Казусные обстоятельства. Матушка Мавра Кузьмовна

М.Е. Салтыков-Щедрин 
 

 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 
 

МАТУШКА МАВРА 
КУЗЬМОВНА 

 
 
 
 

КАЗУСНЫЕ ОБЯЗАТЕЛЬСТВА 

 
 
 
 
 

Москва 
ИНФРА-М 
2014 

1 

МАТУШКА МАВРА КУЗЬМОВНА 

 
Предлагаемый рассказ заимствован из записок, оставшихся 
после приятеля моего, Марка Ардалионыча Филоверитова, с которым читатель имел уже случай отчасти познакомиться.1 Они 
показались мне, несмотря на небрежность отделки, достаточно 
любопытными, чтобы предложить их на суд публики. 
Я не намерен возобновлять здесь знакомство читателя с Филоверитовым, тем не менее обязываюсь, однако ж, сказать, что он 
одною своею стороной принадлежал к породе тех крошечных 
Макиавелей, которыми, благодаря повсюду разливающемуся 
просвещению, наводнились в последнее время наши губернские 
города и которые охотно оправдывают все средства, лишь бы они 
вели к достижению предположенных целей. 
Город С ***, о котором идет речь в этом рассказе, не имеет в 
себе ничего особенно привлекательного; но местность, среди которой он расположен, принадлежит к самым замечательным. Коли хотите, нет в ней ни особенной живописности, ни того разнообразия, которое веселит и успокоивает утомленный взор путника, но есть какая-то девственная прелесть, какая-то привлекательная строгость в пустынном однообразии, царствующем окрест. Необозримые леса, по местам истребленные жестокими пожарами и пересекаемые быстрыми и многоводными лесными 
речками, тянутся по обеим сторонам дороги, скрывая в своих неприступных недрах тысячи зверей и птиц, оглашающих воздух 
самыми разнообразными голосами; дорога, бегущая узеньким и 
прихотливым извивом среди обгорелых пней и старых деревьев, 
наклоняющих свои косматые ветви так низко, что они беспрестанно цепляются за экипаж, напоминает те старинные просеки, 
которые устроены как бы исключительно для насущных нужд 
лесников, а не для езды; пар, встающий от тучной, нетронутой 
земли, сообщает мягкую, нежную влажность воздуху, насыщенному смолистым запахом сосен и елей и милыми, свежими благоуханиями многоразличных лесных злаков… И если над всем 
этим представить себе палящий весенний полдень, какой иногда 
бывает на нашем далеком севере в конце апреля, – вот картина, 
                                                 
1 См. «Надорванные». (Прим. Салтыкова-Щедрина.) 
 

2 

которая всегда производила и будет производить на мою душу 
могучее, всесильное впечатление. Каждое слово, каждый лесной 
шорох как-то чутко отдаются в воздухе и долго еще слышатся 
потом, повторяемые лесным эхом, покуда не замрут наконец бог 
весть в какой дали. И несмотря на тишину, царствующую окрест, 
несмотря на однообразие пейзажа, уныние ни на минуту не овладевает сердцем; ни на минуту нельзя почувствовать себя одиноким, отрешенным от жизни. Напротив того, в себе самом начинаешь сознавать какую-то особенную чуткость и восприимчивость, 
начинаешь смутно понимать эту общую жизнь природы, от которой так давно уж отвык… И тихие, ясные сны проносятся над 
душой, и сладко успокоивается сердце, ощущая нестерпимую, 
безграничную жажду любви. 
Но вот лес начинает мельчать; впереди сквозь редкие насаждения деревьев белеет свет, возвещающий поляну, реку или деревню. Вот лес уже кончился, и перед вами речонка, через которую вы когда-то переезжали летом вброд. Но теперь вы ее не узнаете; перед вами целое море воды, потопившей собою и луга и 
лес верст на семь. Вы подъезжаете к спуску, около которого должен стоять дощаник, но его нет. 
– Неужто это Уста так разлилась, ребята? – спрашиваете вы 
мужичков, которые, должно быть, уже много часов греются на 
солнышке, выжидая дощаника. 
– По што не Уста? Уста и есть! – отвечает один из ожидающих, не только не привставая, но даже не оборачивая к вам своей 
головы, – а кма ноне воды, паря, травы поди важные будут! 
– Скоро ли дощаник будет? – спрашиваете вы. 
– А кто его знает! ноне он поди верст семь за один конец ходит. К вечеру, надо быть, придет… 
Скрепя сердце вы располагаетесь на берегу, расстилаете ковер 
под тенью дерева и ложитесь; но сон не смыкает глаз ваших, дорога и весенний жар привели всю кровь вашу в волнение, и после 
нескольких попыток заставить себя заснуть вы убеждаетесь в решительной невозможности такого подвига. 
Вы встаете и садитесь около самой воды, неподалеку от группы крестьян, к которой присоединился и ваш ямщик, и долгое 
время бесцельно следите мутными глазами за кружка ми, образующимися на поверхности воды. Лошади от вашей повозки отложены и пущены пастись на траву; до вас долетает вздрагиванье 
бубенчиков, но как-то смутно и неясно, как будто уши у вас за
3 

ложило. В группе крестьян возобновляется прерванный вашим 
приездом разговор. 
– Эх, братец ты мой, да ты пойми, любезный, – говорит один 
голос, – ведь она, старуха-то, всему нашему делу голова; ну, он к 
ней, стало быть, и преставился, становой-ет… «Коли вы, говорит, 
матушка Уалентина, захочете, так и делу этому конец будет, какой вам желательно». Ну, а она поначалу тоже думала, что он ее 
заманивает, чтобы как ни на есть в острог угодить: «Я, говорит, 
ваше благородие, тут ни при чем, я человек мертвый, ветхий, 
только именем человек, а то ноги насилу таскаю…» Однако он от 
своего планту не отступился и начал со всею откровенностью: 
«Я, говорит, матушка, не притязатель какой. Потому как знаю, 
что не сегодня, так завтра, во всякое время дебош могу сделать и 
вас изобидеть… А я, говорит, по усиленной только необходимости это делаю, потому как деньги мне уж оченно нужны…» Ну, и 
она тоже ему: «Коли ты, говорит, ваше благородие, со всею откровенностью, так, пожалуй, станем беседовать. Сколь же, мол, 
вашему благородию денег нужно?» – «Да сотни кабы три, говорит, так я бы и уехал…» – «Ну, это, говорит, много: неравно облопаешься: ты, мол, и без того три дня у нас тутотка живешь, всю 
снедь от нас тащишь, так, по этому судя, и полторы сотни тебе за 
глаза будет…» Только он было ее и застращивать, и просить 
примался – уперлась баба, да и вся недолга, а без ее, то есть, приказу видит, что ему никакого дела сделать нельзя. Ну, и порешил 
на том, что дали… Так она у нас теперь и стоит, часовня-то, исправленная, да такая ли, парень, едрёная, что, кажется, и скончанья ей никогда не будет… В ту пору вот, как исправлять-то ее 
примались, так плотник Осип начал накаты было рубить: такие 
ли здоровенные, что, слышь, и топор не берет, а нутро-то у бревна словно желток желтое скипелось… во как отцы-то наши на 
долгие века строились, словно чуяли, что и про нас будет надобе… 
– Когда же не надобе?.. Да чтой-то, парень, словно он дешево 
больно от вас отступился? – вступается другой голос. 
– И то, голова, дешево. Уж пытали и мы сумневаться, что бы 
тако значило, что вот прежний становой за это же самое дело по 
пятисот и больше с нас таскал… уж и на то, брат, думали, что, 
може, приказ у него есть, чтобы нас, то есть, не замать… 
– А что думаешь, може, и взаправду есть! 

4 

– А кто его знает? може, и так, а може, и оттого, что в те поры, 
как пятьсот-то давали, не было у нас старицы нашей, некому было, стало быть, и говорить-то с ним толком. 
– Да, благодатная эта старица… да что ж она в кельи, что ли, у 
вас живет? 
– А у дяди Онуфрия на дворе в бане… чай, знаешь дядю 
Онуфрия? Ну, и мы к ней с полным нашим уважением, – только 
заступись за нас, матушка. 
Разговор на несколько минут прекращается, и до вас долетают 
только вздохи, которые испускает ветхий старик, сидящий в самом центре группы, да хлест кнута, которым ямщик, для препровождения времени, бьет себя по сапогу. 
– Ну, а ты, дедушка, каково перевертываешься? – спрашивает 
рассказчик, обращаясь к старику. 
– Да вот к Онисиму на Заводь ходил хлебушка попросить… 
только чтой-то он уж ноне больно сердит стал: ничего-таки не 
дал. 
– Что ж снедать-то будете? 
– А чего снедать? – нечего! 
Снова наступает молчание, и снова слышатся вздохи старика. 
– Да ты, дедушко, опять сходи попроси, – вступается ямщик, – 
дядя Онисим старик любезный: ты уважь его, сходи в другой раз; 
он даст, как не дать! 
– Известно, дядя Онисим любит, чтоб перед ним завсегда с 
почтением пребывали, – объясняет рассказчик. 
– Ин и взаправду сходить придется, – отвечает старик, вздыхая, – только ноженьки-то у меня больно уж ходимши примаялись… словно вот вертма вертит в косте-то… а сходить надо будет: не емши веку не изживешь! 
– Ну, а у вас как, все ли на порядках? – спрашивает рассказчик 
у ямщика. 
– А что! ничего, живем. Вот ономнясь вятские купцы в Москву проезжали. 
– Ну? 
– Ну, и проехали, – отвечает ямщик, нахлестывая себя слегка 
по ноге. 
– Эк тебя вывезло! а ты говори дело! 
– Да что говорить-то? известно, живем. Да чу! не как дощаник-от пловет? 

5 

Действительно, вдали, из-за кустов, показывается чуть заметная точка, которая мало-помалу разрастается, и через несколько 
минут вы уже начинаете ясно различать очертания лодки. 
– Да-а-вай! – кричит ямщик, устроивши из кулака своего подобие трубы. 
– По-о-спеешь! – долетает издали ответный голос лодочников. 
– Вона! вона! мотри-ка, никак наши старочки из лесу выходят! – вскрикивает внезапно молодой парень с добродушнейшею 
физиономией, доселе не принимавший никакого участия в разговоре. 
– Ишь тебя разобрало! – говорит ямщик, – спал небось, соня, а 
девок увидел – во как зазевал. А и то старки! да никак и Полинария (Аполлинария) тут! – продолжает он, всматриваясь пристально в даль, – эка ведь вористая девка: в самую, то есть, в пору завсегда поспеет. 
Действительно, из леса выходит группа молодых баб, которые 
спешат к реке. Одна из них, побойчее, опережает прочих и подбегает к группе мужиков. 
– Аи то, девки, в пору пришли! сказано: стань передо мной, 
как лист перед травой! – говорит она, как бы отвечая на замечание ямщика, – а вы тут, поди-чай, с утра раннего ждетеподжидаете… 
– Ну, где же ты, чтица, была-побывала? – спрашивает рассказчик. 
– Над дедушкой Парфентьем читать ходила, да больно уж от 
покойника-то нестройно смердит… 
– Чего, чай, над дедушкой читала, – замечает ямщик, – поди, 
Омельке, чай, на печи сказки сказывала. 
– Аи Омельке сказывала, – отвечает бойкая баба, не конфузясь, – тебе, стало быть, завидно, что ли? 
– Мне-ка чего! – говорит ямщик, делая полуоборот и пристально уставляя глаза на сапог, – не видался я, что ли, сказок-ту? 
– То-то чего!.. Верно, чего-нибудь да надобе, коли только об 
Омельке да об Омельке и речи на языке. 
– Мне чего Омелько! – продолжает ямщик, – мне Омелько 
плюнуть да растереть – вот что! а только это точно, что как 
встретимся мы с ним, не пройдет без того, чтоб не обломать ему 
бока: право слово, обломаю. 
Аполлинария хохочет. 

6 

– Да так-таки обломаю, что тебе и взаправду читать придется… Да-а-вай! – кричит он перевозчикам, как будто желая на них 
сорвать свое сердце. 
Дощаник приближается; это небольшая лодка, поперек которой перекинут дощатый накат. Тарантас едва может уставиться 
на нем, и задние колеса, только вполовину уместившиеся на накате, ежеминутно угрожают скатиться в воду и увлечь за собою 
весь экипаж. Лошадей заставляют спрыгнуть на корму, и только 
испытанное благонравие этих животных может успокоить ваши 
опасения насчет того, что одно самое ничтожное, самое естественное движение лошади может стоить жизни любому из пассажиров, кое-как приютившихся по стенкам и большею частью сидящих не праздно, а с веслом в руках. 
Русло речки переплывается очень скоро, и затем дощаник 
вступает в лес. Зрелище это поражает вас своею новизной и оригинальностью; вы плывете по аллеям, которые в иных местах делаются до того узкими, что дощаник только с помощью величайших усилий протаскивается вперед. Случается, что на поворотах 
течение воды столь быстро, что даже совокупное действие всех 
наличных сил, сопровождаемое дружными и одобрительными 
криками, на некоторое время делается тщетным. Напрасно командируется одна партия гребцов в воду и там, схватившись руками за ветви деревьев и кустов, тянет всем корпусом веревку, 
прицепленную к дощанику: лодка как будто бы топчется на одном месте, не подвигаясь ни на пядь вперед, и только слышно, 
как вода не то чтобы шумит, а как-то сосредоточенно жужжит 
кругом, поминутно угрожая перевернуть вверх дном утлую скорлупу. Такого рода препятствия встречаются на каждом шагу, и 
оттого переправа совершается до такой степени медленно, что 
переезд этих шести-семи верст отнимает по крайней мере пятьшесть часов. Но вот наконец виднеется за туманами берег, образуемый пригорком, на котором привольно растет все тот же неисходный лес; говор и шум стихают, весла опускаются, и дощаник потихоньку и плавно подступает к берегу… 
И опять зазвенел колокольчик, опять потянулись направо и 
налево леса; только тишина сделалась как-то глубже, торжественнее, потому что и звери, и птицы, и растения – все это заснуло 
чутким сном под прозрачным покровом весенней ночи. 
Понятно, что необычайная простота и незатейливость этой 
природы должна сурово действовать и на человека, в ней оби
7 

тающего. И действительно, поселяне, живущие в деревнях, которые, как редкие оазисы, попадаются среди лесов, упорно держатся так называемых старых обычаев и неприязненно смотрят на 
всякого проезжего, если он видом своим напоминает чиновника 
или вообще барина. Живут они очень зажиточно и опрятно, но на 
всех их действиях, на всех движениях лежит какая-то печать 
формализма, устраняющая всякий намек на присутствие идеала 
или того наивно-поэтического колорита, который хоть изредка 
обливает мягким светом картину поселянского быта. Коли хотите, есть у них свои удовольствия, свои отклонения от постоянно 
суровой, уединенно-эгоистической жизни, но эти удовольствия, 
эти увлечения принимают какой-то темный, плотяный характер; 
в них нет ни мягкости, ни искренней веселости, и потому они 
легко превращаются в безобразный и голый разврат. И до сих пор 
в лесах этой местности попадаются одинокие скиты, в которых 
нередко находит убежище не жажда молитвы и спасения душевного, а преступление и грубое распутство. Но поселяне не только 
с тупым равнодушием смотрят на такое явление, но даже, некоторым образом, способствуют развитию его. 
Таков народ, такова местность, окружающие город С ***. Город этот, сам по себе ничтожный, имеет, впрочем, весьма важное 
нравственное значение как центр, к которому тянет не только вся 
окрестность, но многие самые отдаленные местности России. В 
особенности замечательно в нем преобладание женского элемента над мужским. На улицах и у ворот почти исключительно 
встречаются одни женщины, в неизменных темно-синих сарафанах, с пуговицами, идущими до низу, и с черными миткалевыми 
платками на головах, закалывающимися у самого подбородка, 
вследствие чего лицо представляется как бы вставленным в черную рамку. Встречаются дома (а таких чуть ли даже не большинство), в которых живут исключительно одни женщины. И весь 
этот женский люд движется как-то чинно и истово по улицам, 
вследствие чего и самый город приобретает церемонно-унылый 
характер. Ни пьянства, ни драк не заметно, почему даже самый 
откупщик, обыкновенно душа и украшение уездного общества, 
угрюмо и озлобленно выглядывает из окон каменных палат своих. 
Но обращаюсь к запискам Филоверитова. 

8 

I 

– Ваше высокоблагородие немедленно приступить изволите? – 
спросил меня исправник Маслобойников в ту самую минуту, как 
я вылезал из тарантаса с намерением направиться к станционному дому, расположенному в самом центре города С ***. 
Маслобойников – небольшой, но коренастый мужчина, рябой 
и безобразный, с узеньким лбом, чрезвычайно развитым затылком и налитыми кровью глазами. Он беспрестанно отирает пот, 
выступающий на его лице, но при этом всякий раз отворачивается и исполняет это на скорую руку. Когда ему сообщают чтонибудь по делу, в особенности же секретное, то он всем корпусом 
подается вперед, причем мнет губами, а глазами разбегается во 
все стороны, как дикий зверь, почуявший носом добычу. Впрочем, он не прочь иногда прикинуться простачком и рассказать 
игривый анекдотец, особливо если дело касается его служебной 
деятельности; но все эти анекдоты приобретают, в устах его, какой-то мрачный характер. 
Меня изумило, во-первых, то, каким образом Маслобойников 
очутился у станционного двора в такую именно минуту, когда я 
подъехал к нему, во-вторых, то, каким образом он вызнал не 
только о характере моего поручения, но, по-видимому, и о самом 
предмете его. Я не мог воздержаться, чтобы не выразить моего 
изумления. 
– Помилуйте, ваше высокоблагородие, мы вас уж с утра поджидаем, – отвечал он весьма хладнокровно, – с час назад и гонец 
с последней станции прискакал, где вы изволили чай кушать. 
И при этом на лице его показалась какая-то бесцветная, но отвратительно-проницательная улыбка, которая привела меня в невольное смущение. 
– Странно! – сказал я, чтобы сказать что-нибудь. 
– Помилуйте-с, по мере силы-возможности стараемся облегчать вашим высокоблагородиям-с, – произнес он скороговоркой, 
глядя на меня исподлобья и как-то странно извиваясь передо 
мною, – наш брат народ серый, мы и в трубу, и в навоз сходимс… известно, перчаток не покупаем. 
– Да ведь здесь город, – сказал я, – каким же образом вы, а не 
городничий… 
– Они, ваше высокоблагородие, человек слабый, можно сказать, и в уме даже повредившись по той причине, что с утра, те
9 

перича, и до вечера в одном этом малодушестве спокойствие находят… Да и дело-то оно такое-с, что хоша они (то есть скитницы) и не в уезде, а все словно из уезда порядком в город не водворены, так мы, то есть земский суд-с, по этому самому случаю 
и не лишаем их своего покровительства… Мы насчет этого имели 
уж с Иваном Макарычем (городничим) материю, что будто бы их 
супруга очень уж оскорбляются, что этим делом не они, а мы заправляем-с… ну, да ихнее дело дамское; им, конечно, оно и невдомек, почему и как обращение земли совершается… Так прикажете приступить? – повторил он, возвращаясь к делу. 
– Да я полагаю, что можно и завтра… 
– Помилуйте, ваше высокоблагородие, – произнес он с таинственным видом, наклонившись ко мне, – часа через два у них, 
можно сказать, ни синя пороха не останется… это верное дело-с. 
– Да ведь теперь и ночь скоро… 
– Это нужды нет-с: они завсегда обязаны для полиции дом 
свой открытым содержать… Конечно-с, вашему высокоблагородию почивать с дорожки хочется, так уж вы извольте мне это дело доверить… Будьте, ваше высокоблагородие, удостоверены, 
что мы своих начальников обмануть не осмелимся, на чести дело 
сделаем, а насчет проворства и проницательности, так истинно, 
осмелюсь вам доложить, что мы одним глазом во всех углах самомалейшее насекомое усмотреть можем… 
– Нет, уж у меня свой расчет есть, чтобы начать дело завтра. 
– Слушаю-с. 
– Только если вы что-нибудь с своей стороны узнаете относящееся до дела, то предуведомьте меня. 
– Слушаю-с. 
– Да вот еще: завтра к ночи должны сюда прибыть люди, так 
вы поставьте кого-нибудь у заставы… понимаете? чтоб их в городе не видали. 
– Слушаю-с. 
Он встал, чтобы откланяться, и направил было к двери шаги 
свои, но с половины комнаты воротился. 
– Имею сообщить вашему высокоблагородию нечто весьма 
секретное, – сказал он, подходя ко мне, и потом шепотом прибавил: – Ваше высокоблагородие до Мавры Кузьмовны дело иметь 
изволите? 
– Да ведь вы знаете: зачем же спрашивать? 

10