Глава

М.Е. Салтыков-Щедрин 
 

 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 
 

ГЛАВА 

 
 
 
 

Москва 
ИНФРА-М 
2014 

1 

ГЛАВА 

 
Робким и нерешительным шагом шел Николай Иванович садом по дороге из первого Парголова в Заманиловку. Разные непредвиденные вопросы беспрестанно восставали в голове его и 
мутили его воображение. То вдруг возникал в уме его вопрос, какого сорта его любовь, не есть ли это потребность, им самим 
придуманная и навязанная себе же, а вовсе не свободное, естественное движение существа его, — и действительно оказывалось, 
что если бы любовь его к Вере Александровне была любовь естественная, то он не задавал бы себе подобных вопросов, не рассуждал бы об ней, а просто-напросто шел бы себе в Заманиловку 
без всякой задней мысли и сомнений. Итак, этот факт был для 
Нажимова ясен, так ясен, что он, который исповедовал, что человек везде и всегда должен поступать только по естественному 
влечению своей природы, даже испугался результатов своих размышлений по поводу настоящего его положения и быстро повернул было назад. Но не сделал он еще и трех шагов в этом обратном направлении, как больная его мысль, не перестававшая работать с обычною неутомимою деятельностью, представила ему дело в совершенно противоположном виде. «Но если, — говорил он 
сам себе, — рассуждающая любовь неестественна, стало быть, ее 
нет, стало быть, я не люблю; а если я не люблю, если я равнодушен, то нет для меня никакой причины не идти к Загреевым». И 
Нажимов вновь воротился и пошел по дороге к Заманиловке. Потом опять начинала тревожить его другого рода мысль. «Но если, — думал он, — я столько рассуждаю о своих отношениях к 
Вере Александровне, если я беспокоюсь о них, следовательно, 
Вера Александровна интересует меня, следовательно, я люблю; 
но, с другой стороны, имею ли я право любить, не теряя своего 
собственного человеческого достоинства?» И тут расстроенному 
воображению его являлись вереницами такие страшные буки и 
пугалы, что ему становилось страшно, грудь его давила какая-то 
несносная тяжесть, холодный пот выступал на теле, потому что 
на один и тот же вопрос являлось ему вдруг два совершенно противоположные ответа, из которых один говорил совершенно ясно 
и доказательно да, а другой совершенно ясно и доказательно нет. 
«Чем сложнее организм, чем более заключает он в природе своей 
поводов к обнаружению своей деятельности, тем выше стоит он 

2 

на ступенях бытия; чем более в человеке потребностей, чем разнообразнее они, тем шире натура человека, тем законнее его право на титул венца создания. Если же, по какому-либо случаю, вся 
жизненная деятельность человека поглотится в одной только потребности — этот факт уже достаточен для того, чтобы низвести 
совершеннейшее из созданий на степень низшего организма. 
Итак, если допустить возможность такой любви, которая непомерным развитием своим была бы в состоянии заслонить собою 
все другие отправления нравственного организма человека, то 
вместе с тем должно признать в этом человеке совершенное отсутствие признаков, доказывающих высшую натуру; следовательно, любовь и высшая натура — понятия друг друга исключающие, уничтожающие». Но через несколько минут его снова 
брало раздумье. «А с другой стороны, — говорил он, — такое 
проявление деятельности, где человек участвовал бы современно 
всеми сторонами своего существа, не всегда для него возможно, 
потому что иногда самые обстоятельства, в которых человек поставлен, или так мало заключают в себе вызывающей силы, что 
не возбуждают от сна дремлющих сил его, или часто даже имеют 
в себе такое губительное начало, что совершенно парализируют 
их; следовательно, чрезмерное развитие одной какой-нибудь 
страсти в человеке нисколько не доказывает ни высшей, ни низшей степени организма; следовательно, любовь — страсть вовсе 
не унизительная»*. 
Хорошо еще, что Николаю Ивановичу не пришло на мысль, 
что он смешивал тут два понятия, совершенно различные, — понятие человека нормального, которого силы находятся не в борьбе между собою, а умеряют друг друга, с понятием своего личного положения, положения совершенно ненормального, — а приди 
это ему на мысль, мы услышали бы, может быть, изыскания еще 
более интересные, нежели те, которые мы уже знаем. Такого рода 
мысли и рассуждения мучили бедного Нажимова в продолжение 
всего пути от первого Парголова к Заманиловке. Об одном только 
и о самом простом, по-видимому, деле не подумал Николай Иванович. Не подумал он о том, что его бессильное, больное раздражение, которое он называл любовью, по закону какой-то необъяснимой необходимости заразило своим тлетворным дыханием 
существование, полное силы и энергии, что его узенькая и сухая 
натура, не имевшая ничего в предмете, кроме удовлетворения 
своей мертвой потребности резонёрства, сгубила своим столкно
3 

вением жизнь и счастие целого семейства. Не подумал он об 
этом, да и время ли было ему об этом подумать: его занимали вопросы гораздо глубже этого, вопросы общечеловеческие: согласно ли, например, с достоинством человека подчиниться влиянию 
одной страсти и проч. А я уверен, что если бы <он> не заносился 
своею мыслью слишком высоко, а, не гнушаясь, посмотрел бы 
вокруг себя, то увидел бы непременно, что одному человеку вовсе не след компрометировать счастья нескольких людей и что 
если он уже не в состоянии изменить своей натуры, то ему следует удалиться и принесть себя в жертву. Но Нажимов не думал об 
этом и, занятый своими соображениями, шел себе потихоньку по 
дороге. 
Наконец показалась и знакомая дача, и садик, обсаженный 
кустами акаций, и в садике мелькнуло что-то белое. 
«Она», — подумал Нажимов, отворяя калитку. 
В самом деле, это была Вера Александровна; она сидела в самом углу садика в беседке; в руках ее была книга, и она, казалось, 
была так занята своим чтением, что не слыхала, как подошел к 
ней Нажимов; свет едва-едва пробивался сквозь ветви акаций, которыми усажена была беседка, так что Вера Александровна была 
окружена каким-то мягким, необыкновенно заманчивым полумраком, который придавал еще более прелести и без того прекрасному лицу ее; она была одета в белое кисейное платье с высоким лифом, легко и грациозно обрисовывавшее ее стройную 
талию; волоса были причесаны гладко и очень просто; в этой 
одежде в ней было что-то до того легкое, улетучивающееся, что 
Николай Иванович в невольном восторге молча остановился перед нею. На него как будто пахнуло давно забытым теплом его 
юности, и затвердевшее чувство жизни вдруг растопилось на дне 
его сердца; как пораженный, притаивши дыхание, стоял он перед 
этою чудною женщиною, боясь малейшим движением пробудить 
ее внимание и тем расстроить очарование свое. Однако ж через 
несколько минут Вера Александровна подняла глаза. 
— Ах, это вы, Николай Иванович, — сказала она, подавая ему 
руку, — а я так занялась своим чтением, что и не слыхала, как вы 
пришли; вы, может быть, давно уже здесь? 
— Нет; я только сейчас вошел. 
— Тем лучше; садитесь, пожалуйста… а впрочем, знаете ли, 
здесь темно: пойдемте лучше в комнату. 

4 

— Если бы вы позволили, я лучше желал бы остаться на воздухе… 
— Ну, так пойдемте на балкон… 
— Отчего же вы не хотите остаться здесь? 
— Да здесь неловко… мы видеть друг друга не будем, — сказала она, улыбаясь, — пойдемте, пойдемте… 
И она вышла из беседки; она чувствовала, что в этом полусвете есть какое-то возбуждающее свойство, располагающее человека к восторженности и мечтательности, и боялась этого. Нажимов 
нехотя последовал за нею. 
— А я теперь одна… надо же случиться такому обстоятельству: собирались вы, собирались, насилу приехали, а тут, как нарочно, ни папеньки, ни мужа нет дома… 
— Где ж они? 
— Да с утра еще в город уехали, да вряд ли и вернутся сегодня… 
— А Варвара Александровна тоже с ними уехала? 
— Нет, Варя ушла с Колей к знакомым в третье Парголово… 
право, предосадно! 
Николай Иванович не отвечал; Вера Александровна тоже не 
знала, как продолжать разговор; в взаимном положении их было 
много принужденного, потому что обоих волновала одна и та же 
тайная мысль, которую они во что бы ни стало хотели скрыть 
друг от друга, а между тем чувствовали, что по какому-то тайному случаю наступила наконец для них решительная минута, когда долго удерживаемое слово должно необходимо быть сказано, 
когда необходимо должна упасть та завеса, которая долгое время 
скрывала их от них самих. 
— Я, может быть, помешал вам, Вера Александровна, — сказал наконец Нажимов. 
— О нет! напротив, я очень рада вашему приезду! досадно 
только, что и папенька и муж в городе; они были бы так рады видеть вас… 
— Что вы читали, Вера Александровна? 
— Да Гётевы «Wahlverwandtschaften»1. 
— Это мой любимый роман. 

                                                 
1 «Избирательное сродство» (нем ). 
 

5 

— Право? 
— Да; потому что в основании его лежит истина… 
— Вы думаете, что этот мрачный закон предопределения, который кладет какой-то тяжелый колорит на все действие, может 
существовать?.. не знаю, а мне делается больно, когда я читаю 
этот роман… 
— Странное дело, Вера Александровна! вам делается больно, 
что люди поступают естественно, вам делается обидно, когда 
люди не могут долее лицемерить, когда они не в силах долее 
удерживать маски, закрывавшие от них истинные чувства их… 
Вам больно, Вера Александровна! мне так, напротив, как-то светло и легко делается, когда я могу отдохнуть душою на подобном 
создании от вечных цепей принуждения и апатии, которые нас 
сковывают… 
— Однако ж сам Гёте понял это, кажется, так, как я понимаю, 
потому что недаром же дал он всему действию такой невыразимо 
грустный характер. 
— О нет, вы ошибаетесь, Вера Александровна! грустная сторона этого явления заключается не в самой сущности его, а в его 
внешнем выражении; обидно не то, что этих людей влечет друг к 
другу какая-то безотчетная необходимость — эта безотчетность 
чувства именно и составляет обаяние страсти, — обидно то, что 
это естественное влечение людей друг к другу при самом рождении своем вызывает уже тысячи препятствий, тысячи химер… 
— Однако ж как хотите, а для меня это все-таки странно… неужели человек должен всегда покоряться какому-то внешнему 
закону необходимости, неужели в нем до такой степени нет воли, 
что непременно нужна какая-то слепая случайность, чтобы вести 
его? 
— Да почему же вы думаете, что это случайность? почему вы 
представляете себе закон необходимости чем-то внешним? ведь 
этот закон в нас самих, в нашей природе; повинуясь ему, мы себе 
повинуемся… Разумеется, я первый бы восстал, если бы Гёте 
имел в виду какую-либо внешнюю силу, царящую над действиями человека… Дело в том, что этого нет, что сила, заставляющая 
нас действовать, заключается в нас самих и в окружающей нас 
средине, и когда начало нашей деятельности заключается только 
в нас, тогда действие наше естественно и потому совершенно; но 
так как оно всегда изменяется столкновением с известною среди
6 

ною, то и является с первого взгляда как будто бы порочным; но 
первое-то побуждение все-таки чисто и прекрасно… 
— Может быть… но все-таки я думаю, что в человеке есть довольно силы, чтобы противустоять этому влекущему закону и 
быть в состоянии свято исполнить долг свой… 
— Бог знает… 
— Однако ж, я думаю, что это зависит от самого человека, и 
если он захочет, то всегда найдет в себе эту силу… 
— О нет! нет в нем этой силы, нет ее… Бедный Эдуард напрасно противится увлечению, напрасно уезжает дальше от Оттилии; тщетно Шарлотта думает заглушить в себе страсть к капитану, тщетно добродетельный, но глупый Митлер усиливается 
как-нибудь, хоть на живую нитку, согласить отвсюду восстающие противоречия: против них согласилась сама природа их, она 
грозит им смертью за безумное сопротивление их, и они идут, 
идут, сами не зная, не давая себе отчета, куда приведет их светлый поток их страсти… 
— Однако ж они торжествуют над этой страстью… 
— Смерть над всем торжествует*, Вера Александровна… 
Вера Александровна не отвечала; Нажимов взял в руки книгу 
и молча перелистывал ее; было около девяти часов, и солнце 
только что село; вечер был тихий и теплый; все дачники, как будто радуясь такому редкому явлению, оживленными группами 
рассыпались по деревне. 
— Не хотите ли вы прогуляться? — спросила Вера Александровна. 
— С удовольствием; только не по деревне… 
— Отчего же? 
— Оттого, что тут много народу, а я, вы знаете, не большой 
охотник до общества… 
— Да что же вам за дело до других? вы здесь ни с кем не знакомы… 
— Все это так, Вера Александровна, но ведь и вы не любите 
сборищ, зачем же вы сегодня хотите непременно изменить своим 
любимым привычкам… Вообще вы что-то очень не в духе сегодня, Вера Александровна… 
— Если вы непременно хотите, пойдемте в сад. 
— Да, и на озеро… вы будете так добры? 
— Уж не думаете ли вы кататься на лодке? — спросила Вера 
Александровна, с какою-то живостью схватившись за эту мысль. 

7 

— Если только это возможно… 
— Отчего же нет… Маша, — сказала Вера Александровна 
горничной, — скажи Андрею, чтобы он шел на озеро; мы будем 
кататься на лодке. 
— Зачем же вы хотите Андрея? я и сам надеюсь справиться с 
лодкой! 
— Нет… вы, пожалуй, опрокинете ее, — сказала шутя Вера 
Александровна. 
— А я думал, что мы будем с вами одни, что я буду грести… в 
таком случае зачем же нам не гулять просто по деревне… 
Вера Александровна молчала; бедная женщина чувствовала, 
что роковая минута наступает и что как ни старалась она до сих 
пор отдалить ее, все-таки она не исчезала, а снова являлась с более и более угрожающею настойчивостью. Она понимала, что если откажет Нажимову в его настойчивом требовании ехать вдвоем на лодке, то самым этим действием откроет ему то тайное 
чувство, которое руководило ее в этом случае. А с другой стороны, мысль, что страсть, и без того уже раздраженная этим продолжительным свиданием, не будет иметь более силы скрываться, ужасала ее. И бедная не знала, на что ей решиться, потому 
что, наконец, ее влекла к Нажимову задушевная мысль ее, и надо 
было слишком много геройства с ее стороны, чтобы своею собственною силой выйти из затруднительного положения. Она взглянула на Нажимова: он стоял перед нею и смотрел ей в глаза. 
— Зачем же вы непременно хотите противиться? — сказал он 
слабым голосом, взяв ее за руку. 
Вера Александровна побледнела и поспешно выдернула руку 
свою. 
— Хорошо, мы поедем вдвоем, — сказала она, — только я надеюсь, что вы не опрокинете лодку. 
И Вера Александровна улыбалась, говоря это, но улыбка ее 
была как-то неестественна. 
И молча пошли они к озеру; во всех их движениях было что-то 
принужденное, связанное, как будто наступала для них минута, в 
которую должна объясниться им целая жизнь их; как будто для 
нее одной существовало все их прошедшее и в ней одной заключено все будущее их. 
Тихо и ровно катилась лодка по озеру, дружно ударялись весла по дремлющей и, как стекло, прозрачной воде; ни малейшего 
звука, ни малейшего движения вокруг пловцов; чуть-чуть рябит 

8 

теплый июльский ветер ровную поверхность озера; смолкла и уснула давно в гнездах своих веселая стая птиц; догорает на отдаленном горизонте вечерняя заря, отражая в воде последние лучи 
свои; синее безоблачное небо раскинулось без конца в недоступной высоте своей; что-то торжественное, зовущее в этом всеобщем безмолвии; оно навевает на душу сны, полные обаяния и 
сладости, оно зовет на лоно природы давно отторгшихся сынов 
ее, оно напоминает истерзанному и измученному жизнью об утраченном рае его юности, о тех бывалых его порывах, когда он 
весь кипел стремлениями к доброму и прекрасному… Но наши 
пловцы были грустны — более чем грустны: на них невыносимо 
тяжелым камнем лежала ложность их положения; они хотели 
развязать как-нибудь этот гордиев узел, в который сами невольно 
впутались, и не могли, потому что слова замирали на губах, 
мысль скудела под бременем поглощавшей их страсти. Долгое 
время плыли они молча и не смотря друг другу в глаза, боясь даже в них увидеть обличение тайной их страсти; наконец Нажимов 
не выдержал; он бросил в лодку весла и облокотился рукою на 
колено. 
— Бедные, несчастные мы люди! — сказал он с горечью. 
Вера Александровна сидела против него, опустив в землю глаза и машинально расплескивая концом зонтика воду; лодка медленно плыла сама собою; одно весло, небрежно кинутое, плашмя 
ударялось о поверхность озера; Нажимов взглянул на Веру Александровну и покачал головой; она была бледна, как полотно, и 
едва дышала. 
— Бедные, несчастные мы люди! — повторил Нажимов и глубоко вздохнул. 
Заря уже догорела: ночь одела окрестности таинственным покровом своим; в воздухе начинало свежеть; тут только Николай 
Иванович вспомнил, что уже поздно и что, вероятно, отсутствие 
Веры Александровны немало беспокоит домашних ее; он взялся 
за весла и поплыл к берегу. Они вышли из лодки и пошли к дому; 
было уже темно, на улице не было видно гуляющих, в раскрытых 
окнах светились огоньки, то там, то сям; как неясный шум, долетали до слуха их веселые голоса дачников; какая-то лихорадочная 
тревога обняла все существо их; от озера до дачи было с полверсты; долго шли они молча, употребляя неимоверные усилия, чтобы сдавить в себе поток страстного раздражения, который спирал 
им дыхание в груди; но тщетны были все их усилия: страсть гне
9 

ла их влекущею своею мощью, сковала их души силою непобедимого своего очарования. 
— Отчего же вы не хотите любить меня? — спросил наконец 
Нажимов голосом, дрожащим от волнения. 
Молчание. 
— Действительно ли не любите вы меня, или только не хотите 
признаться себе в этом? 
То же молчание. 
— Зачем же вы не хотите отвечать мне, зачем хотите вы мучить меня? 
И он взглянул на Веру Александровну; скрестив на груди руки, едва дыша, смотрела она на него, как будто умоляя пощадить 
ее слабость; на глазах ее дрожали слезы. Нажимов остановился; 
измученный, истомленный неимоверною внутреннею борьбою, в 
изнеможении прислонился он к перекладине, приложив руку к 
горевшему лбу. 
— Бедные мы, неразумные люди! — сказал он едва внятно, — 
мало мы мучимся, мало страдаем мы в жизни! мы сами, как дети, 
спешим затоптать в грязь наше счастие… Целую жизнь мы ждем: 
вот наступит наконец эта давно желанная минута, мы терпеливо 
сносим все лишения, все преследования… и вот эта минута наступила, а мы тешим себя какими-то пугалами, мы сами отворачиваемся от счастия, сами отталкиваем его от себя… 
И он взял ее за руку и хотел привлечь к себе, но она сделала 
над собою отчаянное усилие и вырвала руку свою. 
— Так вы не любите меня? — сказал он почти умоляющим голосом, — зачем же не скажете вы мне прямо, что это невозможное мечтание, зачем же заставляете вы страдать меня, Вера Александровна! 
— Что же мне делать, что делать мне! научите меня, — отвечала она прерывающимся голосом. 
— Скажите раз навсегда, любите вы меня или нет… 
— Да что же мне говорить вам: ведь вы видите… 
— Зачем же вы хотите противиться этой любви, зачем же вы 
мучите и себя, и меня… 
— Зачем?.. — отвечала она и вдруг вздрогнула: бедная женщина позабылась в чаду восторженной любви своей и теперь 
только что вспомнила, что дома, может быть, думает об ней муж, 
что, может быть, в эту самую минуту ждет он ее с грозным вопросом: где ты была? Что ответит она ему? какими глазами по
10