Незаметные очевидности (зарисовки к онтологии слова)

Российская Академия Наук
Институт философии
ВИТИМ КРУГЛИКОВ
НЕЗАМЕТНЫЕ ОЧЕВИДНОСТИ
зарисовки к онтологии слова
Москва
2000

ББК 15.56
УДК 300.36
 
К 84
В авторской редакции
Рецензенты:
доктор филос. наук С.С.Неретина
кандидат пед. наук М.М.Шибаева
К 84
Кругликов В.А.
Незаметные очевидности (зарисовки к
онтологии слова). — М., 2000. — 203 с.
Мы часто не видим очертания изображенного
словами и часто не слышим, как и что мы говорим.
Еще чаще не замечаем, где свое слово, а где слово
другого. Но язык всегда проговаривает эти различия и
свидетельствует о существовании глубинных пластов
жизни в словесной реальности. В книжке собраны
«зарисовки с натуры» — изображения впечатлений,
пережитых автором при столкновении с естественной
жизнью слова в письме и речи.
Книжка предназначена не столько для философов
и лингвистов, сколько для тех, кто переживает
реальность языка как радость или травму.
©В.А.Кругликов, 2000
©ИФРАН, 2000
ISBN 5-201-02027-5

Когда же и сознанье внутри себя ты можешь погасить —
Тогда
Из глубины молчания родится
Слово,
В себе несущее
Всю полноту сознанья, воли, чувства,
Все трепеты и все сиянья жизни.
М.Волошин

Предисловие
Всякого пишущего подстерегают соблазны стать и быть
талантливым и умным. Философа подстерегает соблазн стать и
быть умнее всех, в том числе и самого себя. Эти прельщения,
выражаясь бердяевским словечком, порой так изменяют траекторию движения сознания, что продукт письма с непреложностью обнаруживает умельчение личности автора. В этой книжке я стремился не поддаваться этим соблазнам. Книга составлена по следующему принципу. Отдельные разделы (некоторые
из них опубликованы) писались в разное время и по разному
поводу. Но объединяет их то, что и объект рассмотрения, и
предмет анализа один: слово, когда оно в тексте или в речи
невидимо и когда оно используется автоматически, между делом выполняя свою связующую роль. Общее в этих текстах и
то, что исследование конкретного художественного произведения и речевой реальности выдержано в одном методологическом ключе: запуск смысловых зондов в текст для схватывания
вербальных структур, не имеющих четкой референции. В книжку
вошли тексты, выполненные в рамках философии литературы.
Все они обращены к проблематике слова, к слову как таковому, к вопросам восприятия словесного объекта, ко всему пространству вербальной реальности.

СМЫСЛ В РАСЩЕЛИНЕ МЫСЛИ
(Вместо введения)
Рой ассоциаций. У белого листа потрескивает кожа.
И дело не в том, как рождаются ассоциации и как текут мысли, не в том, как мысли, цепляясь друг за друга,
впадают в ритм, звучат и прожигают человека. Но вот
страстная мольба поднимается от вопроса: Почему?
Почему они рождаются? Почему мысли двигаются? Почему они текут, толкая друг друга? Почему мысль
не застывает?
Окаменелая мысль! Как это прекрасно!
Подходи, смотри, трогай, убеждайся!
Но нет. Мысль живет мгновение. Даже не мгновение. Она живет в момент рождения. Как только оформилась, она уже изменилась. Что изменилась?! Мысль
уже умерла. Проклятие Разума — все время мыслить.
О! Если б можно было взять мыслишку за шиворот
и положить ее на ладонь, рассмотреть хорошо, чтоб сразу
увидеть ее изначальную порочность или достоинство.
Но нет, нет! Некогда!
Уже наросли как снежный ком другие мысли, слепились в единое и закрыли собой ту мыслишку, которую я рассматривал.
5

Некогда!
А ведь надо еще найти слово для мысли? А где его
взять-то, слово? А если мысль такая, что просовывается между словами? Хорошо, если придумается новое
слово. Только это — редкость, чаще всего слово не придумывается, толпа других мыслей уже топчет эту, такую еще хрупкую, неоформленную, бессловесную
мысль. И тогда, эта мысль, может быть, самая главная
за всю жизнь, погибает под ногами полновесных словесно оформленных сущностей. Кожа бумаги трещит,
нет ей покоя от жизнерадостных полных идиотских
смыслов. Тогда и плетется из них вязь в надежде, робкой и хилой, наткнуться случайно на великую Мысль,
на сущность высокого значения и красоты. Но мгновение утеряно. Можно помыслить назад, раскручивая гирлянду ассоциаций, но это тоже будет уничтожением.
Невозможно остановиться! Как плохо, что невозможно остановиться!
Разум бежит по проволоке, а внизу пропасть неразумия, дыра безумия. Чтобы удержаться, связываю мысли в смыслы и из них выстраиваю различные ажурные
фигуры. Но и они изменчивы, непостоянны в своей
сути. Они меняются в бесконечных, постоянных поисках Разума, в его безудержных, неумолимых и тщетных
стремлениях обрести прекрасные очертания осмысленности, законченной мысли. Но мысли и смыслы то рассыпаются по человеческому сердцу, то нанизываются
на стержни страстей.
Эту рискованную игру иногда называют философией, иногда искусством.
Ах, мудрость! Ах, искусство! Ах, это прекрасно! Ах, ах, ах...
Ну хлопайте, что ж вы? Почему…?
Но нет аплодисментов. Некому хлопать. Зал пуст и
черной раскрытой пастью зловеще молчит. Но все равно Разум продолжает прыгать и танцевать на проволоке в бессмысленной надежде — может быть, кто-ни6

будь придет, может быть, кто-нибудь крикнет: «Браво!». Но вот волосы седеют, ноги начинают дрожать, и
нет такого плясуна, нет такого канатоходца и игрока со
смыслами, который бы не оступился, не споткнулся,
не покачнулся.
Падают всегда. Вот тут-то мысль застывает, окаменевает, поток мыслей замирает, превращаясь в точку.
Теперь я могу рассмотреть ее, теперь есть только одна
великая жестокая Мысль:
а! — а! — а! — а! — ...

СЛОВО КАК ВЕЩЬ
Увидеть вещественность слова1
Ах, оставьте! Ах, оставьте!
Все слова, слова, слова!
В обиходе мы часто встречаемся с суждением, что
слова ничего не значат. И если вдуматься в эту сентенцию и в тот факт старения и опустошения слова, когда
они (по слову поэта) ветшают и из них стирается смысл,
то обнаруживается удивительная вещь. Действительно:
слово-то не умирает, хотя и стареет, и опустошается, а
умирает означаемое в слове. При старении слова жизнь
уходит из означаемого, означаемое перестает переживаться, стирается и переходит в прах. Тогда слово теряет свою смысловую наполненность и тем самым омертвляет тот текст, в котором оно до сих пор проживало.
Можно сказать, что в случае ситуации опустошения в
слове означающее сиротеет и тоскует в пустоте. Но с
приходом других времен бывает так, что умершее слово
вдруг воскресло, зазвучало живо, по-молодому, полновесно и сочно. И если обратить внимание на эти факты, то чаще всего мы обнаруживаем, что означающее
нашло новый контекст в качестве означаемого. Все это
только указывает на то, что само слово «теряет себя»... -
только в определенном текстовом потоке или в определенной единице текста.
8

Но омертвление текста связано с тем, что текстовой поток и даже максимально безличного характера
текст есть нечто живое, в нем пульсирует кровь рядом
лежащей эмпирической «живой жизни». Это и есть контекст, поддерживающий огонь для горения текста и
обеспечивающий ему уникальный рисунок выражения,
или, другими словами, — лицо. Другое дело, что безличный текст, к чему в идеале стремится текст научный, а также стирание субъективности в современных
художественных (воображаемых) текстах, имеет единое
тотальное, общее выражение лица. Оно больше склонно к маске и подобно ей. Но нормальный текст — это
текст с «лица необщим выраженьем». Собственно на
аналитическом разложении выразительности лица текста, когда производится постоянная смена центрирующих текстовых точек, во многом основано искусство
различАния Ж.Деррида.
Но как уже современностью выяснено, означающее никак не связано с означаемым. Может быть, за
исключением случаев совпадения.
Слово стирается. Правда, дело не столько в этом, а
в том, что стираясь, оно умирает в силу угасания контекста; умирает и высказывание. Когда же умирает вся
онтология означаемого, то умирает и «система фраз»
языка и тот же самый язык уже рождается как Иной.
Так соотносимы тексты языка древнегреческого с текстами языка новогреческого, старояпонского с современным, древнерусского с современным русским и т.д.
Итак, слово есть нечто живое, обладающее свойствами зачатия, рождения, цветенья, плодоносимости, заболевания, старения и смерти. То есть слово органоподобно.
Разумен, однако, вопрос: что же я имею в виду под
словом? Язык в целом? Речь? Письмо как писание?
Высказывание? Или то, как выражаются сейчас, — дискурс? Говорение? Здесь же внимание будет обращено
на всю вербальную реальность, которая выявляет и
9

высвечивает себя и языком, и письмом, и речью, и высказыванием, и говорением. В словесной реальности
прежде всего отпечатано нечто выразительное. И если
обращать взгляд на ландшафт, объем и масштаб всего
поля выразительности слова, то несомненно приходится говорить об эстетическом потенциале слова. Интуиция, которая не может служить аргументом, которая
скорей всего обманчива и ведет в заблуждение, но на
которой так хочется обосноваться, подсказывает мне,
что слово есть бесконечно развивающееся художественное произведение языка. Так же как и язык в целом
представляет собой самопорождающееся художественное произведение, так и слово реализуется и в целостности языка, и в его фрагментарностях (речь, высказывание, вербальный текст и проч.) как художественное
произведение2. Поскольку словесная реальность становится и существует по законам и правилам производства выразительного продукта. А первый признак, отличающий всякое художественное произведение, —
вдохновенность. Читая книги, слушая речь, подслушивая случайный разговор, беседуя, признаваясь в любви
или ненависти, мы влечемся к вдохновенному и волейневолей пытаемся уловить то выраженное словом событие, в котором мелькнула искра вдохновенности.
Даже если такое событие произошло непосредственно
со словом как единицей языка в речевом или письменном потоке. Отвлекаясь, но к слову сказать, здесь уместно привести суждения степного волка-конкретиста
Всеволода Некрасова. Справедливо резко противостоящий приготе, кабаковине, московской КЛАВЕ Бакштейна и несправедливо отбрасывающий со-дружников,
многообразно говоря о точности в искусстве, он фактически утверждает вдохновенность восприятия. «Почему Мандельштам первый поэт? Потому что он лучше
других умел быть себе и первым читателем. Тут точ10