования, а затем в волшебном рассказе развернулась, как достоверная история вчерашнего дня, величественная и 
мудрая жизнь Древнего Египта, с его войнами, религией, домашним бытом, наукою и искусствами. Точно так же профессор доставал из своих бездонных карманов какую–нибудь глиняную 
древнюю буро–зеленую безделушку – ручку от вазы, обломок 
серьги, кусочек браслета, и всегда он заставлял ее быть живой и 
красноречивой рассказчицей о старых–престарых временах, лицах и событиях. Для мальчика эти незабвенные часы и эти вдохновенные беседы остались навсегда самым серьезным и самым 
пышным воспоминанием детства.  
Но дни бежали атрашно быстро. Наступил последний вечер; 
завтра ранним утром профессору надлежало ехать на пароходе в 
Монтевидео. Друзья – старый и юный – сидели в чисто выбеленной комнатке младшего Дюмона; одна ее стена была красна от 
света пылавшей зари, другая – голубела в тени; из открытого окна лился сладкий аромат апельсинных деревьев, которые заполняли весь сад бронзовым золотом своих плодов и нежною белизною цветов, так как эти деревья цветут и плодоносят одновременно. Оба друга были молчаливы и немного грустны, немного 
разочарованы. Им не удался сегодня один весьма интересный для 
обоих план. Профессор обещал упросить родителей мальчика, 
чтобы они отпустили его в путешествие на Паранагву и Корепшбу, но мадам Дюмон и слышать об этом не захотела. Она в испуге замахала руками: желтая лихорадка, дикие быки и ягуары в 
пампасах, ночлеги на голой земле, бродячие разбойничьи племена... нет, нет, господин профессор, это вы затеяли не подумавши...  
Глаза профессора, никогда не оставлявшие наблюдения, медленно блуждали по темному потолку, по голубым и розовым сте
7 

нам, потом опустились к полу. Вдруг он воскликнул с удивлением: – Какой странный у вас ковер. Давно ли он у вас и откуда?  
– Право, я не знаю, – ответил равнодушно мальчик. – Кажется, 
он еще от дедушки моего папы. Его давно хотели выбросить, но 
он мне почему–то нравится, и я попросил оставить его у меня. Он 
ужасно старый. Посмотрите, в некоторых местах протерся насквозь.  
– Но обратите внимание, – возразил восторженно профессор, – 
он, правда, износился до дыр, однако совсем не утратил первоначальной прелести красок. Они только смягчились от времени и 
стали оттого еще благороднее. Позвольте–ка поглядеть мне его 
поближе к свету.  
Ковер был небольшой, аршина в два с половиной в длину и 
два в ширину. Мальчик легко поднял его с полу и, перевесив 
один конец на подоконник, спустил другой через спинку бамбукового стула. Профессор сверх очков водрузил на нос золотое 
пенсне.  
– Расположение цветов, окраска и орнамент, несомненно, индийского стиля, – говорил он, низко склоняясь над ковром. – Это 
замечательно старый и, несомненно, редчайший по красоте экземпляр. Я бы сказал, что он кашемирского происхождения. Персидский узор мельче, однообразнее и не так смел. Ага! Здесь еще 
имеется что–то вроде марки или нет... Это скорее именной знак... 
а может быть... Подождите–ка... Какая–то парящая птица, не то 
орел, не то коршун. Под ним черта с завитушкой... Посох? Жезл? 
Скипетр?.. Еще ниже буквы... Представьте себе, арабские буквы!  
– Неужели арабские? – спросил, оживляясь, мальчик.  
– Несомненно, арабские... Странно... На кашемирском ковре 
не может быть этой арабской вязи. На персидском–да. Неужели я 
ошибся? Очень жаль, что здесь, на самом интересном месте, дыра. Я могу прочитать ясно только одно слово. Оно произносится 
по–арабски – «тар» или «тара», что в переводе значит – лечу, лететь... Изумительный ковер... поразительный!.. Я совсем не удивился бы, если бы мне сказали, что ему лет триста... Нет, даже четыреста, даже пятьсот... Восхитительная вещь!  
На это мальчик сказал с легким поклоном:  
– Если он вам действительно нравится, то позвольте его считать вашим. Вы мне этим сделаете большое удовольствие. Я сей-
час прикажу завернуть его, и затем как вам угодно? Возьмете ли 
вы его с собой, или я пошлю его вам домой в Европу.  

8 

– Нет, нет, этого совсем не нужно, – вскричал профессор.  
И затем, выпрямившись и сняв пенсне, он залился громким 
визгливым смехом.  
– Очень, очень благодарен, но вы с этой редкостью никогда не 
расставайтесь. Черт возьми! А что, если это тот самый волшебный, летающий ковер из «Тысячи и одной ночи», на котором когда–то прогуливался принц Гуссейн, а рядом с ним сидели принц 
Али со своей чудесной подзорной трубкой и принц Ахмед с целебным яблоком? Берегите это сокровище! Подумайте ковер–
самолет! Тара! Лечу!  
– Ну вот... сказки... вы шутите, – протянул мальчик, немного 
задетый тем, что ему напомнили о его детском возрасте.  
Профессор сразу сделался серьезным.  
– Не пренебрегайте сказкой, мой молодой друг, не отворачивайтесь от нее, :– сказал он торжественно. – Ведь вы и сами переживаете теперь упоительнейшую из сказок. Даже не сказку, а, 
пожалуй, только конец ее. А настоящая сказка была лет пять тому 
назад, в вашем золотом детстве, где все вокруг вас было сияющим чудом, игрой драгоценных камней на солнце, пением небесных птиц и райским благоуханием. Тогда с вами говорили звери 
и ангелы и вашего голоса слушались горы, воды и небо... – Он 
шумно вздохнул. – А все–таки мне непонятно, как это попали 
арабские буквы на индийский ковер? Или арабский джинн, заказывая его кашемирскому художнику, сам нарисовал пальцем на 
песке магические знаки: птицу, жезл и волшебное слово?..  
Профессор уехал к диким южным племенам, и мальчик точно 
осиротел. Но, к счастью, в этом возрасте огорчения если и не менее остры, чем у взрослых, зато они гораздо короче: иначе бы ни 
у одного человека не было самого дорогого в жизни – детства. 
Прошло время, уменьшилась горечь разлуки, а там и самый образ 
толстого, тонкоголосого ученого стал бледнеть и уходить вдаль, 
и с каждым днем угасал блеск его сияющей лысины, пока не померк окончательно.  
Зато старый ковер сделался любимой вещью мальчика. Он как 
будто бы приобрел в его глазах новую, глубокую, таинственную 
красоту с тех пор, как ученый коснулся его своими всезнающими 
пальцами. И часто по вечерам сидел на нем маленький Дюмон с 
поджатыми под себя по–турецки ногами и глядел на закатное небо, на голубизне которого раскачивались апельсинные деревья с 
их жесткими, темными, блестящими листьями, пронизанными 

9 

оранжевыми шарами плодов и осыпанными белым кружевом 
цветов.  
Незаметно для себя он впадал постепенно в ту тихую полосу 
рассеянности и мечтательности, которую неизбежно переживают 
в его возрасте самые жизнерадостные и буйные мальчуганы.  
Но вот что однажды случилось.  
Мальчик по своему объжновению сидел на ковре, поджав ноги. Указательным пальцем он машинально обводил прихотливый 
узор арабских букв и, слегка покачиваясь взад и вперед, напевал 
слабым печальным голоском на свой собственный мотив всякие 
слова, какие только приходили ему в голову:  
Маленький мой коврик,  
Волшебный старый ковер,  
Таинственный, могучий ковер,  
Создание страшного джинна,  
Тара–тара–тар.  
Ах, лети, лети, мой ковер,  
Тара–тара–тар.  
Высоко к небу, над облаками,  
Высоко над землей.  
Тара–тара–тар.  
Пусть орел машет крыльями,  
Пусть расстелется ковер по воздуху,  
Рукоятью мне будет жезл;  
Подниму ее – полечу кверху,  
Опущу – полечу книзу,  
Наклонюсь направо – полечу вправо,  
Наклонюсь налево – полечу влево,  
Тара–тара–тар.  
Люди внизу маленькие,  
Как муравьи,  
Дома внизу маленькие,  
Как игрушки,  
А я один в воздухе,  
Тара–тар.  
Лечу на волшебном ковре,  
Тара–тара–тар.  
И он не очень удивился, когда черное изображение парящей 
птицы вдруг пошевелилось. Правое крыло, дрогнув, стало опускаться вниз, между тем как левое подымалось вверх, и птица сде
10