Проза. Поэзия. Поэтика. Избранные работы

Научное приложение. Вып. CVII

НОВОЕ ЛИТЕРАТУРНОЕ ОБОЗРЕНИЕ

Þðèé Êîíñòàíòèíîâè÷ Ùåãëîâ

Ю. К. ЩЕГЛОВ 

ПРОЗА. ПОЭЗИЯ. ПОЭТИКА 

Избранные работы 

Составители А. К. Жолковский и В. А. Щеглова 

Москва
Новое литературное обозрение 
2012

УДК 82.09
ББК 83.3(2)
     Щ 33

НОВОЕ ЛИТЕРАТУРНОЕ ОБОЗРЕНИЕ
Научное приложение. Вып. CVII

В оформлении обложки использованы работы Жоса де Мея 
«Сова на невозможном кубе» (1987) 
и «Невозможный куб на облаках» (1977).

              Щеглов, Ю. К. 
Щ 33   Проза. Поэзия. Поэтика. Избранные работы / Составители 
Жолковский А. К., Щеглова В. А. — М.: Новое литературное 
обозрение, 2012. — 576 с.

ISBN 978-5-86793-964-9

В книге собраны статьи выдающегося филолога Юрия Константиновича Щеглова (1937–2009), написанные за более 
чем 40 лет его научной деятельности. Сборник включает 
работы разных лет и разного концептуального формата, 
охватывая многообразные области интересов ученого — от 
поэтики выразительности до теории новеллы, от Овидия до 
Войновича. Статьи, вошедшие в сборник, посвящены как 
общетеоретическим вопросам, так и разборам конкретных 
произведений А. С. Пушкина, А. П. Чехова, А. Конан Дойла, 
И. Э. Бабеля, М. М. Зощенко, А. А. Ахматовой, И. Ильфа и 
Е. Петрова, Л. И. Добычина, М. А. Булгакова. В книге также 
помещен хронологический список опубликованных трудов 
Ю. К. Щеглова.
 
УДК 82.09
  
ББК 83.3(2)

© Наследники, 2012
© Жолковский А. К. Предисловие, составление, совместные статьи, 2012
© Оформление. ООО «Новое литературное обозрение», 2012

ПРЕДИСЛОВИЕ 

Выдающийся российский филолог Юрий Константинович Щеглов (26.I.1937, Москва — 6.IV.2009, Мэдисон, шт. Висконсин) был 
гуманитарием широкого профиля — лингвистом-полиглотом, теоретиком литературы, античником, африканистом, исследователем 
русской поэзии и прозы. Его комментарии к Ильфу и Петрову стали 
любимым справочником интеллигентного читателя, но к ним далеко не сводится его вклад в нашу науку. Мне довелось многие годы 
дружить, соавторствовать и спорить с ним, и в своих словах о нем я 
вряд ли смогу быть беспристрастным. Поэтому начну в откровенно 
личном ключе.
Мы познакомились в ранней молодости, на первом курсе 
филфака МГУ, в 1954-м, и я сразу понял, как мне повезло. Я многому у него учился и учусь до сих пор. Интенсивное общение с ним 
в течение десятков лет было одной из самых больших удач, выпавших на мою долю.
В те годы среди наших приятелей был сын художницы, щедро 
дружившей с нами, зеленой послесталинской молодежью. Как-то 
раз я с восхищением стал рассказывать ей про задуманную Юрой 
работу (о «Метаморфозах» Овидия). Она слушала доброжелательно, 
но запомнилось предостережение: замыслы — это хорошо, но, боже, 
какая пропасть отделяет их от осуществления! Оглядываясь назад, 
хочется отчитаться перед ней за Юру (да и за все наше оттепельное 
поколение, включая ее сына, ныне членкора), — Юра исполнил почти все, что задумал.
Исполнил, несмотря на свою бросавшуюся в глаза неторопливость — часто хотелось сказать — медлительность, но задним числом 
лучше всего подойдет фундаментальность. Идея наиболее знаменитых, ныне уже классических, комментариев к саге об Остапе Бендере 
зародилась у него еще в 1960-е гг., первое, вен ское, издание вышло 
лишь в 1990–1991 гг., второе, дополненное, в Москве в 1995-м, а третье, в «Издательстве Ивана Лимбаха», переработанное и дополненное еще раз, окончательное, — уже после его смерти. A labor of love, 
работа длиною в жизнь. А параллельно, столь же основательно, занимался он и другими своими большими проектами: Овидием (от ранней статьи до итоговой монографии 2002 г.), новеллами о Шерлоке 
Холмсе (опубликована лишь ранняя статья), сатирами Кантемира 
(монография 2004 г.), «Затоваренной бочкотарой» (его комментарии, успевшие заслужить восторженное одобрение Аксенова, ждут 
издателя) и множеством тем, не дораставших до монографического 

Ю. К. Щеглов. Проза. Поэзия. Поэтика 

объема, но тоже разрабатывавшихся систематически (в частности 
работами о Чехове, Ахматовой, Зощенко).
Масштабы потери, понесенной филологией с его смертью, будут осознаваться постепенно — по мере выхода ранее не опубликованных трудов и всестороннего ознакомления широкой филологической среды с богатством его достижений. Ценимый пока что 
в основном узким кругом профессионалов, он со временем не может не занять подобающего ему места в первых рядах нашей науки. 
Задержка с полным признанием может объясняться рядом причин: 
эмиграцией, приверженностью privacy, известной замкнутостью характера, несклонностью к модным интеллектуальным поветриям 
и соответственно скромными размерами полученного общественного внимания.
Он прожил нелегкую жизнь. На старой родине она была затруднена общественным строем, враждебным человеку вообще, а тем 
более человеку незаурядному, хотя и тогда уже ему сопутствовало одобрительное внимание старших коллег (В. Б. Шкловского, 
В. Я. Проппа, А. Н. Колмогорова, Е. М. Мелетинского, Л. А. Мазеля, Я. С. Лурье, Вяч. Вс. Иванова, М. Л. Гаспарова). А на новой 
родине, вполне к нему гостеприимной, ему пришлось пережить 
гибель единственного сына. Но в целом это была счастливая жизнь, 
отданная любимому делу — книгам, филологии, изучению языков 
и литератур. И предметы его любви отвечали взаимностью, охотно 
раскрывая ему свои тайны, которыми он делился с нами.
Уединенный, но и комфортный образ жизни эмигранта-профессора, окруженного восхищением аспирантов и уважением 
коллег, он трактовал как пожизненный исследовательский грант 
для литературоведческих изысканий, хорошо сочетавшихся с его 
страстью к путешествиям. Занятия Ильфом и Петровым вели его 
в Хельсинки, с его архивами, занятия Кантемиром — в Италию 
и Францию. У него были там любимые места, музеи и гостиницы 
(в письмах он иногда с юмором описывал приключавшиеся с ним 
комические эпизоды), и даже в последние годы, ослабев от болезней, он продолжал ездить и ходить — с раскладным стулом. И везде, 
куда он приезжал, он покупал давно разыскиваемые или просто 
вдруг заинтересовавшие его книги, которые всегда (помню еще 
по давним московским впечатлениям) умел выкопать в букинистическом магазине из общей кучи.
Перечитывая и аннотируя для возможных издателей полсотни его статей, разрозненно печатавшихся в российских и западных изданиях, я не переставал восхищаться. Попробую кратко 
резюмировать суть его вклада, его claim to fame. Дело, я думаю, в сочетании двух очень разных, если не противоположных качеств. С одной стороны, он свободно владел разветвленным концептуальным 

 
Предисловие  
7

аппаратом современного литературоведения (в значительной мере 
оригинально разрабатывавшимся и им самим): техникой структурной схематизации, выявлением инвариантов, методами формального стиховедения, якобсоновской поэзией грамматики, теорией 
сюжета, интертекстуальным анализом, архетипическим и культурно-историческим подходами. С другой — всегда руководствовался 
любовным читательским вниманием к тексту и умел находить адекватные — чуткие, гибкие, удивительно конкретные — формулировки для содержания исследуемых произведений. В результате его 
разборы являют строго кодифицированное, собранное из готовых 
элементов (подспудно знакомых читателю и профессионально известных литературоведу) и в то же время изощренно тонкое, идиосинкратически верное художественному миру автора (и потому 
с благодарностью узнаваемое читателем) воспроизведение литературных объектов средствами науки. Не в этом ли секрет литературоведческого величия?
Блестящая научная карьера Ю. К. Щеглова началась почти полвека назад, в 1962 г., публикацией первой, но уже зрелой статьи о поэтическом мире Овидия. Он окончил романо-германское отделение 
филфака МГУ (1959), в аспирантуре Института восточных языков 
МГУ занимался хауса и суахили (и в дальнейшем защитил диссертацию и написал несколько книг по языкам и литературам Африки), 
а работал (вплоть до эмиграции в 1979 г.) одновременно в ИВЯ, уже 
преподавателем, и в ИМЛИ им. Горького. Параллельно он, с опорой 
на методы Шкловского, Проппа, Эйзенштейна и бурно развивавшиеся тогда структурно-семиотические методы, занимался разработкой теоретического аппарата и приложений литературоведческой 
модели «Тема — Текст». Ее идея состояла в выявлении смысловых 
и стилистических инвариантов исследуемых авторов и описании художественного текста как результата порождения из темы при помощи приемов выразительности1. За рубежом, сначала в Канаде (Университет Монреаля), а затем в Соединенных Штатах (Университет 
Мэдисона, Висконсин), в сферу его занятий вошло преподавание 
и изучение русской литературы всех периодов.
Диапазон его интересов и достижений был поистине поразителен. Он прекрасно владел английским, французским, итальянским, шведским, немецким, латынью и хауса, читал на церковнославянском, древнегреческом, древнеисландском и суахили. 
Его монографические работы посвящены на редкость обширному 

1 См. наши совместные книги: серию препринтов 1970-х гг.; брошюру «Математика и искусство» (М.: Знание, 1976); «Poetics of Expressiveness: A Theory and 
Applications» (Amsterdam and Philadelphia: John Benjamins, 1987); «Работы по поэтике выразительности. Инварианты — тема — приемы — текст» (М.: ПрогрессУниверс, 1996). 

Ю. К. Щеглов. Проза. Поэзия. Поэтика 

кругу тем: африканским языкам и литературам (грамматике хауса; 
словесности Тропической Африки), латинской поэзии (Овидий), 
русской поэзии XVIII в. (Кантемир) и советской литературе (Ильф 
и Петров). Еще очевиднее разнообразие его интересов становится 
при знаком стве с его статьями — о семантике русских слов, обозначающих чувства, о морфологии чадских языков; о литературах 
(поэзии и прозе) на хауса и суахили; о поэтике выразительности 
и теории новеллы; о Петронии, Ларошфуко, Мольере, Гюго, Конан Дойле, Державине, Денисе Давыдове, Пушкине (прозе и стихах), Л. Толстом, Чехове (рассказах и пьесах), Ахматовой, Бабеле, 
Булгакове, Добычине, Зощенко, Пастернаке («Докторе Живаго»), 
Каверине, Войновиче…
Широта исследовательской тематики и применяемой методологии сочеталась со скрупулезностью анализа. Важный принцип 
порождающего подхода к художественному тексту гласил: «нельзя, 
чтобы сразу получилось так хорошо». То есть констатации подлежал 
каждый малый шаг от чисто декларативной темы произведения к его 
переливающемуся всеми красками воплощению, тогда как в обычных литературоведческих статьях многие эффекты принимаются 
за сами собой разумеющиеся — «получающиеся сразу». Установка 
на такую констатацию вела, с одной стороны, к многоступенчатому усложнению «вывода» текста из темы, а с другой — к обнаружению инвариантной природы таких выводов, то есть выявлению 
аналогичных конструкций в других текстах того же автора, жанра, 
направления, эпохи, а также в идеально мыслимом универсальном 
словаре мотивов и конструкций («базе данных») мировой литературы, от чисто выразительных формул до архетипических структур 
и сюжетов. В результате, когда Ю. К. Щеглов рассматривает сюжетный поворот в «Капитан ской дочке», словесную гримасу чеховского персонажа или строчку Ахматовой, в ход пускается весь 
литературоведческий репертуар, и описываемая деталь предстает 
сложным — иногда уникальным — продуктом, закономерно возникающим на пересечении множества разнообразных «требований», 
как структурных, так и тематических. Аналогичным образом, в комментариях к романам Ильфа и Петрова каждый эпизод и оборот речи 
проецируется на многослойный фон истории русской и зарубежной 
словесности, современной авторам поэзии и прозы, окружавшей их 
бытовой и официальной культуры, других произведений самих соавторов и, не в последнюю очередь, общего риторического репертуара 
литературы.
Таковы, разумеется, естественные требования к любому серьезному филологическому исследованию, но в случае Ю. К. Щеглова их выполнению способствовало редкостная комбинация интеллектуальных, творческих и человеческих достоинств 

 
Предисловие  
9

исследователя. Страстной теоретической убежденности в необходимости бескомпромиссно целостного подхода, не пренебрегающего ни одним из параметров описания, вторили, с одной 
стороны, богатейшая эрудиция, включавшая не только литературоведческую, но и лингвистическую подготовку, знакомство 
с древними и современными языками и литературами, причем 
не только европейскими, а с другой — врожденная и старательно культивировавшаяся непосредственность, я бы даже сказал, 
детская наивность восприятия, позволявшая чутко реагировать 
на все подлежащие описанию эффекты художественного текста, — 
своего рода абсолютный литературный слух.
Следование избранной научной программе (основные положения которой сегодня стали более или менее общим достоянием) 
не проходило гладко. Такие объекты изучения, как Конан Дойл 
или Ильф и Петров, могли объявляться недостойными исследовательского внимания, первый — как «примитивный», вторые — как 
к тому же идеологически сомнительные с точки зрения принятой 
диссидентской идеологии. Принцип семиотически последовательного отделения декларативной темы от ее образного воплощения 
с целью эксплицитной демонстрации постепенного порождения 
художественности в терминах приемов выразительности вызывал 
обвинения в грубой схематизации искусства. А систематическое 
выявление инвариантов, образующих поэтический мир автора, 
часто отвергалось как отказывающее художнику в оригинальности. 
Полемике с подобными оппонентами Ю. К. Щеглов уделял внимание лишь в начале своего пути, в дальнейшем же отвечал на критику и непонимание исключительно делом. Продолжая отстаивать 
свою независимость от интеллектуальной моды, всю свою энергию 
он отдавал совершенствованию собственных методов и расширению их экспериментальной базы, а также выработке более доступных широкому читателю-гуманитарию способов изложения, что 
подсказывалось и преподавательской практикой.
Помимо трех сравнительно недавно опубликованных в России 
книг Ю. К. Щеглова и одного совместного со мной сборника статей, 
его наследие включает сотню статей по русской и зарубежной литературе, в разное время печатавшихся в малодоступных, в том числе 
иноязычных, журналах, что делает их систематическое переиздание 
на родине насущной задачей. Перед составителями настоящего тома 
стоял ряд взаимосвязанных задач, касающихся содержания этой 
публикации (одной из первых посмертных), ее композиции и стилистического единообразия.
При отборе статей мы заботились о представительности 
сборника и потому включили в него работы разных лет и разного 
концептуального формата: теоретические изыскания и разборы 

Ю. К. Щеглов. Проза. Поэзия. Поэтика 

конкретных текстов, статьи о поэзии и прозе, об отдельных произведениях и творчестве авторов в целом. Что касается их расположения в книге, то надо было выбирать между хронологическим, 
тематическим и жанровым принципами, и здесь решение не могло не быть компромиссным. Мы предпочли некий смешанный 
порядок.
В первый раздел вынесены преимущественно теоретические 
штудии. Наша совместная статья о порождающей поэтике может 
читаться как своего рода введение ко всей книге. За ней следует подробное описание одного из приемов выразительности на достаточно разнообразном материале, дающее представление о взаимосвязи 
между содержательной и технической сторонами порождающего 
подхода. Три другие статьи этого раздела, посвященные вроде бы 
не столько вопросам теории, сколько конкретным произведениям 
(«Метаморфозам» Овидия, шерлок-холмсовским новеллам, остротам Бендера), наглядно демонстрируют научный инструментарий 
поэтики выразительности и преимущества его применения в анализе 
художественного текста.
Те же теоретические принципы лежат и в основе работ, помещенных в последующих разделах, но там техника чем дальше, тем 
больше уходит в подмалевок. Акцент на схематизации становится 
менее вызывающим, и стиль изложения, по-прежнему предельно 
четкий, все больше играет традиционно гуманитарными обертонами. Читатель, не интересующийся проблемами теории, может начать 
ознакомление с книгой непосредственно со второго раздела.
Впрочем, и он открывается технически достаточно изощренным разбором стихотворения Пушкина, которое анализируется, 
с применением ряда структурных методов, как уникальный продукт 
вполне традиционного для его эпохи жанрового письма. В центре 
внимания работы о прозе Пушкина — его повествовательная техника, разбор «Ионыча» представляет формат монографического 
анализа текста на фоне инвариантов автора, а очерк поэтического 
мира Ахматовой — попытка полного описания системы таких инвариантов.
В статьях, образующих третий раздел, речь идет о писателях 
раннего советского времени (Бабеле, Зощенко, Добычине и Эрдмане), в творческом почерке каждого из которых выявляются их 
доминантные составляющие. В рассказе Бабеля «Мой первый гусь» 
это архетипические мотивы, в рассказах Зощенко 1920-х гг. — новый 
антицивилизационный ландшафт, у Добычина — особое нарочито 
«подслеповатое» письмо, а в пьесах Эрдмана — оригинальный сплав 
традиционного балагана с современными идейными и стилистическими задачами.