Интеллектуальные портреты: Очерки о русских политических мыслителях XIX-XX вв.

Российская Академия наук
Институт философии
Центр философских проблем российского реформаторства

А.А. Кара-Мурза

ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНЫЕ ПОРТРЕТЫ
Очерки о русских политических мыслителях
XIX–XX вв.

Александр Герцен, Борис Чичерин, Иван Аксаков,
Николай Хомяков, Павел Милюков, Александр Корнилов,
Иван Алексинский, Петр Струве, Михаил Осоргин,
Семен Португейс, Георгий Федотов, Владимир Вейдле

Москва
2006

УДК 14
ББК 87.3
К 21

В авторской редакции

Рецензенты
кандидат филос. наук В.П. Перевалов
доктор полит. наук М.М. Федорова

К 21
Кара-Мурза А.А. Интеллектуальные портреты: Очерки о
русских политических мыслителях XIX–XX вв. — М.,
2006. — 180 с.

Книга известного философа и политолога, доктора философских
наук А.А.Кара-Мурзы представляет собой сборник оригинальных интеллектуальных биографий крупных политических мыслителей России XIX–XX вв. – Александра Герцена, Бориса Чичерина, Ивана Аксакова, Николая Хомякова, Павла Милюкова, Александра Корнилова, Петра Струве, Михаила Осоргина, Георгия Федотова, Владимира
Вейдле, Семена Португейса. Важной задачей автора является выстраивание «интеллектуальной родословной» либерально-центристской
(либерально-консервативной) традиции в истории русской политической и философской мысли.

© Кара-Мурза А.А., 2006
© ИФ РАН, 2006
ISBN 5-9540-0061-1

ПРЕДИСЛОВИЕ

Подбор персонажей для этого сборника «интеллектуальных портретов» может показаться читателю достаточно произвольным. Действительно, главное, что их объединяет, – это самоощущение некоего сродства с ними самого автора книги.
Вот уже несколько поколений отечественных историков и политологов считают себя поклонниками таланта Александра Ивановича
Герцена. В отношении себя я понял это еще в школьные годы: поразительные по аналитической глубине и публицистическому блеску
тексты Герцена были тогда среди немногих добротных источников политико-исторического самообразования.
Гораздо позже, в самом начале 1990-х гг., работая в парижских библиотеках и архивах, мне удалось прочесть и даже копировать большую
часть из написанного в эмиграции Георгием Петровичем Федотовым
и Владимиром Васильевичем Вейдле – тогда еще мало известным на
родине. С тех пор их идеи прочно вошли в мировосприятие автора,
также причисляющего себя к категории  «русских европейцев».
Жизненные судьбы Павла Николаевича Милюкова и Александра
Александровича Корнилова, крупнейших русских историков и политиков, продолжают оставаться своеобразным «вызовом» для каждого,
кто пытается совмещать работу ученого, либерального теоретика и –
одновременно – политического практика. Мое отношение к сделанному ими в науке и политике периодически корректируется в связи с
непростыми  перипетиями нашей политической повседневности.
С некоторыми из персонажей этой книги меня еще больше сблизила историко-просветительская работа Фонда «Русское либеральное
наследие», президентом которого я в последние годы являюсь. Благодаря нашим усилиям, в России есть теперь мемориалы Г.П.Федотову в Саратове, В.В.Вейдле в Перми, А.А.Корнилову в Иркутске, а
также Николаю Алексеевичу Хомякову в Смоленске (его забытую
могилу мне недавно удалось разыскать на православном кладбище в
хорватском Дубровнике). А на фасаде ставшего мне родным здания
Института философии Академии наук (когда-то – усадьбы князей Голицыных) теперь есть памятные доски жившим и работавшим здесь
Ивану Сергеевичу Аксакову и Борису Николаевичу Чичерину.
Что касается Петра Бернгардовича Струве и Михаила Андреевича
Осоргина, то, проникая в их творчество все глубже, я стараюсь не пропускать регулярные научные конференции в Перми, посвященные
памяти этих выдающихся россиян – политика и литератора. И всякий
раз кладу цветы к их скромным мемориалам.

Еще о двух героях сборника – Иване Павловиче Алексинском и
Семене Осиповиче Португейсе – следует сказать особо. Так получилось, что, заинтересовавшись когда-то их необычайной судьбой и оригинальными идеями, мне довелось фактически открыть для российских читателей эти имена. Уверен, придет время, когда и они будут
увековечены.
В какой-то момент я наконец понял, что же еще так укрепляет
мое душевное сродство с большинством персонажей этой книги –
это наша общая любовь к Италии. В написанном мной четырехтомнике «Знаменитые русские об Италии» многие страницы посвящены пребыванию в этой стране ее поклонников и знатоков – Герцена, Осоргина, Вейдле. А в новом, готовящемся к печати расширенном издании появятся еще и очерки об итальянских впечатлениях
Чичерина, Аксакова, Милюкова. Манящей загадкой остается для
меня тема «Г.П.Федотов и Италия»: итальянист по образованию,
Федотов много странствовал по Италии еще в годы своей первой,
юношеской, эмиграции, однако достоверных документов на этот
счет найти пока не удалось.
Судьба была не очень благосклонна к героям представленных
очерков. Александр Герцен, Павел Милюков, Петр Струве, Михаил
Осоргин, Владимир Вейдле скончались и похоронены во Франции;
Георгий Федотов и Семен Португейс – в США; Иван Алексинский –
в Марокко. Семейный склеп Чичериных в их тамбовском имении был
варварски разорен советскими искателями «дворянских кладов»; фактически забыты потомками могилы Ивана Аксакова в Москве и Александра Корнилова в Петербурге…
Однако историческая память постепенно возвращается к стране, давшей жизнь политическим мыслителям, столь непохожим друг
на друга, но столь нужным современной России. Скромным вкладом
в этот благотворный процесс является настоящая книга.

Алексей Кара-Мурза,
лето 2006 г.

АЛЕКСАНДР ИВАНОВИЧ ГЕРЦЕН:
«Процесс обновления неразрывно идет с процессом гниения, и
который возьмет верх – неизвестно…»

Предисловие

В свое время большевистские пропагандисты немало преуспели в том, чтобы записать русское свободомыслие XIX века в собственную, коммунистическую родословную. Декабристы, Герцен,
демократическое разночинство – все это, оказывается, было лишь
необходимым прологом к появлению ленинского, а затем сталинского большевизма. Следует признать, что это было неглупо задумано и с усердием реализовано. Последствия подобной фальсификации ощущаются и сегодня: многие, относящие себя к либералам, к примеру, до сих пор с некоторым подозрением относятся к
Герцену, смутно припоминая (вероятно, из школьного курса) его
критичный взгляд на современную ему Европу, а также приверженность некоей «русской общинности». Пора, наконец, признать, что
политическая реабилитация жертв большевизма, при всей своей непоследовательности и неполноте, все же значительно опередила у
нас процесс интеллектуальной реабилитации тех, чьи убеждения,
вера, борьба были противоправно искажены коммунистическим
агитпропом и встроены в контекст чуждой большевистской традиции. И одним из первых в ряду тех, кто нуждается в подобной
реабилитации, стоит Александр Иванович Герцен – выдающийся
мыслитель, политик и публицист.
А.И.Герцен родился 6 апреля 1812 г. в Москве. Он был внебрачным сыном богатого помещика Ивана Александровича Яковлева и
немки Луизы Гааг, которую отец Герцена, возвращаясь после многолетнего путешествия по Европе, взял с собою в Москву. В 1833 г. Александр Герцен окончил Московский университет со степенью кандидата и серебряной медалью. В следующем году за участие в молодеж
ЭССЕ

ных кружках был арестован; девять месяцев провел в тюрьме, после
чего, по его воспоминаниям, «нам прочли, как дурную шутку, приговор к смерти, а затем объявили, что, движимый столь характерной
для него, непозволительной добротой, император повелел применить
к нам лишь меру исправительную, в форме ссылки…».
Ссылку Герцен отбывал в Перми, Вятке, Владимире и Новгороде.
В 1842–1847 гг. жил в Москве, где занимался литературной деятельностью. С 1847 г. – в эмиграции. Скончался А.И.Герцен в Париже от пневмонии 21 января 1870 г., не дожив до пятидесяти восьми лет. Похоронен в Ницце, рядом с рано умершей женой Н.А.Захарьиной.

Европа или не-Европа?

Еще в ранней работе «Двадцать осьмое января» (1833) молодой
Герцен задавался ключевым для цивилизационной идентификации
России вопросом: «Принадлежат ли славяне к Европе?» и недвусмысленно отвечал: «Нам кажется, что принадлежат, ибо они на нее имеют равное право со всеми племенами, приходившими окончить насильственною смертью дряхлый Рим и терзать в агонии находившуюся Византию; ибо они связаны с нею ее мощной связью –
христианством; ибо они распространились в ней от Азии до Скандинавии и Венеции…».
Но далее с необходимостью вставал другой вопрос: если существует славяно-европейское генетическое сродство, откуда так велико
и разительно различие между наличной Россией и Европой? В той
же работе 1833 г. Герцен развивает мысль о том, что дело – в существенном отставании во времени, обусловленном не только неблагоприятными факторами развития России, но и чрезвычайно благоприятными факторами развития Европы. Среди последних Герцен, находившийся тогда под влиянием классической немецкой диалектики,
особо выделял то обстоятельство, что, в отличие от России, развитие
Европы протекало в условиях сталкивания многообразных противоречий, которые и «высекали искры прогресса»: «Доселе развитие Европы была беспрерывная борьба варваров с Римом, пап с императорами, победителей с побежденными, феодалов с народом, царей с
феодалами, с коммунами, с народами, наконец, собственников с неимущими. Но человечество и должно находиться в борьбе, доколе оно
не разовьется, не будет жить полною жизнию, не взойдет в фазу человеческую, в фазу гармонии, или должно почить в самом себе как
мистический Восток. В этой борьбе родилось среднее состояние, вы

ражающее начало слития противоположных начал, – просвещение,
европеизм...». Итак, только в борьбе противоречий и складывается
прогресс, просвещение, европеизм, развитая цивилизация.
Двойственность России, таким образом, состояла в том, что,
будучи по происхождению частью европейской цивилизации, она,
лишенная исторического динамизма, «сложившаяся туго и поздно», не развилась в Европу. В силу особенностей своего географического положения («огромное растяжение по земле») и истории
Россия была более склонна к «восточному созерцательному мистицизму» и «азиатской стоячести»: «В удельной системе не было
ни оппозиции общин, ни оппозиции владельцев государю… Двухвековое иго татар способствовало Россию сплавить в одно целое,
но снова не произвело оппозиции. Основалось самодержавие – а
оппозиции все не было...».
Эту же мысль об односторонности и дефицитности продуктивного противоречия в русской жизни Герцен впоследствии разовьет в
работе «О развитии революционных идей в России» (1851): «В славянском характере есть что-то женственное; этой умной, крепкой
расе, богато одаренной разнообразными способностями, не хватает
инициативы и энергии. Славянской натуре как будто недостает чегото, чтобы самой пробудиться, она как бы ждет толчка извне…».

Петр Великий – «варвар-просветитель»

Именно здесь находил молодой Герцен разгадку того мощного
цивилизационного импульса, который был задан российскому обществу преобразованиями Петра Великого – человека «с наружностью
и духом полуварвара», но «гениального и незыблемого в великом намерении приобщить к человеческому развитию страну свою». Гений
Петра, по Герцену, заключался именно в том, что он впервые породил
в России оппозицию – …в своем собственном лице: «Явился Петр! Стал
в оппозицию с народом, выразил собою Европу, задал себе задачу
перенесть европеизм в Россию и на разрешение ее посвятил жизнь».
Бесспорная заслуга Петра Великого, согласно Герцену, состояла
в честном осознании бесперспективности косной московской Руси,
в понимании необходимости ее «очеловеченья»: «В этом невежественном, тупом и равнодушном обществе не чувствовалось ничего человеческого. Необходимо было выйти из этого состояния или же сгнить,
не достигнув зрелости…».

Принято считать, что Герцен долгое время был в России одним из
лидеров «западнической партии». Но, как представляется, изначальный выбор в пользу «западничества» был для него не столько рычагом
односторонней и тотальной победы над «самобытниками», сколько
способом наиболее результативного решения проблемы продуктивного
синтеза в России «новации» и «традиции». Ведь не зря Герцен неоднократно подчеркивал двуединство комплекса «западничество-славянофильство» и то глубинно-общее, что объединяло «друзей-недругов»:
«Головы смотрели в разные стороны – сердце билось одно…».
По всей видимости, раннего Герцена не устраивала в «славянофильстве» вовсе не защита «традиции» как таковой, а неконструктивность упора на реанимацию порушенной и к тому же мифологизированной традиции, неспособность славянофилов продуктивно
разрешить потенциально живительное противоречие «традиция-новация». Западник Герцен и сам не утаивал свою основную претензию
к славянофильству: он видел в нем скорее «инстинкт» и «оскорбленное народное чувство», нежели полноценное «учение», и уж тем более «теорию». Поэтому и «западничество» для Герцена имело смысл
не столько как партия, добивающаяся одностороннего выигрыша, но
как более осмысленный (т.е. рациональный), чем у славянофилов,
путь к достижению продуктивной интегральной формулы в конфликте традиции и новации. Ведь изначальная посылка русских западников, по мнению Герцена, исторически бесспорна: «Кнут, батоги, плети являются гораздо прежде шпицрутенов и фухтелей». А потому более осмысленна и плодотворна и конечная цель «европейцев»:
«Европейцы… не хотели менять ошейник немецкого рабства на православно-славянский, они хотели освободиться от всех возможных
ошейников».
Поэтому уже у молодого Герцена резко вычерчивается и критическая по отношению к Петру-реформатору линия: петровская практика «варварской борьбы против варварства» не в состоянии была обеспечить искомой «человеческой вольности». Насильственное озападнивание, европеизация «из-под кнута» ведет, по Герцену, не к свободе,
а к утрате последних остатков русской свободы: «Гнет, не опирающийся на прошедшем, революционный и тиранический, опережающий
страну, – для того чтоб не давать ей развиваться вольно, а из-под кнута, – европеизм в наружности и совершенное отсутствие человечности внутри – таков характер современный, идущий от Петра».
Отсюда вывод: насильственное насаждение на Руси Европы не
привело к европейскому результату – свободе личности. Как ранее
«азиатская» безальтернативность давила русского человека, так и ныне

реформаторская «безальтернативность», убившая потенциал животворного диалога нового со старым, также парализовала становление
российской личности.

О вырождении петровского наследства

Но если Петр все-таки затеял с Россией сложнейший культурный эксперимент с определенными шансами на выигрыш, то его менее талантливые и творческие преемники быстро растранжирили петровское наследство. Вместо насилия во имя все-таки просвещения
от петровского замысла осталось голое, бессмысленное насилие. В работе «Молодая и старая Россия» (1862) Герцен констатирует окончательное вырождение послепетровской государственности – не только в годы «николаевщины», но и «александровских метаний»: «В Петербурге террор, самый опасный и бессмысленный из всех, террор
оторопелой трусости, террор не львиный, а телячий… Неурядица в
России и лихорадочное волнение идет оттого, что правительство хватается за все и ничего не выполняет, что оно дразнит все святые стремленья человека и не удовлетворяет ни одному, что оно будит – и бьет
по голове проснувшихся».
Вопреки распространенному мнению о том, что Россия – страна
по природе своей предельно консервативная, Герцен был одним из
первых, кто заметил, что беда России, напротив, в практическом отсутствии культурного консерватизма в точном смысле слова. «Нельзя
говорить серьезно о консерватизме в России, – писал он. – Мы можем стоять, не трогаясь с места, подобно святому столпнику, или же
пятиться назад подобно раку, но мы не можем быть консерваторами,
ибо нам нечего хранить». Сама российская государственность предстает у Герцена не оплотом традиции, а разнородным и полным противоречий «разностильным зданием» – «без архитектуры, без единства,
без корней, без принципов»: «Смесь реакции и революции, готовая и
продержаться долго и на завтра же превратиться в развалины».

Путь в Европу: искушения и ловушки

Нестандартность мышления Герцена состояла в том, что он –
безусловный европеист по культуре – не страшился указывать на издержки и опасные следствия принудительной и потому поверхностной европеизации России.

Отход Герцена от прямолинейного западничества не означал перехода в славянофильский лагерь. В отличие от славянофилов Герцен до конца остался резким критиком допетровской Руси. Главным
критерием его оценок оставался все тот же – наличие в обществе «свободы лица». «У нас лицо всегда было подавлено, поглощено, не стремилось даже выступить, – писал Герцен в работе «С того берега»
(1849). – Свободное слово у нас всегда считалось за дерзость, самобытность – за крамолу; человек пропадал в государстве, распускался
в общине». Еще энергичнее описал Герцен косность древней Московии в работе «О развитии революционных идей в России» (1850):
«Нельзя не отступить в ужасе перед этой удушливой общественной
атмосферой, перед картиной этих нравов, являвшихся лишь безвкусной пародией на нравы Восточной империи».
Но и петровское насаждение сверху европейских порядков не
привело в России к существенному расширению личностной свободы: «Все, что можно было переписать из шведских и немецких законодательств, все, что можно было перенести из муниципально-свободной Голландии в страну общинно-самодержавную, все было перенесено; но неписанное, нравственно обуздывающее власть,
инстинктуальное признание прав лица, прав мысли, истины не могло перейти и не перешло». Герцен формулирует знаменитый парадокс,
который потом очень часто использовался русскими антизападниками, но который свидетельствует лишь о последовательном либерализме Герцена, ставящего «человечность» выше формальной принадлежности к западнической партии. «Рабство, – писал Герцен, – у нас
увеличилось с образованием; государство росло, улучшалось, но лицо
не выигрывало; напротив, чем сильнее становилось государство, тем
слабее лицо». Человеческая личность в России, согласно Герцену,
оказалась стиснутой двумя формами несвободы – принудительной
азиатчиной старой Московии и принудительным же европеизмом
послепетровской России: «Кнутом и татарами нас держали в невежестве, топором и немцами нас просвещали, и в обоих случаях рвали
нам ноздри и клеймили железом».

В какой Европе разочаровался Герцен?

В огромной литературе о Герцене ключевым моментом эволюции его политических взглядов неизменно считается «разочарование
в Европе». Что же так неприятно поразило при встрече с реальной
Европой западника Герцена? В работе «Концы и начала» (1862) он