Тихое пристанище

М.Е. Салтыков-Щедрин 
 

 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 
 

ТИХОЕ ПРИСТАНИЩЕ 

 
 
 
 

Москва 
ИНФРА-М 
2014 

1 

СОДЕРЖАНИЕ 

I........................................................................................................3 

Город .............................................................................................3 

II ....................................................................................................11 

Веригин.......................................................................................11 

III...................................................................................................30 

Меценат.......................................................................................30 

IV...................................................................................................37 

Первые знакомства ....................................................................37 

V....................................................................................................50 

Клочьевы.....................................................................................50 

VI...................................................................................................60 

Услуга .........................................................................................60 

VII .................................................................................................71 

Обыск ..........................................................................................71 

2 

I 

Город 

 
Проехав несколько сот верст по лесистой, почти безлюдной 
пустыне, испытав на своих боках всевозможные роды почв, начиная от сыпучих песков и кончая болотами с непременною их 
принадлежностью, мучительным мостовником, приятно сказать 
себе: скоро конец дорожным страданиям, конец ужасной, изнимающей душу телеге, конец уединенным станционным домикам, 
около которых вьются тучи комаров! Скоро город — и в нем 
приют. 
Да, неприветно глядишь ты, родная равнина! не порадуешь, не 
утешишь ты усталого путника, день и ночь умирающего на тряской телеге, в переездах по бесконечному твоему раздолью! 
На десятки верст раскинулась ты окрест, ничем не намекая на 
присутствие человека, ни на чем не представляя следов работы 
его, кроме узкой и исковерканной дороги, но и та как будто не 
человеческим рукам обязана своим существованием, а проложена 
пустынным медведем, когда-то просекавшим здесь путь сквозь 
чащу лесную. Однообразная картина непросветного леса, бесконечно протянувшегося по обе стороны дороги, неизвестно откуда 
берущиеся лесные звуки, так чутко и отчетливо перекатываемые 
эхом из одного конца леса в другой, полумрак, в котором, словно 
в тумане, утопают очертания дерев, — все это, вместе взятое, 
действует на нервы раздражительно. Великаны встают перед глазами, страшные звери мерещатся в лесной глубине, баба-яга скачет в каменной ступе, погоняя железным пестом, соловейразбойник пускает шип по-змеиному… Словом, вся детская мифология вдруг проносится над душою. Напуганное воображение 
напрягается в ущерб рассудку; путник инстинктивно озирается 
по сторонам и инстинктивно же прислушивается, не идет ли откуда опасность; жгучее, тоскливое нетерпение охватывает всем 
существом… 
И вот на смену леса является низменная, потная луговина; на 
смену полумрака является полусвет. Но что это за бедность, что 
это за чахлость и неустойчивость! Бледно-зеленые цвета и измо
3 

ренный вид растительности явно свидетельствуют о преждевременной зрелости, постигшей ее в этой забытой лучами солнца и 
неприютной стороне. Только изредка, в засушливое лето, когда 
все окрест млеет от истомы и зноя, когда ликующая природа как 
будто никнет под бременем своей собственной мощи, только в 
такие редкие на нашем севере минуты и эта бедная луговина, утратив излишнюю влагу, одевается на время в праздничный наряд 
свой и сплошь покрывается ярко-желтыми цветами. Тогда в воздухе носятся словно душистые испарения меда, тогда, если вы 
взглянете на золотистую полосу цветов, словно радующуюся 
среди общего однообразия и бедности, вам непременно покажется, будто кто-то вам улыбнулся тою мягкою, милою улыбкою, от 
которой вдруг расцветет ваше сердце… Но вот снова пахнуло 
дождем; проезжие извозчики, пользуясь временною засухой, во 
всех направлениях избороздили веселую луговину — и перед вами опять та же черная полоса взрытой земли. 
Но уживчив и покладист коренной гражданин этой скучной 
равнины, русский мужик! Как ни бедна дарами, как ни мало гостеприимна кругом его природа, он безропотно покоряется ей. 
Трудно идет его работа; горек добытый ею кусок, но слова: «В 
поте лица снискивай хлеб свой»*, слова, никогда ему не читанные, ни от кого им не слышанные, по какому то обидному насильству судьбы, так естественно и всецело слились со всем его 
существом, что стали в нем плотью и кровью, стали исходною 
точкой, средством и целью всего его существования. Вон на самом краю болотины, среди зыбучих песков, ютится ряд бедных, 
ветхих изб… Что это за грустный, надрывающий сердце вид! 
Вот и пруд среди селения, пруд мелкий и топкий, на неподвижной поверхности которого плавает зеленая плесень, и из которого по местам высовываются почерневшие гнилые коряги; вот 
и улица, грязная, покрытая толстым слоем чернозема; вот и запачканная семья беловолосых ребятишек с поднятыми до груди 
рубашонками, бережно переходящих по грязи через улицу или 
копающихся в земле где’-нибудь в стороне у анбарушки. Вот у 
ворот избы, на завалинке, вышла погреться на солнышке сгорбленная бабушка Офимья, которую уж никакие лучи солнца не 
могут согреть в этом мире и которая ждет не дождется той минуты, когда среброкудрые ангелы возьмут ее душеньку и успокоят 
ее на лоне Авраамовом*…Вот и сам он, достолюбезный русский 
мужик, тихо идущий за сохою, изнурённый, но не убитый тру
4 

дом, утомленный, но все еще бодрый, угнетенный, но все еще надеющийся… 
Но город уже близко; болота попадаются реже, населенность 
делается гуще. 
Вот наконец и старинный сосновый бор, составляющий как бы 
необходимую принадлежность каждого русского города и служащий любимым местом прогулок для его обывателей. 
— Этот борок-то уже городской, — говорит ямщик, оборачиваясь к вам и как-то веселее покрикивая на лошадей, — а вон там 
— видишь, просвечивает-то — будет еще поляночка, а за ней уж 
и город. 
— А что, хорош у вас город? 
— Ничего, город хороший, и купцы богатеющие есть! По четвергам базары бывают, так и не проехать, что туда народу наезжает! 
И действительно, как только выедешь из соснового бора, глазам уже открывается весь город как на ладони. Обычное тревожное чувство неизвестности овладевает при виде его. «Что-то будет! какая-то жизнь кроется за этими стенами!» — думаете вы и с 
любопытством вглядываетесь в каждый самый незначительный 
предмет, попадающийся по дороге. 
На этом городе мы с вами остановимся, читатель. Имя ему 
Срывный.* 
Он стоит на высоком и обрывистом берегу судоходной реки и 
вдоль и поперек изрезан холмами, оврагами и суходолами. Вид с 
нагорного берега реки на противоположную сторону до такой 
степени привлекателен, что даже генерал Зубатов, человек вообще к красотам природы не доброжелательный, удостоил обратить 
на него внимание и, обозрев с балкона отводной квартиры окрестность, произнес: «Достойно примечания». В особенности хорошо бывает в Срывном весною. Точно море, разливается в это 
время река, затопляя и луга, и частый тальник, растущий по берегу, и даже старый сосновый бор, который, словно движущийся 
остров, выступает в это время из воды колышущеюся зеленью 
вершин своих. Строго и негостеприимно смотрит огромная масса 
вод, меняя в быстром и грозном беге своем всевозможные оттенки цветов, от мутно-бурого и темно-стального до светлобирюзового, местами переходящего в прозрачно-изумрудный и 
рубиновый; а в вышине бегут гонимые весенними ветрами облака, то отставая, то обгоняя друг друга и принимая самые прихот
5 

ливые, узорчатые формы. Картина суровая и неразнообразная, но 
вместе с тем поражающая зрителя величием самой простоты своей. Вообще замечено, что суровые тоны действуют на душу живительнее. В виду этого простора, в виду этой силы стихии, в одно и то же время и разрушающей и оплодотворяющей, человек 
чувствует себя отрезвленным, чувствует, как встает и растет во 
всем существе его страстный порыв к широкому раздолью, который дотоле дремал на дне души, подавленный кропотливостью 
жизненных мелочей. 
В весенний солнечный день вся окрестность выступает до такой степени отчетливо, что верст на двадцать представляется 
взору со всеми подробностями и очертаниями. Вдали виднеются 
два-три села, с их белыми церквами и черными группами крестьянских изб; ближе буреет поле, местами еще не вполне освободившееся от снега, пестрящего его в виде белых заплат, а рядом с 
полем уже пробивается молодая трава на степном лугу. Вон в 
стороне мелькнул гнуткий тальник, сквозь густые и перепутанные насаждения которого блеснула стальная полоса старицы, а 
иногда и просто оврага, который летом сух и печален, а весной до 
краев наполняется водой;, по одному берегу его узкою грядкой 
лепится низенький и тощий лесок, по другому тянется бесконечная изгородь, местами уже обвалившаяся и вообще плохо защищающая соседний луг от потравы; а вон и болотце, сплошь покрытое волнующейся осокой, которой серые отливы неприятно 
режут глаза, а над болотцем бесчисленными стадами кружатся 
кулички и прочая мелкая птица. Наконец, далее, на заднем плане, 
картина обрамливается синею полосою леса, того неисходного 
леса, который, по уверению туземцев, тянется отсюда вплоть до 
Ледовитого океана. И все это облито горячими лучами весеннего 
солнца, все это свежее, девственное, ликующее, полное обновляющей силы… 
По реке и на берегу кипит жизнь и деятельность. Плоскодонные расшивы, скорее похожие на огромные лубяные короба, нежели на суда, лесные плоты, барки с протянутыми от мачт бечевами, — все это снует взад и вперед, мешаясь в самом живописном беспорядке и едва не задевая друг об друга. Медленно и самодовольно проползает между ними единственная в своем роде 
огромная и неуклюжая коноводная машина, как будто хочет сказать встречным судам: «Эй вы, сторонись, мелкота! пропусти 
долговязого дурака!» В последнее время начали изредка пробе
6 

гать даже пароходы, на огромное пространство вспенивая и возмущая воду, распугивая шумом колес робкое царство подводных 
обитателей и наводя своим свистом уныние на всю окрестность, 
которой тихий сон еще не был доселе нарушен торжествующими 
воплями новейшей промышленной вакханалии. Однако пароходы 
еще редкость в этом краю, и местным жителям еще не надоело 
собираться толпами на берегу всякий раз, как пронесется по городу весть об имеющей прибыть «чертовой машине». Но увы! в 
воздухе уже носятся зловещие предзнаменования, предвещающие 
близкий конец первобытным формам жизни: атмосфера уже заражена тлетворными миазмами грядущих акционерных компаний, этих чреватых надувательством и невежественною дерзостью чужеядных растений, которые поработят себе туземного человека, чтоб утучнять его потом тела разбогатевших целовальников и их развратных любовниц. Одинокий ныне пароход приведет за собой десятки и сотни других; вытянутся вдоль берега 
фабрики и заводы; насытят они едкостию и смрадом дыма свежий воздух окрестности и отравят вольные воды реки… что-то 
станется с тобой, милая, девственная страна! 
Странный, но вместе с тем неоспоримый и в высшей степени 
замечательный факт, что у нас на Руси всякое новое явление, 
обещающее, по-видимому, облегчить развитие народной жизни, 
прежде всего ложится тяжелым гнетом именно на эту жизнь. 
Мужик теряет везде: фабрикант его притесняет, удерживая из заработной платы прогульные дни, насчитывая на него разнообразные утраты; на пароходе и в вагоне распоряжаются им, как поклажею. И нигде защиты, нигде управы! Несомненные выгоды 
нового положения, приносимого робкими зачатками цивилизации, исчезают под бременем придирок, формальностей и какогото безнравственного служения искусству для искусства, а ущербы и утраты, которые неминуемо влечет за собой падение старых 
порядков, выступают все яснее и настоятельнее и все назойливее 
разжигают в сердце бедного человека горькое недовольство настоящим, без всякой надежды на будущее. Отчего это? Не оттого 
ли, что в естественном порядке всякое новое явление в сфере 
экономической или политической должно входить в жизнь не 
одинокое, но окруженное целым рядом других соответственных 
явлений, имеющих споспешествующее и обеспечивающее свойство, а у нас явление это всегда становится уединенно, без всякой 
связи с общим жизненным строем? Не оттого ли, что всякое уч
7 

реждение, какова бы ни была побудительная причина его существования, прежде всего должно служить обществу, его интересам, даже капризам и прихотям, а не порабощать их себе, не приурочивать их к своему масштабу? Здесь не место, конечно, решать такого рода вопросы, но нельзя не сознаться, что они невольно представляются встревоженному уму и, однажды возбужденные, надолго оставляют в сердце горький осадок недовольства. 
Но, в отношении к описываемой местности, это покуда только 
гадательное будущее, а потому станем продолжать прерванное 
описание. 
Бечевник* усеян бурлаками и их тощими лошаденками; вид 
первых, а равно гортанные и унылые крики, которыми они побуждают как друг друга, так и лошадей, наводят тоску на сердце 
постороннего наблюдателя; это какой-то выстраданный, надорванный крик, вырывающийся с мучительным, почти злобным 
усилием, как вздох, вылетающий из груди человека, которого 
смертельно и глубоко оскорбили и который между тем не находит в ту минуту средств отомстить за оскорбление, а только 
вздыхает… но в этом вздохе уже чуется будущая трагедия*. Особенно широкие размеры принимает торговая и промысловая деятельность города на пристани. Не надо воображать себе, чтоб это 
была пристань благоустроенная, с анбарами, с укрепленною набережной и мощеным спуском: это просто так называемая «натуральная» пристань, большую часть навигационного времени непроходимо грязная, с невозможным спуском и ветхими, полуобвалившимися навесами вместо складочных помещений. Бунты 
кулей с хлебом и льняным семенем, груды рогож и мочала, приготовленные для сплава, в беспорядке стоят на берегу, ожидая 
своей очереди к погрузке, но эта-то беспорядочность и сопряженная с ней суетливость и придают пристани ту оригинальность, которой она, конечно, не имела бы, если б погрузка производилась систематически. Немолчно раздается говор и шум толпы; весь воздух наполнен этим милым, как будто праздничным 
гулом, который по временам принимает самые симпатические 
тоны. Вот доносится до вас замысловато-крепкое словцо, но доносится как-то не оскорбительно, а скорее добродушно, так что 
вам остается только развести руки и подумать про себя: «Ведь 
вот что выдумал человек! даже правдоподобия никакого нет… а 
ладно!» Рядом с этим крепким словцом слышится действительно 

8 

добродушный и задушевный смех, и раздается острота, но такая 
меткая и хорошая, что лицо ваше проясняется окончательно, и вы 
невольно, всем сердцем, всем существом приобщаетесь к этой 
внутренней, для равнодушного зрителя навсегда остающейся неразгаданною жизни народа, сила которой почти насильственно 
заденет все лучшие, свежие струны сердца, наполнит душу неведомыми, неизвестно откуда берущимися рыданиями и хлынет из 
глаз целым потоком слез… Где источник этих слез? в том ли сочувственно-любовном настроении души, которое заставляет симпатически относиться ко всем даже темным сторонам родной 
жизни, или в том вечно расходуемом, но никогда не истрачивающемся запасе застарелых скорбен и печалей, который горьким опытом целой жизни накопляется в сердце, набрасывая на 
него темную пелену уныния и безнадежности? 
Не берусь решить этот вопрос, но знаю, что в слезах ваших 
будет и своя доля отрады, как и в том достолюбезном народном 
говоре, в котором, среди диссонансов, слышится иногда такой 
ясный, поразительно цельный звук, что из сознания вашего мигом изгоняется всякое сомнение в возможности будущей гармонии*. 
Вообще из всей обстановки должно заключить, что Срывный 
богатый промышленный город. Действительно, он и выстроен, 
сравнительно с другими уездными городами, хорошо; главная 
площадь и главная улица сплошь застроены каменными домами и 
анбарами, а многочисленность магазинов, с красными и галантерейными товарами, доказывает, что значительная часть его населения достаточно зажиточна, чтобы дозволить себе употребление 
предметов роскоши. Тем не менее каменные палаты купцов 
смотрят негостеприимно. Есть что-то угрюмое в звуке цепей, которыми замыкаются тяжелые ворота, отворяемые только для 
пропуска телег, тяжело нагруженных громоздким товаром, и потом снова и надолго запираемые. Маленькие и глубоко врезавшиеся в толстые стены окна домов тоже всегда заперты; не проглянет из-за них в глаза прохожему пригожая головка хорошенькой купеческой дочери, не освежит его слуха молодой и резвый 
смех детей, этот смех вечно ликующей, вечно развивающейся 
жизни; зеленоватые и покрытые толстым слоем грязи стекла 
скрывают от взора даже внутренность комнат. Постороннему человеку представляется, что там, за этими тяжелыми воротами, за 
этими толстыми каменными стенами, начинается совершенно 

9 

иной мир, мир холодный и бесстрастный, в котором не трепещет 
ни одно сердце, не звучит ни одна живая струна. 
Там, мнится ему, в этой бесшумной и темной области, живут 
люди с потухшими взорами, с осунувшимися лицами, люди, не 
имеющие идеала, не признающие ни радостей, ни заблуждений 
жизни и потому равнодушным оком взирающие на проходящее 
мимо их добро и зло. Там старики отцы заживо пожирают безгласных детей; там проходимцы святоши, смиренные и угодливые с вида, в сущности же пронырливые и честолюбивые, держат 
в руках своих, при помощи фанатических старух, судьбы и честь 
целых семейств. 
В особенности вечером это полное отсутствие жизни принимает грустный, даже мучительный характер. Едва спустились на 
землю сумерки, как вслед за ними почти мгновенно исчезает и 
всякое движение по улице, наступает глубокая, мертвая тишина, 
лишь изредка прерываемая лаем спущенного с цепи пса, и ни в 
одном окне не покажется зазывного света, ни в одном конце не 
застучит земля под ногою запоздавшего пешехода, а сомнительные и дрожащие лучи зажженных перед образами лампадок, прорезываясь сквозь мглу, делают ее еще более мрачною и непроницаемою. 
Но самая характеристическая особенность города, определившая однажды навсегда и состав и занятия его населения, заключается в том, что он стоит на углу, где сходятся рубежи трех губерний, и вместе с тем представляет центр, в который стекаются 
все безвестные, неофициальные пути, ведущие из Зауралья в Великую Россию. Это положение представляет слишком много 
удобств для всякого рода запрещенных сделок и укрывательства, 
чтобы люди смышленые не поспешили воспользоваться подобным преимуществом. Исстари Срывный сделался, с одной стороны, становищем всевозможных раскольнических толков, с другой 
— гнездом искусников, промышляющих всякого рода зазорными 
ремеслами. Возможность легко и скоро сбыть подозрительную 
вещь, а в крайнем случае и самому скрыться за реку, которая составляет заповедную для местной полиции черту, положила начало промыслам подобного рода в таких обширных размерах, что 
полиции остается только самой принимать в них косвенное и небезвыгодное участие. Круглый год, а в особенности с открытием 
речной навигации, в Срывном проживают целые толпы бродяг, 
между которыми нередко можно встретить даже беглых каторж
10