Тени

М.Е. Салтыков-Щедрин 
 

 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 
 

ТЕНИ 

 
 
 
 

Москва 
ИНФРА-М 
2014 

1 

ТЕНИ 

Драматическая сатира в действиях 

 

ДЕЙСТВИЕ I 

 

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА 

Петр Сергеич Клаверов , молодой человек лет 30, но уже в 
чинах и занимает значительное место; физиономия преждевременно состарившаяся, волоса и бакены с проседью, на голове небольшая лысина. 
Николай Дмитрич Бобырев , молодой человек, товарищ 
Клаверова по школе. Прибыл в Петербург из провинции, где состоит на службе, в качестве товарища кого-то или чего-то. Одет 
весьма чисто, хотя от моды и отстал. 
Павел Николаич Набойкин , товарищ Клаверова по школе, 
служащий у него под начальством; молодой человек благородной 
наружности, одевается щегольски. 
Иван Михеич Свистиков , пожилой господин, служащий под 
начальством Клаверова; высокого роста, широк в плечах; в присутствии Клаверова ходит в виде наклоненной линии и приподнимаясь на носки; исполняет у Клаверова должность домашнего 
буффа. 
Князь Тараканов , молодой человек, племянник начальника 
Клаверова. 
Нарукавников , молодой человек, сын откупщика. 
 
Театр представляет кабинет Клаверова. Боком к зрителям, 
слева письменный стол с грудами наваленных на нем бумаг, 
в глубине сцены другой письменный стол, пустой, направо 
низенький оттоман; по стенам развешано множество фотографических портретов, мягкая мебель расставлена по комнате в беспорядке; входная дверь направо, а налево во внутренние комнаты. При открытии занавеса Свистиков  стоит у 

2 

входной двери, в вицсюртуке и с портфелем под мышкой, Бобырев  только что вошел; он во фраке и в палевых перчатках. 
 

СЦЕНА I 

 
Свистиков  и Бобырев . 
 
Бобырев  (Свистикову):  Мне сказали, что Клаверов в кабинете? 
Свистиков: Генерал-с*? Они там. (Указывает на дверь, ведущую во внутренние комнаты.)  Сегодня у его превосходительства 
доклада не будет-с: один я-с. Да вы кто такие? (Осматривает 
его.)  
Бобырев: А вы кто такие? 
Свистиков: Я ихний чиновник-с. 
Бобырев: А я ихний товарищ по школе. Скажите, пожалуйста, 
у Клаверова очень много занятий? 
Свистиков: То есть теперь-с? 
Бобырев: Нет, вообще? 
Свистиков: Как же-с, как же-с. У нас одних входящих тысяч 
пятнадцать через их руки перейдет. Машина изрядная-с! 
Бобырев: Да, честь и слава Клаверову: достиг-таки! Приятно 
иметь такого товарища по школе! 
Свистиков: Это точно-с. Впрочем, позвольте вам доложить, 
что в генеральском чине узы товарищества… не то чтобы совсем 
ослабевают, а больше как бы в туманном виде представляются. 
Не смею, конечно, утверждать, а, ей-богу, так-с! 
Бобырев: А разве Клаверов… тово? 
Свистиков: Помилуйте… как же это можно-с! 
Бобырев: Однако… 
Свистиков: Нет-с… как же это можно-с? Известно, особа с 
характером, а впрочем, ничего! 
Бобырев: Я так давно расстался с ним, что, право, не знаю… 
Скажите, вы близко знаете Клаверова? 
Свистиков: Помилуйте, каждое утро-с… И по квартире, и все 
такое… 

3 

Бобырев: Так Клаверов… тово? 
Свистиков: То есть он не то чтобы очень «тово», а есть-таки 
малая толика… позволите быть с вами откровенным? 
Бобырев: Сделайте милость. 
Свистиков: Вот вы изволите их Клаверовым называть, ну, а 
мы, признаться, и от фамилии-то этой отвыкли, всё ваше превосходительство, да господин директор!.. даже и мысль-то словно не 
дерзает назвать иначе. 
Бобырев: Вот как! 
Свистиков: А то как же-с. Ну, опять возьмем, к примеру, и то: 
изволили вы пожаловать к его превосходительству — и прямо в 
кабинет! 
Бобырев .’Вы, стало быть, думаете, что лучше было бы обождать в передней? 
Свистиков: Не лишнее-с. Оно конечно, генерал, как старого 
товарища, примут вас благосклонно, однако им и за всем тем 
приятнее было бы заметить в вас почтительность к ихнему сану. 
Бобырев  (иронически):  Так вы думаете, что его превосходительству будет неприятно, что я вошел прямо в кабинет? 
Свистиков: Не то чтобы неприятно-с… сохрани боже! они и 
виду этого не подадут! А так, — знаете, могут при случае это 
припомнить. Не выскажут, знаете, да и начнут действовать дипломатически: начнут, это, слово ер-с к каждому слову прибавлять, «милостивым государем» обзывать, стул собственноручно 
пододвигать, философические рассуждения преподавать… одним 
словом, убьют человека мерами даже самыми учтивыми. Да вы 
из губернии-с? 
Бобырев: Да, я из Семиозерска. 
Свистиков: Место дальнее-с. В губернии, известно, насчет 
этого просто; там промежду себя все этакое целованье да милованье: ты — mon cher, и ты — mon cher! следственно, и идут в 
кабинет не спросясь. 
Бобырев  (иронически):  Черт возьми, однако, как это скверно 
долго не бывать в Петербурге: совсем все обычаи перезабудешь. 
Свистиков: А их помнить необходимо. Скажу вам откровенно, здесь насчет этого такое понятие: покудова человек находится 
там (указывает на входную дверь),  он не Иван, не Сергей, не 
Петриков, не Свистиков — он проситель. Проситель первый, 
проситель второй — все равно как на театре поселяне: поселянин 
первый, поселянин второй и так далее. Генералу докладывают 

4 

просто: просители дожидаются, ваше превосходительство, а генерал в ответ на это скажет «а!», а иногда и ничего не скажет, и 
затем это уж ихнее дело, кого отличить, а кого и без внимания 
оставить. Но человек, который прямо, собственною властью приходит сюда  — это уж, значит, человек, который считает себя 
вправе, так сказать, конфиденцияльно беспокоить его превосходительство. Следственно… 
Бобырев: Да ведь вы в кабинете? 
Свистиков: Да я другое дело-с: я ихний чиновник-с. 
Бобырев: И, как видно, очень практический человек. Однако я 
все-таки надеюсь, что его превосходительство во внимание к 
воспоминаниям товарищества… 
Свистиков: Это так-с… А все-таки лучше было бы, кабы генерал все это сам, по своему, знаете, усмотрению… Вошел бы, 
знаете, в приемную: а, старый друг! прошу в кабинет! (Бобырев 
смеется.)  Смешно-с? 
Бобырев: Нет, ничего… пожалуйста, продолжайте! 
Свистиков: Вы извольте взять во внимание, что они генералс, да и генерал-то молодой, так сказать, сугубый-с… пожалуй, 
старых-то за двух постоят! 
 

СЦЕНА II 

 
Те же и Набойкин  (входит быстро и с шумом; одет в вицсюртук, под мышкой портфель). 
 
Набойкин: Кого я вижу! Бобырев! Откуда ты, эфира житель?* 
Бобырев: Из Семиозерска; сегодня только приехал, ни у кого 
еще быть не успел. 
 
Целуются. 
 
Набойкин: Ну, а к генералу все-таки к первому — дельно! 
(Свистикову.)  Клаверов не выходил? 
Свистиков вместо ответа корчит гримасу и делает вид, что 
охорашивается. Шут! 
Бобырев: Ты у Клаверова служишь, Набойкин? 

5 

Набойкин: У Клаверова; он многих из наших приютил. Да, 
cher, этот человек пойдет далеко. (Показывает на голову.)  Et 
avec a infatigable!1 Уж не думаешь ли и ты к нему? 
Бобырев  (робко):  Да… хотелось бы… 
Набойкин: В Семиозерске-то, должно быть, наскучило? Да и 
правду надо сказать: служить в наше время в провинции — ужаснейший анахронизм. У тебя какой чин? 
Бобырев: Коллежский советник. 
Набойкин: Ну, кушанье не важное! 
Свистиков: Совсем плохандрос-с!.. 
Набойкин: Шут! Однако позволь тебя познакомить, Бобырев: 
Свистиков, экзекутор, он же казначей, он же и смотритель дома, 
стало быть, с точки зрения ватерклозетов, человек совершенно 
неоцененный. 
Свистиков испускает безобразное бульбульканье. Это, брат, 
единственный осколок седой древности, который остался в нашем ведомстве; все прочее подобрано, могу сказать, человек к 
человеку. Ты приходи к нам в канцелярию — увидишь. 
Свистиков: Да-с, это точно, что увидите! 
Бобырев: А что? 
Свистиков: Да что-с: кто на столе сидит, кто папироску в зубах держит-с, кто об Армансах беседует-с. 
Набойкин: А кто к Свистикову пристает. Ну, да это в сторону: 
сам все увидишь. Поговорим лучше об тебе. Это дельно, что ты 
собрался к нам, только я должен откровенно тебя предупредить, 
что тут не обойдется, без труда. Vous savez, mon cher, entre 
camarades on se doit la vrit, rien que la vrit2. 
Бобырев: Ну, да разумеется, от кого же мне и узнать, на что я 
могу рассчитывать, как не от товарищей. Ты понимаешь сам, что 
в Семиозерске немного узнаешь. 
Набойкин: Ну, так изволишь видеть, Клаверов, конечно, сделает для тебя все, что от него зависит, но иногда, mon cher, и при 
всем желании мы не в состоянии бываем идти против предопре
                                                 
1 И к тому же — неутомим! 
 
2 Знаешь, любезный, товарищи должны говорить друг другу правду, 
только правду. 
 

6 

делений судеб… Опять-таки повторяю: я считаю нужным предупредить тебя, как товарищ… Ты пойми, cher, что Клаверову самому еще надобно укрепиться: конечно, место, которое он теперь 
занимает, недурно, но для него это все-таки не больше как станция, на которой он желает пробыть как можно менее времени. 
Следовательно, ему необходимы связи, а для того чтоб добыть 
связи, необходимо делать уступки — в этом вся теория жизни! 
Клаверов понял это лучше других — aussi, le prince, qui est tout 
puissant pour le moment, en raffole1. 
Бобырев: Ну, да может быть, как-нибудь при содействии добрых товарищей… 
Набойкин: Все очень может быть, но главное, все-таки не зарываться мечтами! Это тоже своего рода теория жизни, и притом, 
право, недурная. Я знаю, ведь вы все, господа, едете сюда из губерний на каких-то крыльях… 
Бобырев: А скверно будет, если опять придется возвращаться 
в Семиозерск… 
Набойкин: А ты, чай, там и распрощался со всеми… 
Свистиков: Это бывает-с. Когда я служил в Холопове, у нас 
председатель раз десять прощался, и десять раз здоровался, пока 
не прихлопнул паралич. Там и почиет-с! 
 
Все смеются. 
 
Набойкин: Однако я тебя не спросил еще, что тебя заставляет 
покинуть милый Семиозерск: просто ли надоело шататься по губерниям или есть другая причина? 
Бобырев: Право, не знаю, как сказать тебе: и надоело, да и 
неприятности кой-какие по делам вышли. 
Набойкин: А! неприятности! ceci — c’est grave!2 
Бобырев: Да, там… несколько отдельных мнений по делам 
подал… 
Набойкин: Так ты подаешь отдельные мнения? 

                                                 
1 к тому же и князь, который в настоящее время всемогущ, в нем души не чает. 
 
2 это дело серьезное! 
 

7 

Свистиков  (тоненьким голосом и простирая руку):  Так вы 
подаете отдельные мнения? 
Набойкин: Перестаньте, Свистиков, вас не спрашивают. 
Pardon, mon cher1, но я тебе должен сказать, что эти отдельные 
мнения — великая глупость, и если возможно, чтоб Клаверов не 
знал об этом, то ты как-нибудь устрой… В наше время, друг, необходима дисциплина, а не мнения*… 
Бобырев: А я, напротив, думал откровенно высказать Клаверову все. 
Набойкин: Сохрани тебя бог! Ты не понимаешь людей, mon 
cher, или, лучше сказать, не понимаешь времени. Клаверов точно 
так же, как и я, очень хорошо поймет, что служить с этими секунд-майорами*, которые сидят там в провинцияльных мурьях, 
невыносимо, но он прежде всего дитя своего века. А мудрость 
века гласит, что ссориться с этими секунд-майорами ни в каком 
случае нельзя, потому что это дает плохую идею о человеке. 
Бобырев хочет прервать. Pardon, mon cher, дай мне высказать 
мою мысль… Это дает плохую идею о человеке, говорю я, потому что человек сильный обязан завладеть этими двуногими, обязан заставить их повиноваться себе; если он не успел в этом, стало быть, он сам виноват; стало быть, он недостаточно силен… 
Бобырев: Позволь, однако ж… 
Набойкин: Не прерывай, Бобырев, дай высказать мне свою 
мысль… 
Свистиков: Да вы не прерывайте-с: они вам выскажут всю 
нашу текущую государственную суть-с… 
Набойкин: Шут! Будем говорить серьезно, Бобырев. Спрашиваю я тебя, для чего ты был туда  послан? Ты послан был для того, чтоб всеми этими секунд-майорами руководить, чтобы рассужденьям этих прапорщиков придать человеческую форму. Начальство не может обойтись без секунд-майоров и прапорщиков 
— c’est sa manire de faire la cour …2 ну, да ты сам знаешь кому! 
Но вместе с тем оно очень хорошо сознает, что эти прапорщики 

                                                 
1 Прости, любезный. 
 
2 это его манера угождать… 
 

8 

— не больше как протухлая яичница, и, pour relever le gout1, посылает к ним тебя. Ясно ли, что оно ожидает от тебя не дрязг, а 
дела; ясно ли, что оно совершенно вправе сказать тебе: обделывай там свои дела, как знаешь, но дай мне возможность позабыть 
обо всех этих калеках и чающих движения воды, дай мне возможность заняться высшими соображениями? Оно посылает тебя, и в то же время говорит себе: я покойно, потому что у меня 
там есть Бобырев, который видит моими глазами… 
Свистиков: Нюхает моим носом… 
Набойкин: Да перестаньте же, Свистиков, говорят вам. 
Свистиков: Помилуйте, Павел Николаич, я в своей роли-с… 
Набойкин  (с неудовольствием отворачивается от Свистикова):  Mais comprends donc, mon cher, quel beau rôle pour un 
jeune homme!2 А ты вместо того не только напоминаешь, что у 
нас существуют какие-то секунд-майоры, но даже входишь с ними в пререкания! 
Бобырев: Все это хорошо в теории, Набойкин, а на практике, 
кроме секунд-майоров, существуют еще их жены, их свояченицы, 
их секретари, наконец… 
Набойкин: В таком случае ты должен был приехать в Петербург и шепнуть кому следует, но заводить переписку… фуй! 
Бобырев: Но ведь не я же первый, Набойкин! Мой предместник, тоже из наших,  сплошь и рядом подавал мнения. 
Набойкин: Времена другие, mon cher! Тогда действительно 
внимание начальства исключительно было устремлено на подробности администрации, и потому все эти казусы, сомнения и 
вопросы представляли даже замечательный интерес. Иван обидел 
Петра, но он обидел его не совсем так, как в законах определено, — это составляло юридический вопрос, который добрые люди смаковали с наслаждением, не понимая того, что начальству 
нет никакого дела ни до Ивана, ни до Петра. Теперь — совсем 
иное дело; теперь нам не до подробностей, которые должны 

                                                 
1 чтобы поправить дело. 
 
2 Но пойми же, любезный, какая это прекрасная роль для молодого 
человека! 
 

9 

сглаживаться и улаживаться сами собою; теперь у нас в виду система — и ничего больше. 
Бобырев: Да ведь и насчет самой системы могут же существовать различные мнения? 
Набойкин: Никаких. Вся система заключается в одном слове: 
дисциплина, и ничего больше. 
Бобырев: Но ведь дисциплина только средство, Набойкин, 
средство, равно пригодное для всякой системы. 
Набойкин: Это вообще, а в сфере бюрократии дисциплина 
есть сама по себе система. Это не объясняется, а чувствуется. 
Прежде нежели войти к нам, ты должен заранее убедить себя в 
доброте системы, всякой вообще, какая бы ни была тебе предложена, и потом совершенно подчинить ей все свои действия и 
мысли. Ты исполнитель — и ничего больше; твои способности, 
твое уменье, конечно, драгоценны, но они драгоценны только в 
том смысле, что человек умный и способный всякую штуку сумеет обделать ловчее, нежели человек глупый и неумелый. Клаверов это понял, и потому он так высоко стоит, а будет стоять еще 
выше. Он никому не противоречит и ни с кем не спорит, потому 
что знает, что, в сущности, всякий из прикосновенных желает того же самого, чего и он желает; с другой стороны, никто за ним 
не подсматривает и не дает ему инструкций, потому что всякий 
тоже очень хорошо знает, что Клаверов желает именно того же 
самого, чего и он желает, но желает, если можно так выразиться, 
с большим талантом и достигает цели с большею осмотрительностью. Вот, любезный друг, жизненное направление нашего времени. 
Бобырев: Да ведь это и прежде бывало; и прежде встречались 
люди, которые беспрекословно исполняли, что им приказывали. 
Набойкин: Прежде исполняли приказания машинально, потому только, что это были приказания, нынче исполняют их в силу 
своих собственных убеждений; прежде была на первом плане 
преданность лицам, нынче на первом плане преданность системе. 
Свистиков, например, усердно служит Клаверову, как Петру Сергеичу, но отнюдь не подозревает, что Петр Сергеич олицетворяет 
собой принцип. 
Свистиков: Это точно-с… однако ж, позвольте-с! Ведь до 
Петра-то Сергеича были Степан Михайлыч, а я и им служил верою и правдою — как же это? Стало быть, и во мне принцип действовал, потому что я служил им не как Степану Михайлычу, а 

10