Богомольцы, странники и проезжие. Отставной солдат Пименов

М.Е. Салтыков-Щедрин 
 

 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 
 

ОТСТАВНОЙ СОЛДАТ 
ПИМЕНОВ 

 
 
 
 

БОГОМОЛЬЦЫ, СТРАННИКИ И ПРОЕЗЖИЕ 
 

 
 
 
 
 

Москва 
ИНФРА-М 
2014 

1 

ОТСТАВНОЙ СОЛДАТ ПИМЕНОВ 

 
На завалинке, у самого почтового двора, расположился небольшого роста старичок в военном сюртуке, запыленном и вытертом до крайности. Он снял с плеча мешок, вынул оттуда ломоть черного, зачерствевшего хлеба, достал бумажку, в которую 
обыкновенно завертывается странниками соль, посолил хлеб и 
принялся за обед. 
– Куда бредешь, старик? – спрашиваю я, садясь возле него на 
завалинку. 
– А вот, сударь, ко святым местам собрался, да будто попристал маленько. 
Солдат очень стар, хотя еще бодр; лицо у него румяное, но 
румянец этот старческий; под кожей видны жилки, в которых 
кровь кажется как бы запекшеюся; глаза тусклые и слезящиеся; 
борода, когда-то бритая, давно запущена, волос на голове мало. 
Пот выступает на всем его лице, потому что время стоит жаркое, 
и идти пешему, да и притом с ношею на плечах, должно быть, 
очень тяжело. 
– Давно ты в отставке, старик? 
– А как бы вам, сударь, не солгать? лет с двадцать пять больше 
будет. Двадцать пять лет в отставке, двадцать пять в службе, да 
хоть двадцати же пяти на службу пошел… лет-то уж, видно, мне 
много будет. 
– Тяжело, чай, тебе идти? 
– Тяжелина, ваше благородие, небольшая. Не к браге, а за святым делом иду: как же можно, чтоб тяжело было! Известно, иной 
раз будто солнышко припечет, другой раз дождичком смочит, 
однако непереносного нету. 
– Куда же идешь? 
– И сам, сударь, еще не знаю. Желанье такое есть, чтоб до 
Святой Горы дойти, а там как бог даст. 
Старик доел свой ломоть, перекрестился и вздохнул. 
– Вот теперь кваску бы испить хорошо, – сказал он, – да отдохнуть бы, пока жара поспадет. 
Подали по моему приказанию кружку квасу, к которой старик 
припал с видимым наслаждением. 

2 

– Ну вот, этак-то ладно будет, – сказал он, переводя дух, – 
спасибо, баринушко, тебе за ласку. Грошиков-то у меня, вишь, 
мало, а без квасу и идти-то словно неповадно… Спасибо тебе! 
– Как же ты, старина, в такой дальний путь без грошиков собрался? 
– Дойду, сударь: не впервой эти походы делать. Я сызмалетства к странническому делу приверженность имею, даром что солдат. Значит, я со всяким народом спознался, на всякие светы нагляделся… Известно, не без нужи! так ведь душевное дело нужей-то еще больше красится! 
– Они все, ваше высокоблагородие, таким манером доверенность в человеческое добросердечие питают! – вступился станционный писарь, незаметно приблизившись к нам, – а что, служба, 
коли, не ровен час, по дороге лихой человек ограбит? – прибавил 
он не без иронии. 
– Где меня грабить! я весь тут как есть! – отвечал старик и 
вздохнул. 
– Это именно удивления достойно-с! – продолжал философствовать писарь, – сколько их тут через все лето пройдет, и даже 
никакой опаски не имеют! Примерно, скажем хочь про разбойников-с; разбойник, хошь ты как хошь, все он разбойник есть, разбойничья у него душа… но эвтому самому и называется он кровопийцею… так и разбойника даже не опасаются-с! 
– Что его опасаться? Разбойник денежного человека любит… 
денежного человека да грешного! а бедного ему не надо… зачем 
ему бедный! 
– Я так, ваше высокоблагородие, понимаю, что все это больше 
от ихней глупости, потому как с умом человек, особливо служащий-с, всякого случаю опасаться должон. Идешь этта иной раз до 
города, так именно издрожишься весь, чтоб кто-нибудь тебя не 
изобидел… Ну, а они что-с? так разве, убогонькие! 
– Разве ты не в первый раз ходишь? – спросил я старика, дав 
время уняться потоку писарского красноречия. 
– Нет, сударь, много уж раз бывал. Был и в Киеве, и у СергияТроицы был, ходил ив Соловки не однова… Только вот на Святой Горе на Афонской не бывал, а куда, сказывают, там хорошо! 
Сказывают, сударь, что такие там есть пустыни безмолвные, что 
и нехотящему человеку не спастись невозможно, и такие есть 
старцы-постники и подражатели, что даже самое закоснелое 
сердце словесами своими мягко яко воск соделывают!.. Кажется, 

3 

только бы бог привел дойти туда, так и живот-то скончать не 
жалко! 
– Эх, Антон Пименыч! все это анекдот один, – сказал писарь, – 
известно, странники оттелева приходят, так надо же побаловать 
языком, будто как за делом ходили… 
– Разве ты знаешь его? – обратился я к писарю. 
– Как же, ваше высокоблагородие! он тутошний, верст пятнадцать отсель жительствует. 
– Тутошний я, сударь, тутошний. Только ты это не дело, писарек, говоришь про странников-то! Такая ли это материя, чтоб насчет ее, одного баловства ради, речь заводить! 
– Так неужто жив сам-деле против кажного их слова уши развесить надобно? Они, ваше высокоблагородие, и невесть чего 
тут, воротимшись, рассказывают… У нас вот тутотка всё слава 
богу, ничего-таки не слыхать, а в чужих людях так и реки-то, поихнему, молочные, и берега-то кисельные… 
– Кисельные не кисельные, а это точно, что ты, писарек, только по неразумию своему странников обхаиваешь… Странник человек убогой, ему лгать не по што. 
– Чай, и ты, старина, не мало видал на своем веку? – спросил 
я. 
– Как, сударь, не видать? видал довольно, видал, как и немощные крепость получали, и недужные исцелялися, видел беса, из 
жены изгоняемого, слыхал звоны и гулы подземные, видал даже, 
как озеро внезапно яко вихрем волнуемое соделывается, а ветру 
нет… Много я, сударь, видал! 
– Порасскажи-ка, пока отдыхаешь. 
– Да что, сударь, вам рассказать! расскажешь, да вы не поверите; значит, в соблазн вас ввести надо… Коли уж писарь зубы 
скалит, так благородному господину и подавно наша глупость 
несообразна покажется? 
– Мне, однако ж, было бы приятно послушать тебя. 
– Вот как я вашему благородию скажу, что нет того на свете 
знамения, которое бы, по божьему произволению, случиться не 
могло! Только заверить трудно, потому как для этого надобно 
самому большую простоту в сердце иметь – тогда всякая вещь 
сама тебе объявится. Иной человек ума и преизбыточного, а идет, 
примерно, хоть по полю, и ничего не замечает. Потому как у него 
в глазах и ширина, и долина , и высь, и травка, и былие – все 
обыдень-дело… А иной человек, умом незлокозненным, сердцем 

4 

бесхитростным действующий, окроме ширины и долины и выси, 
слышит тут гласы архангельские, красы бестелесные зрит… Потому-то, смекаю я, простому человеку скрижаль божья завсегда 
против злохитрого внятнее… 
– Нет, не потому это, Пименыч, – прервал писарь, – а оттого, 
что простой человек, окроме как своего невежества, натурального 
естества ни в жизнь произойти не в силах. Ну, скажи ты сам, какие тут, кажется, гласы слышать? известно, трава зябёт, хошь в 
поле, хошь в лесу – везде одно дело! 
– Скажу, примерно, хошь про себя, – продолжал Пименыч, не 
отвечая писарю, – конечно, меня господь разумением выспренним не одарил, потому как я солдат и, стало быть, даров прозорливства взять мне неоткуда, однако истину от неправды и я различить могу… И это именно так, что бывают на свете такие 
угодные богу праведники и праведницы, которые единым простым своим сердцем непроницаемые тайны проницаемыми соделывают, и в грядущее, яко в зерцало, очами бестелесными прозревают! 
Пименов на минуту задумался и потом продолжал: 
– Обзнакомился я, например, в Киеве, у мощей святой Варвары-великомученицы, с некою подобною праведницей, и много 
мне от нее приятных слов довелось услышать. И такая это была 
жена благочестивая, что когда богу молилася, так даже пресветлым облаком вся одевалась и премногие радостные слезы ко всевышнему проливала. И рассказывала мне она, как однова  стояла 
она в церкви божией, в великом сокрушении о грехах своих, а 
очи, будто по недостоинству своему, к земле опустила… и вдруг 
слышит она вблизи себя некий тихий глас, вещающий: «Мавро! 
Мавро! почто, раба, стужаешься! воздвигни очи свои горе и возрадуйся!» И что ж, сударь, взглянула она на алтарь, а там над самым-таки престолом сияние, и такое оттуда благоухание исходит, 
что и рещи трудно… Так она после этого три дня без слов как бы 
немая пребывала, и в глазах все то самое сияние, так что стерпеть 
даже невозможно! Так ведь были же тут, сударь, и другие, а никто, опричь ее, видения не удостоился! Вот оно, стало быть, и 
выходит по-моему, что только простое, незлокозненное сердце 
святыней растворяться может! 
– Так, похвальбишка какая-нибудь! – сказал писарь, но Пименыч даже не обратил на него внимания и продолжал: 

5 

– Сказывала она мне также, сударь, какие чудеса от нетленных 
мощей преподобного Сергия Радонежского соделываются. Пришел, ваше благородие, к раке его человек некий неверующий, и 
похвалялся тот человек, что хоша он и нарочито не поверует, а 
ничего якобы от этого ему худого не сделается. И едва, сударь, он 
это вымолвил, как почувствовал, что у него словно язык отнялся, 
так что последних-то слов даже и выговорить путем не мог. Ну, 
тогда и подлинно уведал господин  неверующий, что в мощах 
преподобного великая сила сокрыта, и не токмо поверовал, но и в 
чернецы тут же постригся, а язык стал у него по-прежнему… 
– Из простых была, что ли, эта Мавра? 
– Была она, сударь, из преславного града Тюменя, из мещан; 
родителей имела сильных и именитых, которые суету мирскую 
превыше душевного подвига возлюбили. Она же по стопам родителей не пошла, и столь много даже сыздетска к богу прилепилась, что ни о чем больше не помышляла, разве о том, чтобы 
младые свои страсти сокрушить и любить единого господа и спаса своего. Таким, сударь, родом дожила она до такого времени, 
когда в совершенный возраст пришла, и начали родители добывать ей мужа. Она же об этом ни разу не только не помыслила, но 
даже со слезами к стопам родительским припадала, да не изгубят 
души ее занапрасно. Однако они младого ее разуму не послушали 
и выдали ее замуж почти полмертвую… И что ж, сударь? не 
прошло полгода, как муж у ней в душегубстве изобличен был и в 
работы сослан, а она осталась одинокою в мире сиротой… вот 
как бог-то противляющихся ему родителей наказывает! И с тех с 
самых пор дала она обет в чистоте телесной жизнь провождать и 
дотоле странничать, доколе тело ее грешное подвиг душевный 
переможет. И столь смиренна была эта жена, что даже и мужа 
своего погубление к своим грехам относила и никогда не мыслила на родителей возроптать! 
Пименов снова погрузился в думу, между тем как писарь потихоньку посмеивался и иронически мне подмигивал. 
– А расскажи-ка, Пименыч, барину, как ты в пустынях странствовал, – сказал он. 
– Бывал, сударь, я и в пустыне. Пустыня дело большое, и не 
всякий его вместить может. Доложу вам так: овый идет в пустыню, чтоб плоть свою соблюсти: работать ему не желается, подати 
платить неохота – он и бежит в пустыню; овый идет в пустыню 
по злокозненному своему разуму, чтобы ему, примерно, не богу 

6 

молиться, а кляузничать, да стадо Христово в соблазн вводить. А 
есть и такие, которые истинно от страстей мирских в пустыню 
бегут и ни о чем больше не думают, как бы душу свою спасти. 
Это именно старцы разумные и великие постники! Дотоле плоть 
в себе умерщвляют, что она у них прозрачна и суха соделывается, 
так что видом только плоть, а существом и похожего на нее нет… 
– И ты знавал лично таких? 
– Знавал, ваше благородие, – отвечал Пименов решительным 
голосом, – сам своими глазами видал. Лет с пяток тому будет, 
спознался я с одним таким старцем – Вассианом прозывался. Жил 
он в пустыне более сорока лет, жил в строгости и тесноте великой, и столько полюбилось ему ее безмолвие, что без слез даже 
говорить об ней не мог. Об одном только и тосковала душа его, 
чтобы те претесные евангельские врата сыскать, чрез которые 
могла бы прейти от мрачныя и прегорькия темницы в присносущий и неумирающий свет райского жития… Сказывал он мне 
житие свое прежнее, и именно удивления это достойно, как батюшка-то небесный тварь свою безотменно к тайному концу приводит и самый даже нечистый сосуд очищает. Был, сударь, он до 
того времени и татем и разбойником, не мало невинных душ изгубил и крови невинной пролиял, однако, когда посетила его благость господня, такая ли вдруг напала на него тоска, что даже 
помышлял он руки на себя наложить. Начал он скучать и томиться и не знал, где для себя место найти, потому что все душегубства его прежние непрестанно пред глазами его объявлялись и всюду за ним преследовали. И указал ему бог путь в пустыню… 
Пришел он в лес дремучий, темный, неисходимый, пал на землю 
и возрыдал многими слезами: "О прекрасная мати-пустыня! прими мя грешного, прелестью плотскою яко проказою пораженного! О мати-пустыня! прими мя кающегося и сокрушенного, прими, да не изыду из тебя вовек и не до конца погибну!" И что ж, 
сударь! едва лишь кончил он молитву, как почувствовал, что 
страсти его внезапно укротились, и был он лют яко лев, а сделался незлобив и кроток яко агнец. 
– Да, может быть, он просто от наказания скрывался? – спросил я. 
– Об этом, сударь, сказать я вам ничего не могу. Известно, что 
наказание разбойнику следует; однако, если человек сам свое 
прежнее непотребство восчувствовал, так навряд и палач его 
столь наказать может, сколько он сам себя изнурит и накажет. 

7 

Наказание, ваше благородие, не спасает, а собственная своя воля 
спасает… Не на радость и не на раскошество старец Вассиан в 
пустыню вселился, а на скорбь и на нужу; стало быть, не бежал 
он от наказания, а сам же его искал. И на каторге хлеб добрый и 
воду непорченную дают, а в пустыне он корнями да травами питался, а воду пил гнилую и ржавую. Была у него в самой лесной 
чаще сложена келья малая, так истинно человеку в ней жить невозможно, а он жил! Стоять в рост нельзя, а можно только лежать 
или на коленках стоять… точно как гробу подобно! Окошечко 
вырублено малое, да и то без стекла, печки нет. Как только жил! 
– Да ведь одежду-то нужно было ему как-нибудь доставать? – 
сказал я. 
– А какая у него одежа? пониток черный да вериги железные – 
вот и одежа вся. Известно, не без того, чтоб люди об нем не знали; тоже прихаживали другие и милостыню старцу творили: кто 
хлебца принесет, кто холстеца, только мало он принимал, разве 
по великой уж нужде. Да и тут, сударь, много раз при мне скорбел, что по немощи своей, не может совершенно от мира укрыться и полным сердцем всего себя богу посвятить! 
– Каким же образом ты-то дошел до него? 
– Кто много ищет, ваше благородие, тот безотменно находит. 
Сам я, по неразумию своему, хотя не силен духовного подвига 
преодолеть, однако к подражателям Христовым великое почитание имею. Стало быть, того поспрошаю, у другого наведаюсь – 
ну, и дойду как-нибудь до настоящего. Так-то было и тут. Пришел я к чему, по милости добрых людей, в летнее время, потому 
что зимой и жилья поблизности нет, а с старцем поселиться тоже 
невозможно. Не малое-таки время и искал-то я его, потому что 
лес большой и заплутанный, а тропок никаких нету; только вот 
проходимши довольно, вдруг вижу: сидит около кучи валежника 
старец, видом чуден и сединами благолепными украшен; сидит, 
сударь, и лопотиночку ветхую чинит. А это он самый и был, Вассиан, а куча-то валежника для того, вишь, им сюда снесена, чтоб 
от непогод укрыть его келью тесную… И много я в ту пору от него слов великих услышал, и много дивился его житию, что он, 
как птица небесная, беззаботен живет и об одном только господе 
и спасе радуется. "Как же ты зимой тут живешь, старче?" – вопросил я его. "А отчего мне-ка не жить, – отвечал он, – снегом 
келейку мою занесет, вот и тепло мне, живу без нужды, имя Христово прославляючи". И чудо, сударь, сказывал он мне: даже зве
8 

ри дикие и те от сладкого его гласа кротки пребывали! Пришла, 
сударь, по один день зимой к его келье волчица и хотела старца 
благочестивого съести, а он только поглядел на нее да сказал: 
"Почто, зверь лютый, съести мя хощеши?" – и подал ей хлеба, и 
стала, сударь, волчица лютая яко ягня кротка и пошла от старца 
вспять! 
– Ведь чего не выдумают! – прервал писарь. – Ну, статочное 
ли дело, чтобы волчица человека не задрала! Ведь она, Пименыч, 
только аппетит свой знает, а разуму в ней настоящего нет! 
– Стало быть, есть, коли вот простого старцева слова послушалась!.. И еще рассказывал мне, сударь, старец Вассиан, какие в 
пустынях подвижникам Христовым искушения великие бывают. 
Стоит, сударь, он однажды в келье на молитве, и многие слезы о 
прегрешениях своих пред господом проливает. И вдруг является 
пред ним юница добрая, одежды никакия не имуща, а телом яко 
снег сверкающа; является пред ним, бедрами потрясает, главою 
кивает, очами помавает. И взговорила ему та юница: "Старче 
убогий, Вассиане! прислал меня к тебе князь мой, да услажду тя 
от красоты моея!" Только он, сударь, плюнул и отвернулся, а 
знамения крестного, по неосторожности, не сотворил. И взяла его 
та юница за руки, и взглянула ему в самые очи, и ощутил Вассиан, яко некий огнь в сердце его горит, и увидел пламень злой из 
очей ее исходящ, и зрел уже себя вверженным в пропасть огненную… Но тут десница божия поддержала и вразумила его: освободил он кое-как руки от когтей диавольских и сотворил крестное знамение… И стало место это опять пусто, только слышал 
он, как некто вблизи его сказал: "Подождем мало, теперь еще не 
время"… И долго-таки не отставал от него враг человеческий; 
и на другой, и на третий день все эта юница являлася и думала 
его прелестьми своими сомустить, только он догадался да крест 
на нее и надел… так поверите ли, сударь? вместо юницы-то очутился у него в руках змей преогромный, который, пошипев мало, 
и пополз из келий вон… Так вот какие соблазны и в пустынном 
житии подвижников великих преследуют! 
Кончив этот рассказ, Пименыч пристально посмотрел мне в 
лицо, как будто хотел подметить в нем признаки того глумления, 
которое он считал непременною принадлежностию «благородного» господина. Но этого глумления не было. Пускай станционный 
писарь, пункт за пунктом, доказывает несбыточность показаний 
Пименова, но я с своей стороны не имею силы опровергнуть их. 

9 

Передо мною ярко и осязательно выступает всемогущее действо 
веры, и, под обаятельным влиянием этой юной и свежей народной силы, внятною делается для меня скрижаль божия… 
Вероятно, Пименыч замечает это, потому что глядит на меня 
как-то особенно ласково и весело. 
– Так как же тут не поверуешь, сударь! – говорит он, обращаясь уже исключительно ко мне, – конечно, живем мы вот здесь в 
углу, словно в языческой стороне, ни про чудеса, ни про знамения не слышим, ну и бога-то ровно забудем. А придешь, например, хошь в Москву, а там и камни-то словно говорят! пойдут это 
сказы да рассказы: там, послышишь, целение чудесное совершилось; там будто над неверующим знамение свое бог показал: ну и 
восчувствуешь, и растопится в тебе сердце, мягче воску сделается!.. 
В это время подошла пожилая женщина тоже в странническом 
одеянии и остановилась около нас. Пименов узнал ее. 
– А что, Пахомовна, – спросил он, – видно, тоже богу помолиться собралась? 
– Собралась, голубчик, да чтой-то уж и не знаю, дойти ли: 
ништо разломило всеё! 
– А посиди с нами, касатка; барин добрый, кваску велит 
дать… Вот, сударь, и Пахомовна, как не я же, остатнюю жизнь в 
странничестве препровождает, – обратился Пименов ко мне, – Да 
и других много таких же найдется… 
Пахомовна набожно перекрестилась. 
– Нашего брата, странника, на святой Руси много, – продолжал Пименов, – в иную обитель придешь, так даже сердце не нарадуется, сколь тесно бывает от множества странников и верующих. Теперь вот далеко ли я от дому отшел, а и тут попутчицу 
себе встретил, а там: что ближе к святому месту подходить станем, то больше народу прибывать будет; со всех, сударь, дорог 
всё новые странники прибавляются, и придешь уж не один, а во 
множестве… так, что ли, Пахомовна? 
– Так, голубчик, на народе и богу молиться веселее. 
– Лето-то все таким родом проходишь, а зиму прозимуешь у 
мощей святых или у образа чудотворного, а потом опять лето 
пространствуешь, да уж на другую зиму домой воротишься… И 
чего-чего тут не наслышишься, и каких божиих чудес не насмотришься! Довольно того, например, что в Соловках об летнюю пору даже и ночи совсем нет! И такова, сударь, благость господня, 

10