Парадоксы неоконсерватизма (Россия и Германия в конце XIX – начале XX века)

Российская Академия Наук
Институт философии
А.Н.Мочкин
ПАРАДОКСЫ  НЕОКОНСЕРВАТИЗМА
(Россия и Германия в конце XIX – начале XX века)
Москва
1999

ББК 66.01
УДК 320
М 86
Редактор: И.Е.Островкина
Рецензенты:
кандидат филос. наук А.В.Захаров
доктор филос. наук В.В.Лазарев
кандидат филос. наук О.М.Смирнова
М 86
Мочкин А.Н. Парадоксы неоконсерватизма
(Россия и Германия в конце XIX – начале XX
века).– М., 1999. – 194 с.
Книга посвящена проблемам неоконсерватизма, его
становлению и судьбе в России и Германии, а также
национально-культурному и социальному своеобразию
неоконсервативных традиций начала XX века. Рассматривается роль неотрадиционализма в установлении
тоталитарных режимов в Германии и России, попытки
выработки особого «третьего пути» социального развития
в этих странах.
Книга адресована специалистам в области истории
сравнительной политологии, истории политической
философии, всем интересующимся проблемами
взаимосвязи философии и политики как формы ее
опосредования и практической реализации.
ISBN 5-201-01991-9
©А.Н.Мочкин, 1999
©ИФРАН, 1999

ВВЕДЕНИЕ
НЕОКОНСЕРВАТИЗМ И ПРОБЛЕМА
ВЫБОРА
Бурно утверждавший себя «голодный монстр исторического прогресса» (С.Кьеркегор) промышленно развитых индустриальных стран: США, Англии и Франции –
в России и Германии наткнулся в XIX веке на невидимый, но весьма ощутимый барьер, поскольку в этих странах еще не были преодолены уничтоженные в других странах рудименты феодально-сословного, корпоративно-рангового националистически окрашенного классового
устройства государственной и общественной жизни.
И если промышленно развитые индустриальные страны представляли собой как бы центр исторических преобразований, прогресса, с его крутой ломкой сословных,
классовых, социальных перегородок, то Россия и Германия, с их целиком уходящей в прошлое структурой
общества и государства, являли собой типичную периферию, стоящую перед альтернативой своего исторического «особого» пути. Этот выбор означал либо отречение от провинциальной националистической обособленности в пользу догоняющего развития и широкой
космополитической универсальности, либо замкнутость
на своем «особом» пути, в принципе отрицающем не
только отказ от рудиментов и социальных атавизмов
прошлого (вроде рангов, привилегий, феодально-сословных, классовых перегородок внутри общества), но, наоборот, именно на них основывающем саму возможность
исторического своеобразного развития, самоопределяя
темп и рамки реформирования и социальных изменений общественного устройства.
И в России, и в Германии конца XIX-начала XX века
монархия и феодально-сословная структура общества –
не только «декоративный элемент» социальной жизни,
3

но активно действующий и политически значимый компонент государственной и общественной жизни. И если, как писал в свое время Л.П.Карсавин: «Постичь
единство исторического прогресса – значит обнаружить
и очертить такие тенденции исследуемой эпохи, которые одинаково проявляются в политической, социально-экономической жизни и сфере духовной культуры»1,
то общим, объединяющим элементом этих стран, находящихся как бы в стороне, явилось скорее противостояние, анализ и критика исторического прогресса, переосмысление, переоценка исторического прошлого, истории как движения, сопряженного с насилием,
жертвой, оценкой позитивной ценности самой этой
исторической жертвы, приносимой на алтарь исторического молоха.
Как в России, так и в особенности в Германии в
рамках этого особого «периферийного» пути развития
возникает весьма специфический феномен неоконсерватизма, который был в корне отличен не только от
либерально-демократической идеологии, господствующей в странах промышленно-развитого центра, но и от
традиционного консерватизма Германии и России. Этот
неоконсерватизм отрицает не только чистый консерватизм status quo, стоящий за незыблемое сохранение сложившейся социально-политической структуры общества, но и консерватизм, пусть весьма умеренных, но
реформ в пользу прогрессивного развития. Он построен как реакционно-реставрационный консерватизм традиционалистского типа, призывающий к своеобразной
«реакции» возвращения к ранее уже пройденным историческим этапам развития, к реконструкции далеко
отстоящего прошлого в формах, хотя и сохраняющих
«дух современности», дух изменения и активизма, новой своеобразной идеологии, но тем не менее постоянных ценностей, построенных как раз на тех самых отрицаемых ими в либеральной идеологии, механизмах
4

исторического прогресса – насилии, жертве, власти к
господству и подчинению, – короче говоря, «воли к власти» самой консервативной части общества.
В то время как в России этот феномен был только
намечен (а развит скорее пришедшими на смену неоконсерваторам большевиками в их стремлении к построению
авторитарно-тоталитарного государства-молоха), в Германии он приобрел форму «консервативной революции»,
своеобразно подготовившей идеологическую почву для
национал-социалистической идеологии, на практике реализовавшей многие охранительно-консервативные модели, предложенные неоконсерваторами обеих сторон.
Следует особо подчеркнуть, что неоконсерватизм России и Германии, сформировавшийся в конце XIX-начале
XX века, ничего общего не имеет с явлением 70-80-х годов XX века, тоже получившего название «неоконсерватизм». Если консерватизм начала века выступил с яростной критикой идеологии либерализма, именно против распространения его и был направлен, то так называемый
«неоконсерватизм» 70-80-х годов XX века Западной Европы и Америки явился скорее реакцией на государственно-монополистический характер производства, сложившийся в экономике западных стран в период после второй мировой войны. Он представлял собой «новую
версию», воспроизведение основных заветов классической либеральной идеологии с ее минимизацией роли государства, поощрением частной инициативы, разрушением
и диверсификацией производства, опорой на вновь возрождаемый политически средний класс. И в этом смысле
этот поздний «неоконсерватизм» середины XX века являл
собой полное отрицание, опровержение феномена неоконсервативной идеологии, формировавшейся в России
и Германии на рубеже двух столетий и в начале XX века.
Изучение истории идей, с одной стороны – процесс вполне конкретный, позволяющий с почти математической точностью фиксировать возникновение той
5

или иной идеи, что весьма плодотворно для составления своего рода синхронистских таблиц в истории идеологии. Но, с другой стороны, вполне возможно, что
вообще не существует такой вещи, как абсолютно «новая идея», поскольку в каждое «новое» время идея возвращается, выступает обновленной, реинкарнированной из кладовой человеческой памяти по той или иной
причине и ее возрождение, «момент» его, переплетение различных идей и возможные последствия этого,
всегда остаются предметом, с трудом поддающимся столь
же строгому «математическому» исчислению. Каждое
время лишь по-своему возрождает и переформулирует
актуальные для себя основные фундаментальные идеологические концепции.
И если, как уже отмечалось, основным, одним из
самых существенных парадоксов консерватизма конца
XIX-начала XX века являлся парадокс насилия, «воли к
власти», которым сопровождается ход истории, парадокс позитивной ценности самой исторической жертвы, при помощи которой, собственно, и осуществляется исторический прогресс, то оформляется он в мышлении идеологов неоконсерватизма того времени скорее
в терминах оргиастической жертвы, посредством которой и манифестирует, проявляет себя жизнь, взятая в
ее «онтологическом» предельном понимании.
Вовсе не случайно, что сам политический феномен
неоконсерватизма конца XIX-начала XX века в области
метаполитической философии, своего рода метафизики неоконсерватизма, питается идеями «философии
жизни», взятой через призму биологических и натурфилософских представлений и опосредований – именно биология и сравнительная этнография, бурно развившиеся в XIX веке, дали объяснительные гипотезы
для социальных феноменов в интерпретациях неоконсерваторов конца XIX-начала XX веков. Основные биологические метафоры, онтологически взятые в качестве
6

объяснения жизни вообще, и в частности жизни биологических организмов, лежат в основании социологических схем и Н.Я.Данилевского, и В.В.Розанова, и
К.Н.Леонтьева – в России, а также А.Шопенгауэра,
Ф.Ницше, О.Шпенглера – в Германии. Органицизм,
биологически понимаемый органицизм, с рождением,
расцветом, старостью и смертью организма, выступает
в качестве интерпретационной схемы и культурно-исторических типов Н.Я.Данилевского, в анализе морфологии культуры и самих различных культур О.Шпенглера; он же диктует объяснение феномена «жизни»
А.Шопенгауэру и Ф.Ницше, редуцирующих все социальные явления к своеобразно понятой телеологии
«воли» и в конечном счете «воли к власти».
Постоянное опосредование конкретных социальных
феноменов, самой общественной жизни с органицистским – или «онтологическим» – феноменом жизни вообще порождает не только «момент» дистанцирования,
«иронии» по отношению к изучаемому объекту, но и
своего рода редукционизм на уровне биологических
метафор, которые не только являются обобщением хода
истории и исторического прогресса – этого «голодного
монстра», – но и сама общественная и государственная
жизнь в такого рода интерпретациях предстает некоей
разновидностью «жизни» биологической с ее темпом и
бесконечным ритмом повторения: рождения, расцвета,
упадка и последующей гибели. Поколения приходят и
уходят, сменяются на исторической сцене, и сама история – это не что иное, как цепь чередующихся поколений, решающих всегда одну и ту же историческую задачу: изживания, проживания жизни, ее бесконечного
круговорота и «вечного возвращения» самого бытийного архетипа, жизни в ее целостности и полноте неоконсервативного интерпретирования. По-своему это был
феномен, опирающийся на реконструкцию, воспроизведение архетипа в его примордиальных, первичных
формах, в принципе отличный от консервативного традиционализма, развитого в конце XVIII-начале XIX века.
7

ГЛАВА 1
«ДВАЖДЫРОЖДЕННЫЙ»
1.1. Туннельный эффект неоконсерватизма
В XIX веке традиционализм пережил второе рождение. Впервые заявленный в трудах консерваторов
XVIII века Ж. де Местра и Л.Бональда во Франции,
Э.Бёрка в Англии и Новалиса в Германии, он к середине XIX века обнаружил своего рода «туннельный эффект», с тем чтобы вновь возродиться в трудах неоконсерваторов конца XIX-начала XX века уже в идеях швейцарского историка Я.Буркхардта и его молодого коллеги
по Базельскому университету – философа Ф.Ницше,
О.Шпенглера – в Европе и почти одновременно с ними
в работах славянофилов Н.Я.Данилевского, В.В.Розанова и К.Н.Леонтьева.
В историко-философском виде этот туннельный
эффект «второго рождения» был описан в одном из
писем Гегеля Шеллингу. «На них клеветали, – пишет
Гегель по поводу конкурирующих философских систем, – и их опровергали, исходя из своей системы; тем
временем научная культура спокойно шла своим путем, и толпа, плывущая по течению, с изумлением обнаружила, что труды, которые она, на основании споров понаслышке, считала давным-давно опровергнутыми заблуждениями, если они вообще попадались ей на
глаза, вдруг оказались господствующими системами
времени»2. По отношению к неоконсерватизму конца
XIX-начала XX века это несомненно справедливое замечание, тем более что вся деятельность неоконсерва8

торов этого периода была направлена как раз на опровержение и переосмысление, переоценку господствующего в XIX веке рационалистического консерватизма
самого Гегеля, его концепции «настоящего» как высшей формы бытия в его прусской монархической манифестации.
Г.В.Гегель, исходя из своей рационалистической
конструкции, утверждал: «Старое мы должны почитать,
почитать его необходимым, должны иметь в виду, что
оно является звеном в этой священной цепи, но вместе
с тем мы должны помнить, что оно – только звено, настоящее представляет собой наивысшее»3. В отличие от
консерватизма status quo, представителем которого, бесспорно, явился Гегель, с его обожествлением прусской
монархии, вновь возрожденный консерватизм именно
«по-прежнему», как и в «первом рождении», выступал
против не только обожествления существующей действительности «настоящего», но и любых попыток его реформирования, даже в самых умеренных формах, впервые наиболее остро поставив идею реставрации, реконструкции, возрождения и воссоздания окружающей
социальной действительности. Прошлое выступало не
только «священным звеном цепи», но базисным примордиальным, первичным основанием бытия, возрождение и реконструкция которого составляли основной
пафос философских устремлений неоконсерваторов. Это
был как бы консерватизм и традиционализм поневоле,
из необходимости воли к отрицанию как раз того самого «настоящего», которое так восхваляли консерваторы
status quo подобно Г.В.Гегелю.
Этот парадокс консервативного традиционализма
«поневоле» в свое время удачно описал Ф.М.Достоевский в «Дневнике писателя» за 1876 год, увидев в самом
этом консерватизме (уже у него принявшем выраженную форму антисемитизма) революционный характер.
Он же дал как бы своеобразное определение самой
9

консервативной революции как «революции против революции» XVIII века во Франции и широкого распространения в Европе, в том числе и в России, либеральнодемократических идей. «И так, скажут мне, – писал в
«Дневнике писателя «Ф.М.Достоевский, – что всякий
русский, обращаясь в европейского коммунара, тотчас же
и тем самым становится русским консерватором. Ну нет,
это было бы уж слишком рискованно заключить. Я только хотел заметить, что в этой идее, даже и буквально взятой, есть капельку правды»4. И отметив различие судеб
В.Г.Белинского, перешедшего от восторгов по поводу гегелевской философии к ее полному отрицанию, и князя
П.П.Гагарина, перешедшего в Европе в католицизм,
Ф.М.Достоевский писал далее, подводя определенный итог
и давая свое определение неоконсерватизма, которое осталось верным и для многих поколений неоконсерваторов: «Одним словом, мы – революционеры, так сказать,
по собственной какой-то необходимости, так сказать, даже
консерватизма»5.
Именно такими консерваторами – отрицателями
настоящего, буржуазного настоящего, «по необходимости» – стали и А.Герцен в 40-е годы, и М.Бакунин и
В.Нечаев – в 50-е годы XIX века, открыто призывавшие не только к разрушению сложившейся в этот период государственной машины, но и, в силу «революционной необходимости» – к полной террористически-анархической революции, к бунту как форме
своеобразного неоконсервативного традиционализма,
поскольку сам бунт, восстание воспринимались ими как
разрушение несправедливого общественного устройства
и возвращение к некоей первичной примордиальной
реальности.
Также исходя из весьма специфически понятого
консерватизма, идею «культурно-исторического типа»,
«особой судьбы России» разрабатывал и Н.Я.Данилевский в книге 1868 года «Россия и Европа», ставшей как
10